Борьба: Путь к власти (книга вторая)

– Я… Прости, Наташ… Правда, прости. – Миша начал думать, что пора бы уже основательно извиняться, потому что, по крайней мере, пока он это делает, он хот бы отсрочит ту неловкость, которая за последнюю минуту основательно засела в его горле и стала придавать хриплость всем словам, кроме тех, что о чём-то просят.

И Наташа это хорошо заметила. Теперь она видела, что этого парня она добила почти окончательно и что, если и чуть дальше дело пойдёт так же, то он на неё просто забьёт – уж слишком тяжело ему давались «такие» игры. Теперь уж пора передвинуть отношения на другой уровень.

На столе между ними стояла опустевшая от щей тарелка – хороший незаметный повод «подкрасться» к милому незаметно. Со словами «я уберу тарелку» Наташа встала из-за стола, обошла его со стороны и, протянув руку к тарелке, остановилась, а затем медленно двинулась губами к его губам. Вообще есть какая-то разница между теми действиями, что делаешь «просто для чего-то» и тем, что делаешь, потому что «тянет их делать» или, может, «плохо ждать, пока их не сделаешь». Такие действия как-то по-другому делаются: и мозг как-то вроде не совсем контролирует их, и в глазах меняются краски, и даже воздух становится другим. Всё это было сейчас с Наташей, когда её губы двигались к его губам, и ей казалось, что кроме губ она вообще больше ничего не чувствует.

Митрополит

Треугольная тёмная комната. Треугольный тёмный стол. На каждой из трёх стен узор Чёрного Камня. Вокруг темно и дышать нечем.

С каждой стороны стола по две тёмных фигуры – всего шесть. На каждом чёрная мантия с капюшоном и белым клыком на спине. Это религиозный совет Империи – Священный Сейм.

Религия чумов на священную книгу «Жах». По своей сути она ничем не отличалась от философии концепции человечества «Осевого времени». Но ряд поколений святой церкви переписывал её, внося изменения в свою пользу и для укрепления духовной власти. Раньше, ещё до появления «Жах», в чумном государстве было принято многобожие, и церкви, как самостоятельно организации, не существовало. Все обряды и ритуалы совершали жрецы храмов никак не связанные друг с другом.

После появления «Жах» появилась и церковь: все храмы объединили под одним началом. С тех пор духовная власть во много раз увеличила своё давление на общественную жизнь и государственные дела. Сколь-нибудь существенный вопрос мог быть решён исключительно при содействии верховного жреца и Священного Сейма.

В двенадцать лет назад Священный Сейм утвердил постановление верховного жреца-патриарха «Силан-Жах». В нём диктовались непогрешимая власть главы чумной церкви (Невроха, верховного жреца), его исключительная правота как наследника учения «Жах», а также единственного толкователя воли Чёрного Камня.

Это означало повышение влияния на все события, касающиеся и не касающиеся церкви по уничтожению ведьм и колдунов и противодействию ереси. Данная ветвь имела широкие полномочия в судопроизводстве, проводимом жрецами средней руки. После «Силан-Жах» Светский Сейм перестал быть светским, а активная ветвь Инквизиции получила новый глоток воздуха, обретя право проводить расследования по делам ереси и колдовства, отстраняя при этом государственный аппарат. В этом состоял новый принцип закона Великого Инквизитора Торкведоха.

Суду подлежали:

Виновные в ложных понятиях о святой церкви

Виновные в занятии чародейством и гаданием

Всякий отлученный и не искавший примирения

Укрыватели и заступники еретиков

Сопротивлявшиеся постановлениям Инквизиции

Адвокаты, нотариусы и юристы, защищавшие еретиков

Всякий, отказавшийся от присяги, которую требовала Инквизиция

Всякий, умерший в открытом и предполагаемом еретичестве

Всякий, прикосновенный к ереси словом, делом или сочинением.

Какие зверства они вытворяли, чтобы выскрести «правду», какие-то совершенно изощрённые стальные крюки и когти, проволоки, штыки – всего порядка 60 предметов. И поскольку каждый обвиняемый относился к какой-либо из 6 категорий к нему могли быть применимы только вещи разряда его категории.

При том каждая вещь или способ могли быть использованы только в течение 6 минут – хотя эту статью часто не обращали внимание, объясняя это тем, что что-то было применено неверно или не до конца. Среди палачей даже было негласное соревнование по мастерству владения различными инструментами и способности именно определённым предметом заставить «виновного» согласиться.

Кстати, именно на согласии и держалась по сути вся эта система. Ведь Церкви вовсе не нужно было кого-то убить, сделав тем самым из него, хоть и еретика, но мученика. Им важно было совсем наоборот, чтоб он жил. Разумеется, сначала признав свою вину и раскаявшись, но жил. Потому что эта жизнь потом была лишним свидетельством не только правоты Церкви, но и её вечности в жизни чумов.

Иерархическая система деления всей организации Церкви по системе 360-и градусов – по 60 на каждого жреца-митрополита. Здесь каждый старался преуспеть, но, как правило, наихудшие результаты получались у первого и шестого. Их область включала в себя проверку на ересь среди служащих государственного аппарата. В чём заключалось «неудобство» положений: светская власть, армия и СЧК заботились о своих сотрудниках. На «колдовстве» там почти никого не ловили, а при ереси можно было отказаться от своих слов, ещё не доводя до пыток и в частых случаях, при посредничестве большого начальства не слишком сильно пострадать.

Сегодня на обсуждение поставили вопрос о качестве работы жрецов низшего ранга на территориях повышенной и критической опасностях.

Тему совещания огласил Угинох, отвечающий за сектор 180 (сектор «тяжкого труда», как его называли все, стоящие за спинами у жрецов и видящие цену Инквизиции; под его надсмотром все, чьё состояние оценивалось ниже нормы, а это больше двух третей всей Империи): «Верховный жрец-патриарх Неврох, прямой наследник Великого Инквизитора Торкведоха выразил свою обеспокоенность в делах Церкви на завоёванных территориях. Церковь ослабла в тех районах, и нет никаких признаков возможного роста её значения. Верховный жрец Неврох просит принять меры».

Большинство жрецов верило в необходимость существования Святой Инквизиции и считало её основной опорой обоснованного главенства Церкви. Постановка вопроса со стороны угрозы ослабления влияния давила на честолюбие не меньше, чем на принципы.

На самих завоёванных территориях находились в основном государственные служащие, так что в этом случае наибольшая нагрузка ложилась на Инквизицию госаппарата Широха (60-й градус) и Самоха (360-й градус).

«Я пытался отправить в Индийскую колонию шестерых инквизиторов. – заявил жрец-митрополит Катох (300-й градус). – Но броз разрешил только двоих. Как я могу уничтожать ересь, когда мне мешают даже местные власти?»

«Наша фаза работает на полную мощность, но большинство подозреваемых имеет связи на верху. Их берут под защиту, и мы не можем вершить над ними суд», – Широху нечего было больше сказать. Он знал, что в скором времени его заменит другой.

Тут началась словесная атака на всё, что только происходит и всех, кто только присутствует.

– Нам мешает СЧК. Мы требуем введения специального расследования. Проверки должны проводиться с большой интенсивностью и размахом.

– Я считаю, что уровень коррупции в их рядах достиг опасного уровня. Нам нужно действовать скрытно.

– Предлагаю использовать негласный ресурс.

– Поддерживаю.

– Я тоже.

– Поддерживаю.

– Использовать негласный ресурс – самое время.

– Итак, я передам Верховному жрецу предложение об использовании негласного ресурса. – подытожил Угинох. – А Вам, жрец-митрополит Широх, я рекомендую лично выехать в беспокойные территории и проследить за ходом процесса Инквизиции. Уж Вам-то ни один местный чиновник не сможет отказать в визите.

Широх попытался понимающе кивнуть и даже что-то сказать в заключение, но на это у него не хватило сил. Единственное о чём он сейчас думал, так это над тем, что поможет сохранить ему своё место.

***

Широкий серый камень. Пыль и тусклый свет вокруг. И повороты, которые не кончаются.

Это путь к камерам Инквизиции, где ждут своего времени подозреваемые, осужденные и все, кто хоть как-то оказался связан с нарушением правил «Силан-Жах».

Томные бессмысленные шаги и такое же лицо. Это жрец-митрополит Гузох (120-й градус) из Священного Сейма. В его фазе Инквизиция занималась средним звеном Империи – рабочими в основном. Как ни странно, но еретиков и колдунов среди них в процентном соотношении было меньше всех. Это следствие выходило прежде всего из того, что особенности их труда не позволяли проводить «неделю покаяния».

«Неделя покаяния» – это срок, объявляемый после приезда инквизитора, на добровольное признание в ереси. Во время неё также приходили и доносчики, указывая на конкретного чума. У доносчика имелось два варианта: покаяние и обвинение. Чаще выбирали первый, потому что в случае оправдания чума (а такое могло быть, если у него есть связи, в том числе и с церковью, например, если он сам ранее удачно доносил), расследования подвергался сам доносчик.

Гузох приблизился к камерам и мог теперь услышать стоны, издаваемые оттуда. Большое количество поворотов нужно было именно по этому причине – заглушить звук.

У входа стоял внушительного, даже для чума, вида охранник в чёрной мантии. В его глазах отсутствовало всё, что только можно назвать эмоцией, а уши совсем уже не различали болезненные вопли и звуки шагов – для него всё едино и отличается лишь громкостью. Он поклонился медленно и сухо.

За ним шли два ряда камер, где сидели долго и тяжело перед тем, что им предстояло пройти. А после этого располагалась сама камера пыток.

На вошедшего в то помещение никто не посмотрел – все трое: инквизитор, подозреваемый и нотариус жили в «своих» мирах.

Инквизитор, староватый чум Катанхр, не мог находиться в этом помещении уже давно. Эта едкая вонь вокруг, одни и те же вопросы, на которые не многие отвечали вообще и ещё меньше отвечали положительно. Но, хоть он и мечтал быть инквизитором «недели покаяния», эта работа казалась ему не менее важной.

Подозреваемый Тишинхр, рабочий оружейного завода, понимал, что чтобы он ни делал, жизнь, которая была у него до доноса, уже никогда не будет прежней. Ему было непонятно, почему чумам, таким же как он, позволено говорит, где правда, а где нет, почему они называют себя «святыми» и, почему надо с ними соглашаться. Он верил в «Жах», молился каждый день, прося сил у Чёрного Камня, и считал, что дело веры – это дело самого чума. Тишинхр знал. Что, если сознается, его оставят живым, но он не мог это сделать: его поймают во второй раз и результат будет таким же.

Нотариус Юнинхр, давно окончивший юридическую школу, целиком и полностью видел все расстановки. Если подозреваемый сознается, то самое малое, что ему грозит, это публичный позор с последующим «прощением». Так называемое в среде церковной бюрократии «прощение» заключалось в том, что в указанные дни, а таковых обычно насчитывалось около сотни в год, в течение от трёх до семи лет от чума требовалось посещать церковь и участвовать в особых процессиях, ища примирения с духовной властью.

А если не сознается, то его продолжат пытать и завтра сожгут на костре.

Подозреваемого на метр подняли вверх, затем отпустили и поймали у самой земли. Верёвки, привязанные к его лапам, впились в кожу. Внутри всё перепрыгнуло. Сознание помутнело. И начало немного тошнить.

Гузох посмотрел вокруг: чернота и пустота, едкий запах злобы и страха, два факела, освещающие камеру так, что только несколько бликов отражались в глазах.

«И это мы, Инквизиция, – подумал Гузох. – Нас разве что только дьявол не боится…»

Префект

На шахте многое изменилось, в том числе и способ приёма пищи. За месяц построили столовую на 50 мест. Она действовала ещё только три дня, и не все успели привыкнуть; стол, скамейка, особое помещение – всё это выглядело не столько странно, сколько сомнительно.

Некрасова присела на своё обычное место, посередине зала у стенки, и уткнулась в тарелку, где в желтоватом бульоне плавали макароны и немного курицы.

К ней подсела Лена Багратионова. Она тоже было не в духе, но увидев, такую комбинацию напряжения мышц на лице Насти, подумала, что у него-то дела ещё хуже.

«Насть, что с тобой?» – Лена умела в нужные момента правильно вести себя и подавать совершенно обычные вопросы подходящим тоном. Сейчас ей глупо было быть такой кислой как на самом деле.

«Да нет, ничего» – Настя слегка отвернулась, а заодно с этим растеряла все свои грустные мысли, осталось только настроение.

– Ну я же вижу. На тебе лица нет.

– Знаешь, на тебе тоже…

После этих слов Лена внутренне собралась окончательно и вывела этот результат на лицо – получилось очень даже неплохо.

– Не совсем так.

Настя посмотрела на неё, желая это проверить: живые глаза, добавляемые веснушками, рыжие волосы, завязанные в косичке – и правда, лицо есть.

– Ну хорошо. На тебе есть…

– Ну вот видишь!

– Да что я вижу?

– Что всё не так плохо, как кажется.

– Да. Всё ещё хуже.

– Да перестань ты в самом деле! Как будто от того, что ты будешь себя чем-то казнить, станет кому-то лучше.

Настя отвернулась: «Это я виновата».

– В чём?

– Они подрались из-за меня.

– Я знаю.

– Знаешь?

– Да. А что тут такого? Они подрались из-за тебя, но ты-то что могла сделать?

– Не знаю. Но раз они меня…

– Насть, то что они тебя любят оба, ещё не значит, что они тебя будут слушать…

– А вдруг?

– Ну какие тут могут быть «вдруг»? Разве ты им не говорила что…

– Говорила… Но они мне ведь правда не нравятся… Оба.

– Ну вот. Что ты им ещё сказала?

– Что… что бы они ни делали я не смогу полюбить ни одного из них. Я им это сказала каждому по отдельности.

– Ну так в чём ты себя винишь?

– Я не знаю…

Она и правда не знала, за что здесь можно себя винить. И Лена не знала, но чувствовала, что если бы сама оказалась, на её месте, то винила бы себя также. Это часть жизни. А в жизни далеко не всё поддаётся логике.

В дальнем углу сидел префект со своим заместителем. Оба надеялись на хорошее, но в данный момент могли только ждать, готовясь к плохому.

К их столу подошёл Костя Богатый, обеспокоенные и тревожный: «Гави, я…»

«Присаживайся», – прервал его Гора, не поднимая глаз.

Костя сел и сжал руки под столом: «Гави, я не знаю, как сказать. Это невозможно! Представить не могу из-за чего это… Я знал, что у них не всё в порядке в отношениях, но чтоб до такой степени…»

– Выходит, до такой.

– Гави, я не знаю…

– Ты так волнуешься из-за того, что сказал Столов?

– Да, Гави. Честно сказать, да.

– И не напрасно волнуешься.

«Да, не напрасно», – подумал Костя, глядя на его тяжёлые каменистые руки: «Я знаю, что у тебя погиб сын. Мне очень жаль, но здесь почти у всех кто-то погиб. И погиб и из детей тоже… И у меня же тоже… У меня осталась только жена. Я не хочу…»

– Не сходи с ума. С твоей женой ничего не случится. Слушай… Я тебе сразу скажу. Я не хочу убивать этих двух дураков. Но я знаю, они подерутся снова, и мне придётся это сделать… Сила управлять другими не терпит исключений. Если они нарушат правило – они заплатят за это своими жизнями.

– Гави, они просто ещё молоды… не знают… Я говорил с ними… не понимаю, что у них такое.

– Они всё равно подерутся… – сказал Гора и подумал о том, о чём думал вчера ночью – Люди больше всего едины, когда защищают то, без чего им всем не выжить. Тогда они вместе. Тогда они могут только поддерживать друг друга.

Раздался грохот, и свет, носящийся в округе, замерцал и засуетился. И все понеслись в сектор добычи и забоя.

Потолки рядом с пластом удерживали где деревянные, а где стальные балки высотой в два с лишним метра. Одна из них рухнула, другая накренилась. Земля посыпалась всем на головы.

Сохраняя сдержанное крепкое лицо Гора вошёл в сектор. Уже четверо навалились на балку с одной стороны, трое с другой, и среди этих троих двое были теми самими недавно устроившими драку. Они стояли плечом к плечу, упираясь, что было сил. Кто-то подставлял рядом ещё одну. Часть держала ещё не свалившиеся, остальные смотрели за другим рядом опор. Две сомы скопились здесь полностью и две частично.

И свет мелькал, и земля сыпалась, но кричали, громогласно приказывая, только командиры. В этом и есть загадка стойкости шахтёров. Когда нет уверенности в возможности выжить, когда не хватает воздуха, и вокруг темно, срабатывает то, что сидит глубоко в душе у тех, кто «живёт» под землёй.

Срабатывает дисциплина. Все знают, что их командир опытен и мудр, что он прожил много лет, и всё ещё жив, а значит он чувствует землю Родную, с которой не расстанется. И, если хочешь выжить, то надо слушать его, чтобы ни случилось.

Срабатывает вера. В этом очень древний смысл, ведь «в окопах все верующие». Каждый верит, что всё получится, что удастся выстоять, а если и нет, то Слава Богу – отмучались и настало время отдохнуть в раю, покинув этот ад.

Срабатывает дух. Это сильный, вольный, шахтёрский дух. Он движет и руками и ногами, и глазам не даёт моргнуть от пыли. Он заедает в голове и говорит одно вседвижащее слово «Вперёд!».

Гора протиснулся между всеми и упёрся в самый центр балки. Надо было двинуть её вперёд почти на полметра, чтобы она, приняв вертикальное положение, встала на место.

В какой-то момент показалось, что всё рушится, что пора этой земле забрать полтысячи своих сыновей. Но нет – все как один, как единый порыв ветра, сносящий всё на своём пути, как могучее море, захотевшее забрать себе островок вдали от большой суши, как долго спящий вулкан, извергающий лаву, как 8848 метровая гора, встающая на обе ноги. Это есть сила, и сама природа рада видеть своих детей, воодушевлённых ей.

Все двинулись вперёд, и двинулась балка, и улыбнулась природа, гордая за тех, кто не подводит её и выносит её испытания.

Рядом с Горой, запыхавшись, стоял Костя. От напряжения его лицо сильно перекосило, но сквозь прочее наружу выглядывало счастье. Голос тихий, но уверенный и довольный: «Теперь они не подерутся, дружище. Теперь они знают, что значит дружба».

И тут он вспомнил, что этой ночью Гора куда-то выходил из блока, а до этого приказал сменить посты на секторе добычи. Его не было несколько часов, и вернулся он каким-то запыхавшимся. А теперь его глаза выглядели какими-то особенными, словно никто не мог знать то, что сейчас знал он. Ни с чем нельзя спутать такой взгляд… Расчётливый, целеустремлённый, умный…

Гора слегка улыбнулся кончиками губы и, кивнув Косте головой, направился к выходу из сектора.

Маша

Прошло ещё полмесяца.

Сегодня Маша встала раньше деда с бабулей и присела на скамеечку у крыльца.

В округе всё зеленело, и Солнце вот-вот выглянуло. Подул лёгкий ветерок, и на мгновение показалось, что всё хорошо, и не о чем горевать, но так ладе не хотелось думать, потому что это не так.

Девушку опустила руку на живот, ощутив в нём то, что осталось от мужа. Она много раз думала, как назвать ребёнка, но к единому решению прийти не могли, ей хотелось, чтобы понравилось ему, Рафаилу.

«Если девочка, то Кристина. – подумала Маша. – Ему нравилось это имя. Но вот если мальчик… Он никогда не говорил мне, какие его любимые мужские имена. Вообще ничего не говорил, дажео своём собственном. И что вот что с этим делать?»

Она закрыла глаза и вспомнила, как познакомилась с ним, как впервые увидела его взгляд, как вдохнула его запах. Тогда сердце билось как никогда раньше, а воздух казался не просто другим, а таким, какого ещё не было.

Вспомнила, как первый раз сказала ему «пока», улыбнулась и пошла к своей соме… Ощущение было таким, будто и Господь, и Богородица, и Иисус – все смотрят на неё, на её реакцию и чувства. А она не хотела задумываться над этим, хотела только верить. Веришь, что Это – любовь, та, которая будет с ней до конца дней.

И первый раз, когда они поцеловались. «Хорошо, что он не видел моё лицо», – подумала Маша, ведь она тогда чувствовала, что покраснела и, поэтому сразу прижалась к нему, близко-близко. И это тепло, которое ходило по кругу, гремело как родное. Тогда она поняла, что вот оно, её счастье, оно пришло не подин раз, чтобы остаться на всю жизнь.

Маша решила, так, чтоб навсегда, что никогда не расстанется с ним, никогда, чтобы ни случилось…

Сейчас она держала себя в руках как только могла. Собрала все силы и вдохнула воздух, затем выдохнула. Всё тяжёлое вырвалось наружу,, и только малая слезинка скатилась по щеке. Всего лишь одна.

«Доченька, я так ни посмотрю на тебя, всё у тебя одно выражение», – Мария Сергеевна тихонько закрыла входну дверцу и снова посмотрела на девушку.

– Я скучаю

– Я тоже. По родным…

– Вы их потеряли? Да?

– Нет, Машенька, конечно, не потеряли. Они всегда с нами… Мы вот как раз сейчас с мужем к ним идём. Пойдёшь с нами?

«Пойду», – несколько робко ответила маша, не поняв, что сейчас имелось в виду; «не потеряли», «к ним идти сейчас». Такое впечатление, будто они идут в какое-то неизвестное место, где в особых условиях живут их родные.

Через пару минут из дома вышел Владимир Иванович со здоровенным зелёным рюкзаком, весившим, наверно, как он сам. Несмотря на это ему было вовсе не тяжело, и держался он так, словно с самого верху было указано, что в определённом возрасте ему суждено будет носить эту вещь.

Шли быстро, не глядя по сторонам. Спустя минут сорок домик с сараем и колодцем исчезли из виду, а зелёными лугами. Почти сразу возникла мысль спросить, а долго ли ещё. Но с какой стороны ни смотреть на этот вопрос, он казался неприличным.

Вот с краю показалась речка, у берега которой Маша плакала, и где её нашла Мария Сергеевна полтора месяца назад. Вода текла такая же чистая и ровная, как и в тот раз, и, ихоть сейчас и не было Луны, в ней отражался серо-мрачный свет.

Прошло ещё полчаса и это место скрылось за поворотом реки. Они следовали параллельно ей, но на таком расстоянии, чтобы течение звучало не слишком сильно.

Девушке опять стало не по себе: они идут и ни слова не говорят; может, оттого, что и говорить нечего сейчас?

Теперь дорога пошла вверх; склон настолько крутой, что, учитывая его высоту в метров семь-восемь, не видно ничего дальше. Лишь одинокая берёзка выглядывает ветвями – живыми бойкими ветвями, словно природа решила показать свою красоту именно здесь.

Поднявшись наверх, Маша увидела семь деревянных крестов. У каждого росли цветы ровным прямоугольником спереди от каждого креста. Кладбище.

Папа рассказывал о том, что это такое, что древние так хоронили своих – ставили крест, как символ веры. Только увидев это собственными глазами, она смогла понять, что это значит для тех, кто хоронил.

Владимир Иванович, положив рюкзак на землю, кивнул усопшим головой и начал вырывать сорняки, изредка растущие между уветов. Мария Сергеевна достала из рюкзака маленькую стальную лопатку и, присев у одной из могил, принялась перекапывать землю – в некоторых местах цветы росли неровно – не к небу, а чуть в сторону.

«Давайте помогу» – сказала Маша, видя как много вокруг работы.

«Не надо, доченька. Сядь лучше рядом. Отдохни. Поговорим о чём-нибудь», – бабуля говорила так, что казалось, будто все слова, перед тем, как выйти наружу приподнимали некий камень, застрявший в горле.

Смотря на их глаза, на то, с каким усердием, они делили всё это, Маша почувствовала, как им это дорого, что это их потребность – ухаживать за могилами ушедших родных; что без этого им будет сложнее жить.

– Вы часто приходите сюда?

– Два раза в месяц… Надо почистить всё, чтобы было красиво. Им нравится, когда красиво.

Маша давно хотела узнать, сколько им лет, сколько они живут вместе, тяжело ли им, но как это сделать? Это же не спросишь просто так.

– Вот наша дочь Лена на меня совсем не похожа, в смысле внутренне, внешне-то есть немного: губы и щёки, а ещё нос… а вот внутренне – нет. Вова хотел, чтобы именно дочь была такая, как он. Так и получилось… А сыновья, наоборот, в меня оба. Интересно, правда?

«Правда», кивнула девушка.

– Вот… У нас трое детей… Все уже там… Им хорошо…

– Ваши дети уже умерли?

– Да… Ну вот могила Лены, вон там – Гави. И там – Коли.

Маша не сразу пришла в себя: вот это люди – сколько же они живут уже здесь?! Это просто невероятно.

– Пойди, доченька, посмотри, как там Владимир Иванович.

Маша еле поднялась на ноги, обошла ряд крестов и приблизилась к дедуле: «Вам помочь, Владимир Иванович?»

– Да нет, не надо. Спасибо, доченька. Ты лучше посиди рядом, поговорим о чём-нибудь.

Они как по нотам вместе живут, даже отвечают одинаково.

Теперь Владимир Иванович, вытащив из рюкзака кожаный бурдюк, стал поливать крест, протирая губкой; сорняки вокруг все уже повыдергивал – видимо, их было не так много.

«Вот это – Василий Иванович. Мой прадед, металлург… Я родился, когда его уже не было вживых. Никогда его не видел, а таким уважением проникся», – улыбнулся дедуля.

– Вы, наверно, очень давно сюда ходите?

– Да, давно… Сначала я ходил с отцом, а потом познакомился с Машей. Здесь тогда лежали только мои предки, но она категорично сказала «пойду», что я и не подумал её разубеждать. Как будто знала, что это с какого-то момента станет обязательным… Потом мы женились, у нас появились дети… И мы целой семьёй стали сюда ходить… Ну вот прошло много лет, и мы стали ходить уже лишь вдвоём, с женой… А ты посещаешь кого-нибудь?

Маша отрицательно покачала головой: «Я не знаю, куда ходить… У нас просто закапывали в землю и крестов не ставили… Мы по-другому жили…»

– По-другому?.. А любовь у вас была?

– Была. И сейчас есть. Я вот только не знаю… правильная ли она.

«Ну любовь – это… ну вот, как у Бунина. Если любишь женщину, то любишь её со всем: и со слезами, и с истериками… Любовь – это, когда целый день думаешь о ней, думаешь ночью, это постоянно мешает спать, но ты не против этого. Тебе всё равно хочется думать так и всю ночь, и ещё утро… А потом, на следующий день, радоваться и быть счастливым, если она только посмотрит на тебя… А уж если улыбнётся! Ну это. – Владимир Иванович сделал такое воображающее всеоблемлющее лицо, которое показывало просто неописуемость ощущения. – Впрочем, это моя любовь, А твоя, скорее, больше похожа на ту, как у Марии Сергеевны».

И Маша пошла обратно.

«Ну как там Владимир Иванович?» – спросила Мария Сергеевна.

– Он рассказал мне, что значит любовь. Для него.

– Ааа. Про Бунина сказал, да? Любишь со всем: и со слезами, и с истериками?

– Да, так и сказал.

– У Бунина на самом деле немного подлиннее. И со слезами, и с истериками, и с ляжками… Но он всегда выкидывал последнюю часть. Я ведь всегда стройняшка была.

Маша улыбнулась тому, как эти люди открыто ведут себя с ней: Мария Сергеевна сказала, что выкидывает эту часть, потому что она стройная, значит «слёзы» и «истерики» всё-таки были и не один раз. Ну а как без этого? Тоже составляющая любви, лишь бы за границы не выходило – истерики истериками, а в результате всё равно поцеловать надо.

– А Вы как считаете? Что такое любовь?

– Когда я впервые увидела его, не сразу поняла, что он тот, с кем мне суждено жить всю жизнь… Да, симпатии… но ничего особенного… Прошёл день, может, чуть больше, и раз тебе! Я с ума схожу от него. Даже не знаю, что такое, но я всё время думаю о нём. Я вообще и не могу представить себя без него… Я не знаю, как это объяснить, но вот был какой-то момент, когда я стала другой… Вот как амур стрелой пронзает, и никуда не денешься – так словно должно быть… И, знаешь, так до сих пор. Я люблю его, как тогда. Каждый раз, когда мы расстаёмся хоть на пару минут, я начинаю скучать… и дождаться не могу того самого момента, когда снова его увижу… обниму, поцелую… и когда такой момент настаёт – я слышу, что он где-то рядом, открывает дверь или скрипит пол от его шагов, я просто не пмогу поверить своему счастью. Мне становится так легко… Я никогда не задумывалась, та ли это любовь, которую так многим женщинам хочется испытывать, но я без своего мужа не могу.

Как же близки были эти слова! Как близки…

Маша задумалась о том, на какую же любовь больше похожа её любовь: на ту, когда целый день думаешь о любимом или на ту, которая заставляет волноваться при разлуке и осчастливливает при встрече? Весьма сложный и неоднозначный вопрос. И ответ получается такой же: с одной стороны и то, и другое – всё ведь так, как они рассказали, с другой стороны – и ни так, ни по-другому – всё по-своему, то есть чувствуется своей душой, а она же не такая, как у них: души все разные.

Но всё равно… Какая бы ни была любовь: любимый дорог. Это «в целом» Машу страивало, и она задумалась ещё глубже. Но сколько мыслей ни приходило, сколько сторон ни рассматривалось, с места сдвинуться так и не удалось – только чувство времени пропало.

«Машенька, пойдём, доченька», – подойдя к девушке, сказала бабуля. Полдень уже прошёл – сейчас примерно полпервого.

Маша перекрестилась три раза, тремя перстами. Она никогда не задумывалась о смысле «троеперстия», то, как это прижиывалось, и зачем вообще это было нужно – просто делала, как учили: так привыкла.

При уходе место казалось совершенно не таким, как вначале: теперь, кроме красоты и живой природы, оно было ухожено. Теперь усопшим лучше.

Обратно шли очень медленно и много говорили. Вспоминали прошлое и, особенно, смешные случаи – это помогало самим себе: вспоминалось то, какие хорошие люди их родные.

В этот раз к речке шли намного ближе, почти возле самого берега, так что вода иногда брызгала на одежду. Вокруг журчало, а шли всё медленнее, останавливаясь каждые пятьдесят метров и разглядывая пригорки, на которых интересно росли деревья, рыбок, иногда выпригиывающих на несколько сантиметров из воды, камушки, отражающие сквозь водную поверхность чудесные многокилометровые узоры. Всё это появилось только сейчас.

Домой добрались к позднему вечеру, к заходу Солнца, к тому времени, когда пора ложиться спать.

Маша быстро заснула, и снился ей страшный удивительный сон, который раньше появлялся только частями, но в этот раз – с самого начала.

Она в красных шёлковых одеждах стоит внутри золотой клетки. Перед ней двое о чём-т спорят. А вокруг бескрайние поля и две громадные армии друг против друга, одни светлых доспехах, другие – в тёмных, и они настолько громадные, что всё кругом устлано их воинами, и нельзя понять, какая из них больше.

Те двое, что спорили друг с другом, не лидеры этих армий, но в высоких чинах, говорили на неизвестных языках, и такое впечатление, что каждый на своём, но оба понимали друг друга.

А Маша различает только одно слово, частно повторяемое ими – её собственно имя.

И вот они заканчивают спорить, останавливаются на мгновение и одновременно объявляют своим армиям.