Глава 15. Как написать портрет?
Между писателем и живописцем нет принципиальной разницы. И тот, и другой пытаются создать в своём произведении некий образ, а какими средствами – это нам не важно, был бы нужный результат. Кисть или мастихин, перо или клавиатура ноутбука – всё это частности, детали. В конце концов, можно писать картину пальцем, а интересные мысли записывать карандашом на клочке бумаги – тут главное не инструмент, а закоулки вашего воображения, которые приведут в неведомую даль и позволят создать нечто достойное того, чтобы ударить себя кулаком в грудь и сказать: «Я велик! Я гений! И никому со мною в этом не сравниться!» А можно проще: «Я доволен тем, что написал». Вот вам конкретный пример такого рода творчества – весь творческий процесс:
«Я смотрю на холст и вижу перед собой её. Вижу такой, какой только я, я один, могу её видеть. Гордую, независимую, с чуть насмешливым, немного удивлённым взглядом и уж, конечно же, с загадочной улыбкой на губах. Можете не сомневаться – я в неё влюблён!
Пожалуй, можно начинать. Сначала требуется подобрать для портрета нужный фон. Затем набросаю силуэт, в котором что самое главное? Главное – это её руки. Длинные, изящные пальцы рук. Одной рукой она держит сигарету, другая прикрывает ту самую ложбинку между ног, а кисть словно бы ниспадает вдоль бедра. Всё целомудренно, всё строго. Иначе и нельзя, поскольку грациозность позы как бы задана её характером.
А вот теперь доходит очередь и до лица. Глаза! Прежде всего – её глаза! Удивительно, но они у меня сразу получились. Да, да! Любой портрет начинается именно с глаз. Если есть глаза, тогда и лицо словно оживает.
– Нет, всё не так. Ты не понимаешь. Ты не прав. Я вовсе не такая, – вдруг говорит мне Анна.
Я пытаюсь ей объяснить, но она повторяет снова:
– Не то! Не так! – при этом корчит уморительные рожи, презрительно выпячивает губы, морщит лоб, даже её нос становится длинным и унылым. Унылый нос! Нет, надо же так написать!
Ну что ж, попробую исправить. Пусть будет небольшой такой, нет, скорее, уж умеренных размеров нос, пусть даже с маленькой горбинкой – это подойдёт? Молчит, не возражает. И то ладно! Однако смотрит настороженно, словно бы ожидая, а что ещё я сделаю «не так».
Я чувствую, что чем дальше, тем всё заметнее становится некая скованность в моих руках. Как бы не испортить! Когда всё сразу удачно получается, требуются осторожность и терпение.
– И долго это будет продолжаться? Не надоело тебе издеваться надо мной? Вот это грязное, неумытое, покрытое пятнами лицо – где ещё ты такое видел?
О, Господи! Ну как ей угодить? Сколько ещё это может продолжаться? Словно бы сварливая, вечно чем-то недовольная жена – ей только бы повод найти, чтобы к чему-нибудь придраться. В который раз пытаюсь втолковать, что пишу её такой, какой я её вижу. Я один и никто другой! И мне безразлично, какой её могут представлять себе другие. И уж точно на её собственное мнение мне начхать!
Старый я уже, чтобы следовать чьим-то прихотям. Иногда просто терпение теряю, готов всё бросить. Да, я готов уйти! А ты сиди вот здесь и жди, когда ко мне вернётся вдохновение. Или, если сможешь, сама возьми кисть в руки и пиши, может, кто-то и похвалит твою мазню. А меня уволь! И тогда прости, дорогая, и прощай. Поищи себе другого – отзывчивого и угодливого, готового потакать и ублажать.
Иногда мне кажется, что на мои старания, на поиски образа, на выбор позы, наиболее точно выражающей характер – на всё на это ей просто наплевать. Что ей только и нужно, чтобы лелеяли, чтобы ухаживали, как за чайной розой где-нибудь в дендрарии. И что вся её жизнь – это ожидание поливки. Только это и больше ничего! Ни интересных мыслей, ни добрых чувств. И минимум желаний. Впрочем, что касается желаний, тут я, наверное, неправ. Если начнёшь перечислять их, придётся слушать до самого утра. Нет уж, давай обойдёмся без претензий.
– И долго ещё ждать? Я даже у парикмахера никогда столько не сидела.
Ну, уж это вовсе чёрт-те что, то есть за пределами разумного! Для неё, что я, что цирюльник – всё едино! Нет, больше не могу. Всё! Ухожу! Где это видано, чтобы художника так унижали?
И вот теперь ты с удивлением глядишь по сторонам – куда же он ушёл? Да как так можно? Если уж начал, надо довести дело до конца. Совести у него нет – это про меня. А про кого ж ещё? Эх, дура я, дура! В кои-то веки заарканила на вид приличного мужика, так и тот оказался рохлей – сбежал при первом случае. Знаю я таких! Вот и этот – вроде бы с три короба вначале обещал, ну а дальше… Нет, надо что-то делать!
Кстати, очень интересно, что же такое она сможет предпринять. Было бы любопытно посмотреть, не правда ли? Ну а я? Что в состоянии предложить ей я? Да с какой стати она вообще ко мне пристала?! Будто нет других занятий. Стоило лишь кисти в руки взять, так теперь от меня уж точно не отвяжется. Я ведь вроде бы не просил ни о чём таком. А вот ей, я вижу, очень хочется…
Опять она смотрит на меня. Снова эта её странная, загадочная улыбка. Эй, милая! Ну зачем так смотришь на меня? Что хочешь мне сказать вот этим взглядом? И зачем только я с тобой связался? Будто делать больше нечего…
И вот я решаю высказать ей всё, что думаю. Самое время, иначе будет поздно…
– Я хочу, чтобы ты изобразил меня такой, какой представляю я сама себя.
Ведь слова не даёт сказать, опять она со своим дурацким мнением.
– Ну что ты говоришь? Почему я должен делать так, как нравится тебе? В конце концов, кто из нас художник?
– Ты.
– Надо же! Хоть в этом ты со мной согласна.
– Это не значит, что я готова принять всё, что приходит тебе в голову.
– Я пишу тебя и только тебя. Пишу так, как я тебя вижу.
– Видела бы мама, что ты со мною сделал.
Ну вот! Неужели из-за одного неудачного движенья кистью нужно каждый раз устраивать истерику?
– Сейчас поправлю, – взяв в руки кисть, я наношу на холст несколько мазков. – А по-моему совсем неплохо получилось. Ну что? Ты теперь довольна?
– Нет!
– Что опять не так?! – я мысленно хватаюсь за голову.
– Моя рука.
– Которая?
– Та, что держит сигарету.
– Что ещё случилось с рукой?
– Мне так неудобно.
Ну вот! Ей, видите ли, неудобно. А каково мне всё это выслушивать? Нет, не могу поверить. Просто дикость! Неужели ей приятнее держать сигарету не в руке? Да, да! Вот так, сдвинув в угол рта и зажав губами.
Если б знать наверняка, что тебе нужен всего-навсего партнёр, я бы не возражал. Тогда, милая, можно обойтись без сигареты. Посажу рядом с тобой этакого бородатого мужичка. Он обнимет тебя, ты положишь голову ему на грудь. Нет, ну почему я буду против?
А потому, что твой характер, каким я его представляю, он как кусок горного хрусталя – разбить его несложно, но потом уже не склеить воедино. Так что, извини, на сей раз придётся обойтись без мужика. А там, Бог даст, что-нибудь ещё придумаем.
– Нет, сигарета во рту мне тоже не подходит. Как же я буду говорить? И вообще, это было бы вульгарно. За кого ты меня принимаешь? Ты бы ещё в виде портовой девки меня изобразил!
Кто о чём, а эта – либо про мужиков, либо про девок! Кстати, на этот раз она, кажется, права. С этой рукой я и впрямь что-то напортачил.
И всё же, зачем она мне это говорит? Может быть, нарочно провоцирует? Ну уж нет, на меня подобные методы не действуют.
Интересно, что все её претензии начинаются обычно с мелочей. Скажет, ты не так сидишь, не так кисть держишь. И вообще – как это можно, четыре кисти растопыренными пальцами одной руки держать, ну а ещё одну кисть ухватить другой рукой и при этом что-то мазать? Где уж ей понять!
– А это… плоское. Эй, зачем? Что ты собираешься с ним делать?
– Милая, это мастихин. Иногда он лучше всякой кисти.
– Вот ещё! Ты бы ещё совковую лопату в руки взял. Самое подходящее для тебя орудие, – говорит она, а в глазах читается откровенная насмешка.
Нет, я так просто не могу! Всё вдохновение, весь настрой насмарку.
Надо же понимать, что я не агрегат какой-нибудь, не автомат для выпекания пирожков и даже не компьютер. Это его можно запрограммировать так, чтобы портреты рисовал. Заложил ему в нутро пачку фотографий – на, анализируй! Характерную позу выбирай, вычисляй типичный для неё угол наклона головы с точностью до градуса, и чтобы цвет лица не только соответствовал заданному освещению, но непременно гармонировал с тем, во что одета. Да, да, конечно, не забыть бы про её наряд. Что там сейчас в моде – Шанель или Версаче? Но откуда же мне знать?
Тут она мне говорит:
– Посмотри, что ты на меня надел! Это салоп какой-то, а не платье. Больше похоже на больничный халат.
– Если тебе не нравится, можешь его снять.
– Ой! Я так и поняла! Ты только этого и добивался. Сначала разденешь меня догола, а потом выставишь на вернисаже. Тебе лишь бы денег побольше получить за свою мазню.
Это уже слишком! Я бросил кисти и налил себе рюмку коньяка. Вот так всегда! Стоит только явиться вдохновению, так непременно что-нибудь произойдёт. То ли раздастся телефонный звонок, то ли в желудке заурчит, поскольку время подошло к обеду. А то вот некая нахальная мамзель начнёт выдумывать про меня отвратительные небылицы. Нет, надо с этим поскорее кончать, так дальше продолжаться не может. И я беру в руки мастихин, с каким-то ожесточением даже смешиваю краски и, тщательно примерившись, наношу на холст один за другим мазки.
– Нет, правда, с тобой что-то всё-таки не так.
Ну вот опять!
– Что ты имеешь в виду?
– Вместо того, чтобы пойти и закадрить девчонку, с утра до ночи картины малюешь. Тоже мне, занятие.
– Ты ничего не понимаешь.
– Если бы хоть продавал.
– Опять ты всё пытаешься свести к деньгам.
– А почему бы нет? Ты посмотри, как интересно живут люди. А ты со своими кистями да холстами возишься.
На этот раз я решил не возражать. Да что взять с неразумной? Если разубедить не в силах, так зачем корячиться?
– Ладно, ладно. Потерпи. Вот скоро закончу, уж тогда…
Пожалуй, тут я немного светлого переложил. Должна быть тень, иначе просто неестественно всё смотрится.
– И что тогда?
– Тогда поговорим.
– А что тебе мешает говорить сейчас? Ты языком, что ли, или всё-таки руками пишешь?
Вот это интересный вариант! Пожалуй, языком ещё никто не пробовал.
– Ты не ответил.
– Не мешай!
– Какой же ты невежливый! Налицо явные пробелы в воспитании.
– Ты-то наверняка заканчивала лицей для благородных девиц где-нибудь в Англии или в Швейцарии.
– Не дерзи! Я с рождения такая, от природы.
– Бедные родители!
– А вот за это можно схлопотать!
Ну-ну, я погляжу. Пусть только попробует.
И снова:
– Я не хочу вот так!
– Потерпи.
– Тогда возьми вон ту, самую тоненькую из твоих кистей. Хочу, чтобы ты писал меня только ею!
– Какое тебе дело, чем я пишу? Хоть пальцем, хоть ногтем, хоть гвоздём. Я знаю, что, чем, как и когда… Это только я один знаю!
– У тебя мания величия. На самом деле, ты понятия не имеешь, как надо писать.
– Ну, знаешь ли! Тогда бери кисти и пиши сама.
– Как это? Я не могу. Ты же понимаешь, что это невозможно.
– А мне какое дело? – я бросил кисти, мастихин и…
Ну вот! Ещё чуть-чуть и она расплачется. Надо бы её как-то успокоить.
– Вечно ты лезешь не в свои дела.
– Да, я такая!
Судя по всему, уже очухалась.
– Так чем же ты на этот раз недовольна? Что не так?
– Причёска. Где ты такого парикмахера откопал? Всё, что умеет, это стричь наголо.
– Ну, не знаю. По-моему, чёлка получилась очень симпатичная.
– Тебе бы полагалось знать, что такие чёлочки уже не в моде.
– А что тогда?
– Придумай что-нибудь. Ты ведь у нас мастер!
Пытается иронизировать. И снова тяжкий вздох:
– Неужели я обречена?
– Опять не так…
– Мне надоело курить одну и ту же сигарету.
– Так брось!
– Я не могу!
Ну вот зачем опять с таким укором ты смотришь на меня? В чём я теперь-то перед тобою провинился? Чем заслужил такой суровый, даже чуть ли не презрительный взгляд? Не в том ли дело, что вся эта затея тебе совершенно ни к чему? Что тебе с этого портрета? Получится удачно – будут хвалить меня. А напишу нечто невразумительное – опять же мне достанется. В любом случае, славы это тебе нисколько не добавит. Скажут, ещё один мазила написал портрет.
И вообще, что-то ты себе слишком много позволяешь. Можно подумать, что ты здесь главная, я не я. Вот захочу, и тебя совсем не станет. Спрячу краски, вымою кисти, холст поставлю лицом к стене. И всё!
А иногда в голову закрадывается мысль, будто всё совсем не так, будто никакой я не художник. И на самом деле водит кистью по холсту неведомая мне рука. Будто она только и решает – где, что, зачем и как. Не было бы этого невидимого призрака, называемого вдохновением, ничего не смог бы написать. Только лишённая смысла, бесформенная мазня – ничего другого я изобразить не в силах.
Вот потому и прислушиваюсь, и жду, когда же это опять произойдёт. Когда унесёт меня в даль, наполненную яркими образами, странными силуэтами и прежде неизвестными мне, изумительными сочетаниями теней и красок.
И тут я понимаю – всё! Если ещё раз прикоснусь к холсту, непременно всё испорчу. Портрет наконец-то завершён. И получилось нечто! Я смотрю на неё. Я любуюсь ею! А она молчит, только с чуть насмешливой, загадочной улыбкой смотрит на меня. Видимо, на сей раз она довольна».
Глава 16. Судьба писателя
Ну вот смотрите – писатель спорит с alter ego, а живописец беседует со своим творением, как будто это реальный человек, а вовсе не краски, нанесённые на холст. Поневоле закрадывается подозрение, что оба не в себе – и писатель, и художник. Диагноз пусть ставят доктора, но более разумно было бы предположить, что без подобных странностей творчество вовсе невозможно. Да что тут думать – так оно и есть!
С этим вроде бы разобрались, но что же дальше? К чему приведёт это общение с теми, кого нет? Скорее всего, всё закончится кошмаром, этакой смесью Босха с Кафкой, замешанной на психоаналитике. По счастью, не случилось ничего подобного.
«Когда просыпаюсь утром, ничего не помню из того, что мне приснилось. Только отрывочные образы бродят в голове, изредка выползая наружу. Но тут всё было не так – я сразу сел за компьютер и стал писать. И снова тот, уже давно забытый призрак начал диктовать, только успевай записывать. То ли призрак, то ли alter ego… Да я и прежде не задумывался о том, кто это – он есть, и будь доволен! И вот передо мной почти готовый текст, нужно только кое-что подправить».
Кому-то текст, кому-то изображение на холсте, но это частности – в основе должен быть неповторимый образ:
«Мне ли этого не знать. Вот, кстати… В воображении вдруг возник сюжет. На фоне чёрного, бездонного пространства – обворожительная девушка, а перед ней страшный, ощерившийся в подобии улыбки череп. А что, очень удачная может получиться композиция. Здесь всё построено на контрасте, когда рядом цветущая молодость и увядание, красота и смерть… В одном из ранних своих полотен я попытался описать своё отношение к тому, что происходило тогда в стране. Мерзкие, внушающие отвращение фигуры, воплощение человеческих пороков. А на переднем плане двое. Женщина со странной, чуть ли не «джокондовской» улыбкой, вот только выражает она не то, что Леонардо приписал Джоконде, а некое загадочное сочетание красоты и лицемерия. И словно бы приглашает, манит туда, в этот ужасный и безумный мир. А рядом с ней мужчина, судя по лицу, он в тягостном раздумье, вот уже и руку протянул к ней, но вроде бы ещё не знает, как бы не уверен, неизбежно ли всё это или есть ещё возможность повернуть назад. Вот так девица, которую прочат в жёны старику, раздумывает, глядя не него, а не сбежать ли… Картина так и называлась – "Обручение".
Тут я почувствовал, что голова явно не своя, а в глазах возникло какое-то мерцание, словно бы рой светящихся мотыльков среди непроглядной тьмы. Ещё чуть-чуть и упаду… Дальше ничего не помню…
Когда очнулся, вижу – надо мной склонились доктора. Выходит, не судьба закончить жизнь вот так, внезапно, когда в одно мгновение наступает тьма и словно бы душа взлетает ввысь – туда, откуда уже нет возврата.
Ночью я почти не спал – не давали покоя мысли, и главная из них: доживу ли до утра?.. А что если нам только кажется, что мы живём – трудимся по мере сил, спорим, интригуем, ссоримся, зарабатываем себе на пропитание, получаем удовольствия, если есть такая редкая возможность… Ну а на самом деле всё не так! На самом деле, лежим мы на холодных нарах, думаем каждый о своём и терпеливо ждём, когда же вынесут нам смертный приговор. Вчера мне повезло, но кто знает, что будет завтра, через неделю, через год?..
Пожалуй, самое время подвести итог тому, что успел тут начудить. А там и сюжет сценария как-нибудь созреет. Всё лучше, чем ломать голову над тем, что со мною происходит. Мне ли не знать, что для писателя творчество лучше всякой терапии. Блокнот всегда под рукой – возможно, набросаю несколько страниц…
И всё же не могу избавиться от ощущения, что всё это напрасно. Снова возникает желание уйти. То есть уйти и уже не возвращаться… Вот так когда-то с Лулу улетели на Таити, а куда теперь бежать? Всё потому, что везде одно и то же, и ещё много лет должно пройти до того времени, когда каждый из нас будет достоин уважения, когда не будет ни лицемерия, ни зависти, когда жажда наживы перестанет быть основным руководством к действию, когда все мы избавимся от пороков, от низменных страстей. Тогда и будет жизнь, ну а сейчас это только борьба за существование, в которой цель оправдывает средства. Неужели в этом и состоит смысл нашей жизни?
Что-то меня потянуло на философию. Ну а как иначе? Время уходит, пора бы разобраться в том, что творится в мире, сделать выводы… Take it easy? Легко сказать, но это совсем не для меня.
И вот ещё о чём подумал. Видно, уж так устроена моя судьба: сначала много чего надо в жизни испытать, затем случившееся переосмыслить, а после непременно описать – то ли в надежде на скорый результат, то ли в назидание потомкам. А дальше, что ж? Дальше – тьма, и где-то там, в пространстве остаётся робкая надежда, что всё было не зря…»
Не хотелось бы заканчивать книгу на столь грустной ноте. Ведь не у всех писателей такая печальная, подчас трагическая судьба. Да, многие сошли с ума, застрелились или приняли отраву… Но вот что писала Надежда Мандельштам:
«Одни продавались, роняя слезу, как Олеша, другие облизывались, как Катаев».
Обидно читать такие строки – обидно не за Катаева, а за Юрия Олешу. Да, выпивоха, завсегдатай кафе «Националь». И в то же время автор слов, произнесённых на Всесоюзной конференции драматургов в 1932 году:
«В искусстве нет той площади, на которой можно взять Зимний дворец!»
Это сказал не просто смелый человек, но мастер – непревзойдённый мастер метафоры, создатель неповторимых художественных образов. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочитать рассказ «Любовь» или повесть «Зависть». Никто иной, как именно Олеша припечатал кличкой «литературный фельдфебель» генерального секретаря РАПП, идеолога пролетарской литературы, яростного гонителя «писателей-попутчиков» Леопольда Авербаха, причём в те годы, когда тот состоял в родстве с всесильным шефом ОГПУ Генрихом Ягодой.
«Вы думали, что «Зависть» начало? Это конец».
Так говорил Олеша Вениамину Каверину ещё до Первого Всесоюзного съезда писателей. Он понимал, что всё напрасно, что изменить жизнь к лучшему уже нельзя. Странно, что остался на свободе, а ведь оговора Олеши требовали на допросах от Мейерхольда, Кольцова, Бабеля…
Ну вот опять становится грустно. Видно, такова судьба писателя – находиться на переднем крае борьбы за человека, нередко жертвуя собой. Тех, кто «облизывается», кто при любой власти способен хорошо устроиться, не стану здесь упоминать. Хотя бы потому, что книга вовсе не о них.