Космы снежные пурги змеились вокруг, под ногами был утрамбованный ровный лед. Никаких следов колеи или дороги. По словам водителя, в тундре из поселка в воинскую часть по прямой линии стоят через каждые пятьдесят метров двухсоткилограммовые бочки из-под горючего, заполненные песком. Их любой ветер не сможет сдвинуть с места. При низовой метели бочки всегда можно разглядеть, если не из кабины тягача, то наверняка, взобравшись и встав в полный рост на кабину. Сержант взобрался на кабину тягача, увидел ближайшую бочку на дороге и запомнил направление ветра. Если идти от тягача к бочке, а затем все время прямо, можно добраться до следующей бочки и так до военного городка.
Ветер дул не прямо в лицо, залепляя глаза снегом и куржаком, а чуть наискосок. Это позволяло, немного отклонив голову вбок, краем глаза видеть лед под ногами и придерживаться правильного направления. Мы пошли, он высокий, молодой и сильный впереди, я за ним. Через каждые десять минут мы менялись местами. Снег слепил глаза, каждые несколько минут мы останавливались и отдирали куржак с лиц. Лицевых масок у нас не было. Пройдя примерно пятьдесят метров, мы не встретили очередной бочки и поняли, что сбились с пути. Делать нечего, мы упорно продолжали идти. Потом силы кончились, мы долго лежали на земле, прижавшись друг к другу, пытаясь восстановить силы. Силы сразу никак не возвращались, холод начинал медленно проникать к телу. Наступило сонное безразличие и нежелание вставать и двигаться. Мы поняли, что погибаем. Встали, обнялись и попрощались. Не сдались и решили ползти дальше.
Долго ползли, потеряв чувство времени. Снова встали на ноги, шатаясь под ураганным ветром. Сержант-водитель был крупнее меня (Саша из Владимирской области), он опустился на колени, я взобрался к нему на спину и обнял за шею. Он со стоном выпрямился. Я увидел, что вверху чистое звездное небо и рядом, метрах в двухстах, красные сигнальные огни на антеннах центра.
Мучительно преодолевали мы эти последние метры и, наконец, по снежным ступеням скатились ко входу в машинный зал центра. Сил подняться не было. Лежа, мы стучали ногами в двери, пока не выглянул дежурный солдат. Еле объяснили ситуацию. Нас занесли вовнутрь. Последнее, что запомнил, как сразу несколько тягачей взревели и унеслись в тундру. Всех майоров достали живыми из занесенного снегом тягача и привезли в центр. Мы спали двое суток подряд. Думаю, что с этого дня майоры-попутчики стали брать пример с меня и одеваться в заполярные командировки должным образом. Хотя кто его знает, русский «Авось!» в нашем народе живет уже столетия и, мне кажется, непобедим…
Военная разведка «ОСНАЗ»
В Воркуте пришлось оперативно курировать одно из подразделений военной разведки – батальон «ОСНАЗ» ГРУ ГШ МО СССР (особого назначения Главного разведывательного управления Генерального штаба Министерства Обороны СССР).
Разведка – «глаза и уши» вооруженных сил и основное средство получения информации. Разведчик – очень древняя профессия. Она играла важную роль еще в Древней Руси. Чтобы собирать необходимую информацию, привлекались гонцы, послы и воинские отряды. В 1654 году появился Приказ тайных дел – прообраз разведывательного управления того времени. В 1810 году в России был создан первый разведывательный орган – Экспедиция секретных дел при военном министерстве. В советское время в 1918 году образован Полевой штаб Реввоенсовета и Регистрационное Управление. Эта дата считается днем рождения военной разведки. С этого дня ведет свою историю Главное разведывательное управление Генштаба Вооруженных Сил РФ.
Подразделения ОСНАЗ ГРУ ГШ в СССР считались элитными войсками, они выполняли задачи по радио- и радиотехнической разведке вероятного противника, подчиняясь только Генштабу. Девиз этих войск: «Невидимое видим, неслышимое слышим!»
В Советском Союзе по всему его периметру была развернута система радиоразведки под кодовым именем «Круг». Система «Круг» следила за самолетами стратегической и разведывательной авиации возможных противников, включая геопозиционирование и прослушку всех переговоров самолетов. Система подразумевала 12 объектов стратегической электронной разведки на дальних рубежах Родины. Одним из таких объектов и был Воркутинский батальон «Осназ».
Главная его задача – своевременно обеспечить вышестоящее руководство информацией о готовящемся и о реальном нападении главного противника – США – на СССР. В САК (Стратегическое авиационное командование) США тогда входили не только твердотопливные баллистические ракеты «Минитмен-2», атомные подводные лодки, нагло сующие и сейчас свой нос на планете везде и всюду, но и наш основной объект разведки и круглосуточного контроля – Б-52, стратегические бомбардировщики, носители ядерного оружия (8 авиамоторов и по 17 человек экипажа в каждом) и самолеты-разведчики.
Американцы с момента возникновения своего государства, когда приплывшие на вновь открытый материк вооруженные бандиты и прохиндеи из всей Европы, уничтожили часть коренного населения, а остальное загнали в резервации, а ныне лицемерно вещают, что они чуть ли ни эталон демократии в мире, всегда ненавидели тысячелетнюю Россию («белую», «красную» или «бело-красную», нет разницы). Были разработаны несколько вариантов нападения на СССР: со стороны Японии, ФРГ и через Северный полюс. Последний вариант они называли «Гигантское копье». Например, уже в мое время, в первые же годы президентства Рональда Рейгана (занимал пост президента с 1981 по 1989 годы), им было принято решение по проведению действий психологического характера против СССР. В частности генерал Джек Чейн, бывший глава стратегического командования ВВС США, вспоминал, что с марта 1981 года американцы направляли через Северный полюс свои бомбардировщики к границам СССР, чтобы поставить на уши советские ПВО и РЛС и просто «понервировать» вероятного противника. Речь шла даже не о поиске «дыр» в воздушной обороне, а о том, чтобы поставить в тупик советское руководство и военных.
Чейн вспоминал, что тогда несколько раз в неделю поднимались самолеты целыми эскадрильями в разных частях света и направлялись к воздушному пространству СССР, чтобы в последний момент свернуть в сторону. Все это делалось безо всяких предупреждений, через нерегулярные промежутки времени, то прекращаясь на недели, то достигая максимальной интенсивности.
В иностранной и нашей прессе тогда об этом не очень-то распространялись, чтобы не вносить нервозность и не пугать мирный советский и американский народы. Хочу особо отметить, что наши праотцы-руководители всегда отличались крайней дружелюбностью, наивностью и доверчивостью…
Ослепительное солнце не дает широко открыть глаза, в них появляется резь и боль, текут слезы. Все военные вне помещений носят служебные солнцезащитные очки. Стекла у них круглые, немодные, явно старушечьи очки на молодых солдатских лицах кажутся смешными и нелепыми. В таких же очках пошли на командный пункт в тундре. Толщина сугробов на дороге – несколько метров. Лыжня свежая, утренняя смена операторов прошла раньше нас. На деревянных столбах вокруг – провода огромного антенного поля. Столбы едва высовываются из снега. Не поймешь, какой они высоты. Здание командного пункта полностью находится под снегом. Оставили лыжи воткнутыми в снег наверху и по снежному коридору спустились по ступенькам вниз. Внизу много комнат, где в наушниках сидят солдаты срочной службы. Круглосуточно слушают эфир, контролируют объем и частоту назначенных каждому из них источников радиоизлучения врага. Дальность пути полета Б-52, которую в случае нападения на СССР им предстояло преодолеть туда и обратно, составляет примерно 17000 км. А это две дозаправки топливом в воздухе. Первая – при подлете к границам СССР через Северный полюс, вторая при возвращении домой в США. Поэтому решающим моментом и был первоочередной старт из США топливозаправщиков, а не Б-52. Скорость у топливозаправщиков была ниже, чем у бомбардировщиков, и они должны были вылетать намного раньше Б-52. Самое главное для наших операторов-разведчиков, не прозевать активность в подразделениях американских топливозаправщиков; объявление в них боевой тревоги и массовый вылет в сторону СССР, то есть не прозевать признаков настоящей войны.
Сразу несколько моих оперативных источников сообщили о следующем настораживающем факте: стоило выявить на территории США новый источник радиоизлучения и передать об этом в ГРУ ГШ МО СССР, то примерно через десять дней этот источник радиоизлучения в США исчезал из эфира. Это свидетельствовало о том, что противника кто-то информирует, в том числе и о деятельности нашего Воркутинского центра. Воркутинский Центр передавал полученную информацию в несколько адресов: разведотдел штаба УралВО, другим подобным центрам в иные военные округа и в ГРУ ГШ МО СССР в Москву.
Я обобщил полученную информацию в докладной записке руководству и, чтобы выяснить, откуда конкретно информация утекает к противнику, сделал предложение поочередно задерживать от нас каждому адресату информацию на неделю и сравнивать потом со временем исчезновения источника радиоизлучения из эфира. Ответ меня неприятно ошеломил. Оказывается, я опоздал с поиском источника разведки США больше, чем на три месяца: в Москве недавно был арестован шпион ЦРУ и мой анализ оказался устаревшим…
Глава 3. Осколки детства и юности
Под грохот обстрела
Август 1941 года. Деревня Новоселки Чериковского района Могилевской области, Белоруссия. Идет война, Великая Отечественная. Верховный главнокомандующий СССР Сталин И.В. распорядился всем советским людям срочно покинуть территорию, которую должны были занять фашистские войска. Угонять скот, уничтожать весь урожай, промышленные, хозяйственные и жилые постройки. Врагу должна была достаться голая, выжженная, как пустыня, земля. Нужно отметить, что и немецкие войска при будущем отступлении с советской территории поступали точно так же. А в начале войны все, кто оставался на оккупированной немцами территории, считались предателями и подлежали уничтожению. При обнаружении любого движения на занятой врагом территории наши войска имели право бомбить (и бомбили!), обстреливать всех (и обстреливали!), в том числе и местных жителей.
Из оккупированного немцами Черикова в деревни хлынула толпа беженцев. Мама моя, 24-летняя лаборантка Чериковского ветеринарного техникума на девятом месяце беременности мной с четырехлетней дочерью Людой, несколько дней назад тоже перебралась в деревню Новоселки с котомкой личных вещей, убегая от бомбежек советской! авиации. Мама, уходя из Черикова, еле тащилась по картофельному полю с огромным животом (ведь завтра по сроку – роды!), опираясь на палку-клюку, подволакивая отнявшуюся от нервного потрясения левую ногу. Наши летчики дали по ней несколько пулеметных очередей, но не убили. Пуля оторвала маме мочку левого уха и пробила Люде ногу под коленкой, отчего у нее на всю жизнь остался большой шрам. Нога у мамы отнялась после вчерашнего попадания бомбы в соседний дом, который полностью сгорел. Испугавшись близкого взрыва и мгновенного пожара, она невольно схватила себя рукой сзади за верхнюю часть бедра; ее напряжение передалось мне – еще не рожденному ребенку.
Ближе к полудню, 12 августа 1941 года, деревню Новоселки тоже стали обстреливать (уже не понятно было: то ли наши, то ли немцы), и в подвалы и вырытые щели за банями побежали прятаться многочисленные беженцы. В этот момент, как мама рассказывала, отошли воды и начались родовые схватки. Она осталась в избе одна, помочь было некому, под грохот обстрела я и появился на свет. Быстро и без задержек, так как был ее вторым ребенком. Она ползком добралась до стола, взяла нож, перерезала пуповину и завернула меня в свою ночную рубашку.
Когда обстрел прекратился, улеглась пыль, беженцы возвратились в избу. Там они увидели счастливую мать с ребенком на руках. При осмотре мама обнаружила, что у меня-ребенка на верхней части бедра правой ноги сзади имеется родимое пятно фиолетового цвета, по форме напоминающее отпечаток руки. Потом, в детстве, это пятно иногда становилось предметом споров взрослых. В конце концов они все пришли к окончательному мнению, что я специально отмечен Богом, и будет у меня счастливая и долгая судьба. Бог, отметив меня таким образом, будет постоянно оберегать от невзгод и преждевременной смерти. В течение жизни я многократно убеждался в верности этого вывода: было много случаев, когда наверняка должен быть погибнуть, но мой ангел-хранитель вовремя приходил на помощь. Мама рассказывала, что в младенчестве меня крестили в церкви, крестили седьмым или восьмым по очереди. Священник был уже сильно навеселе. Уронил ребенка в купель из бочки и долго шарил в ней руками, пока не вытащил. Еле меня тогда откачали…
Фашисты
Мама рассказывала, что как-то колонна немецких автомашин остановилась ненадолго в нашей белорусской деревне. Офицеры, никого не стесняясь, выбили из стульев сиденья, сели на них, как на унитазы, и посредине улицы справляли большую нужду, читая при этом свои фашистские журналы и газеты. Солдаты, пристрелив местных собак, чтобы не мешали, со спортивным азартом гонялись за курицами, дурашливо бросаясь на них, как вратарь на мяч. Увели из сарая корову, несмотря на стенания хозяйки.
Ко мне, годовалому босоногому пацану, сидевшему возле лавочки и игравшему разноцветными камешками с родной речки Сож, подошел рядовой немецкий солдат в возрасте, погладил по голове и дал белый кусочек сахара. Никогда не видевший сахара и не знавший его вкуса, я подумал, что это камешек, и положил его к кучке других. Солдат засмеялся и отошел.
Сморенный полуденной жарой, заполз я под огромную военную машину и возле заднего колеса сладко заснул на спине, разбросав руки в стороны. Мама, которую отвлекли текущие заботы, внезапно обнаружила мое отсутствие и, как раненая птица, распустив руки-крылья, с криками отчаяния металась, прочесывая каждый метр. Фашисты пожрали, отдохнули всласть, и им надо было двигаться дальше. Они погрузились в машины, взревели моторы, и колонна вот-вот должна была тронуться. И в последнюю минуту мама обнаружила меня под немецкой машиной сладко спавшим…
В партизанах
Отец с матерью почти два года были на оккупированной немцами территории, и я с ними, конечно. По словам матери, были «в партизанах». Как-то каратели долго гонялись за партизанами и взяли их в кольцо. Отряд выскользнул, а их партизанские семьи с детьми и стариками оказались на острове посредине громадного болота из трясины, по-белорусски «дрыгва». Не зная броду, немцы никак не могли добраться до острова, так как к нему вели секретные подводные дощатые дорожки-«клади». Долго немцы обстреливали остров из минометов. Мины, падая в «дрыгву», даже не взрывались, не срабатывал взрыватель.
Семьи партизан, лежа в углублениях на острове, молча терпели, ожидая темноты. Я, протестуя против дискомфорта и наплевав на опасность, громко орал на весь лес. Привлеченный детским криком немецкий снайпер выстрелил в нашу сторону и попал прямо в лоб старику, сидевшему рядом с мамой. Партизанский командир, увидев это, скомандовал: «Уйми своего щенка!». Но я не унимался, несмотря на ласковые слова и объятия матери. Тогда при усиливающемся минном обстреле фашистов меня у матери отобрали силой и накрыли чем-то из одежды, чтобы я не орал. Я затих, а мать решила, что я задохнулся. Она билась в истерике, но ее держали и не пускали ко мне. Для нее я замолчал навечно. Через несколько минут минный обстрел закончился. Мама бросилась ко мне и откинула тряпки с моего лица. Я был без сознания, но дышал…
Деревня Монастырек
Начал себя осознавать еще до окончания войны, примерно в 3-4 года. Жили мы в деревне Монастырек. Дом был старый и закопченный. На стене по вечерам горела воткнутая в бревно лучина. К потолку на веревке была подвешена люлька с младшей сестрой Валей. За печкой жил теленок. Бабушка сидела за прялкой и долгими вечерами рассказывала мне о родственниках, своей жизни до войны и сказки.
Ее дальний предок был екатерининским солдатом. Воевал с Шамилем на Кавказе. Его взяли из села в солдаты по разнарядке в числе шестерых рекрутов. Отслужил он двадцать пять лет, вернулся, получил свободу, дали корову. Был женат, имел семерых детей.
Бабушкин муж, мой дед Иосиф Клименко, по прозвищу «Юзя» на польский манер, был у польского пана объездчиком, охранял панский лес. От него мне в наследство достались прямоугольный лоб, узкие глаза и нос «бульбой». У них с бабушкой было большое хозяйство, несколько коней, коров, много овец и кур. Жили они в отдельном доме в лесу. Вели постоянную войну с волками.
Повадилась к ним как-то волчица. Разрыв соломенную крышу в овчарне, проникла внутрь и, опьянев от крови и азарта, убила не одного барана, которого потом и утащила, а несколько десятков овец, всех, сколько их там находилось. Волки пьянеют от вида смерти и крови. А потом повадился волк. Услышав ночью шум, дед подошел к овчарне; увидел, что волк успел вырыть подземный ход, снаружи торчал только его хвост. Дед потянул за хвост. Волк кровавым поносом обдал деду лицо и грудь. Выскочил волк из хода и в трехстах метрах от дома умер от разрыва сердца.
Бабушка рассказывала, что зимой в лунную ночь иногда дед Юзя ездил на волчью охоту. Брал с собой в мешке маленького поросенка. Отъехав километра полтора, разворачивал сани с лошадью в сторону дома и шилом колол поросенка. Тот орал на всю округу. Дед начинал двигаться в сторону дома, приготовив несколько заряженных ружей. Сани постепенно настигала волчья стая. Лошадь летела по дороге, как сумасшедшая. Выстрелами дед убивал несколько волков и стремительно скрывался в своем дворе. Из волчьего черепа дед выкармливал щенка, чтобы он не боялся волчьего запаха, когда станет матерым волкодавом.
В семь лет я впервые пошел в школу, пошел босиком, и ходил туда почти до октября, то есть до первых заморозков. Жили мы в деревне очень бедно, обуви у меня не было совсем. Многие взрослые ходили в лаптях и в полувоенной форме. С заморозками учение остановилось.
Деревянный туалет-сортир отстоял от крыльца дома метрах в двадцати. К нему вел настил из не струганных досок. Как-то раз утром мне приспичило в туалет, и не найдя сразу бабушкиных валенок, побежал я к нему босиком по покрытому с ночи инеем настилу. Два раза поскользнулся, упал, больно ударился, но добежал. Долго и безрезультатно сидел на корточках над дырой в полу, пока сильно не замерз. Вчера бабушка принесла и дала мне большой кусок пахучего и твердого, как камень, жмыха. Я его грыз весь вечер и ничем не запивал. Молока не было, а водой не догадался. Вот почему у меня ничего не получилось в туалете. Когда бегом вернулся в дом, сразу полез на горячую печку, чтобы отогреться, уснул.
Ночью мне стало очень плохо, распухло и болело горло. Болел живот. Я метался, пока мне не показалось, что весь дом снизу начинает покрываться густым белым туманом, который поднимается все выше и выше. Свет освещавшей дом лучины, торчавшей в углублении на стене дома, стал меркнуть. Все стало безразличным, а я сначала даже плакать не мог; потом заплакал от сильной боли и позвал маму. Она на тонкую лучину намотала ватку, обмакнула ее в керосин и смазала мне горло. Было ужасно противно. Эту ночь я провел в полузабытьи, утром был слабым и беспомощным. Горло не болело, только живот был каменным. Бабушка поставила в углу комнаты помойное ведро, зажала мою голову между ног, сняла с меня штанишки и засунула в попу кусочек мыла. Было ужасно противно и щипало. Но через несколько минут был достигнут положительный результат. Еще неделю я почти не слезал с печки, мучила слабость, но горло выздоровело. Так я всю эту зиму вместо учебы в школе и просидел в доме, было очень скучно и тоскливо.
Бабушка рассказывала, что в войну здесь недалеко от деревни Монастырек в лесу была стоянка партизан, которые жили в большой землянке. Выходили они из лесу и уходили обратно, как волки, шагая след в след, чтобы невозможно было определить, сколько человек прошло. Приходили в деревню обычно ночью, заходили в дома по-хозяйски, требовали их накормить и дать продукты с собой. Часто, когда им говорили, что ничего нет, обыскивали дом и постройки и с руганью забирали найденное. Жить в оккупации было очень тяжело. Днем немцы, ночью партизаны. И те и другие грозятся расстрелять. Немцы с утра часто рыскали по деревне и вокруг в поисках партизан, пытались пойти по их следам. Но каждый раз натыкались на партизанские мины и, подорвавшись, уползали обратно не солоно хлебавши. Но, видимо нашелся предатель, который сказал немцам о землянке партизан. Осенью 1941 года фашистов понаехало сюда видимо-невидимо на конях, машинах и мотоциклах. Окружили большой участок леса. Был большой бой, много погибло и партизан, и немцев.
Чериков Могилевской области
Мамина сестра Екатерина оставалась в городе Черикове, и вскоре после войны мы переехали к ней жить на улицу Краснофлотскую, что на берегу реки Сож.
По-настоящему учиться я пошел в первый класс Чериковской школы, когда мне стукнуло уже восемь лет, то есть в 1949 году. Мама перешила на мой рост свою черную полосатую фуфайку, сшила мешок с лямкой через плечо – торбу для учебников и чернильницы. При школьных «разборках» торба иногда использовалась как орудие обороны и наступления. Чернильница часто проливалась и пачкала учебники и тетради. Писали мы перьевыми ручками, в которые вставляли съемные перья со звездочкой. Из военной простыни мать сшила рубашку. Кто-то из соседей подарил мне поношенную солдатскую шапку. Я носил ее, подняв «для форсу» одно ухо вверх, опустив второе.
Самое настоящее счастье я испытал, когда мама купила коньки. Прикрутив их веревками к валенкам, катался с ребятами у берега Сожа по тонкому льду. Уроки я делал в школе за пять минут после учебы. Дома было много работы. Надо было нарубить дров, протопить печь, набрать в реке ведро ракушек (мидий) и сварить их для поросенка, нарвать крапивы, перемешать это варево и остудить его в Соже, так как, хватив горячего, свиньи мгновенно умирают. Я должен был приготовить еду для мамы и сестренок, покормить козу, курей и наловить рыбы для еды. И много чего еще приходилось делать ежедневно…
По весне при половодье улицу иногда заливало водой, и прозвище у нее тогда было «Патопа», то есть затопленная водой. Тетка Екатерина работала поваром в детском саду, и меня вначале вместо школы отправили к ней в детсад. Роста я был маленького, выдали за малолетку, так что всё прошло гладко. В детском саду я впервые узнал, что такое сладкий сахар и котлета с подливой. Помню, как вкусно там кормили детей в голодное послевоенное время. Картошкой с коричневым подливом и иногда гуляшом. И настоящим хлебом без лебеды и картошки. Вкуснее ничего не ел. По весне, обычно в марте, мы с мамой ходили по колхозному полю и собирали оставшуюся с осени мороженую картошку. Было очень тепло, сладко в вышине пели жаворонки. Мама пекла вкусные лепешки. Один раз мы ими сильно отравились, так как на солнце в картошке образуются вредные вещества. А у соседей от таких сладких лепешек умерло несколько человек. Позднее, когда чуть теплело, ходил за реку, где на лугу прорастал дикий лук. Без хлеба он был особенно горький, но голод становился еще острее.
Я пробовал ловить рыбу. Уклейки клевали на мух, их научился ловить одним взмахом руки. За полчаса ловил мух по целому спичечному коробку. Перевязав ниткой две спички, я нанизывал на нее уклеек, иногда до 10-15 штук. Дома получался вкусный суп-уха.
За рекой был ровный большой луг, его по весне заливало половодьем. Там было много бомбовых воронок после войны. Летом в воронках подрастали «карандаши» – небольшие щурята. Сняв трусы, мы с Толиком Кухаренко, моим другом, долго бродили вдоль и поперек воронки, поднимая муть со дна. Щурята не выдерживали, поднимались к поверхности воды, широко открывая рты. Ловили щурят рубахами.
По вечерам, когда набегаешься на свежем воздухе, очень хотелось есть. Иногда нестерпимо. И от голода мы с сестрой Валей начинали плакать и просить: «Мама, есть хочу!». Мама гладила нас по головам, обнимала, приговаривая: «Ложитесь спать, закройте глаза и усните, станет легче». Она сидела рядом и молчала. Ее слезы капали на наши лица. Мы укрывались на печи с головой, и вскоре мне снилась ароматная, с желтой поджаристой корочкой буханка черного хлеба. Самая лучшая, самая желанная до сих пор еда. Я протягивал к ней руку и просыпался… Лет до 17 я так и не наедался досыта, чувство голода преследовало меня и днем, и ночью.
Всё время хотелось есть. Летом и осенью было полегче. Я уже научился ловить не только уклеек, но и окуньков. Спасали и грибы. В дубовом лесу за рекой было много больших белых боровиков, а дальше в сосняке – лисички.
Дом Екатерины стоял на правом высоком берегу реки Сож, впадающей ниже в городе Гомель в Днепр. Зимой я ежедневно подолгу смотрел в окно на замерзшую реку, на рабочих, выпиливающих толстый лед и увозящих его на машинах в овощехранилище. Телевизоров и холодильников не было. «Тарелка» радио на стене, возле газетного портрета Сталина, работала нерегулярно, что-то бормотала неразборчиво. На нее взрослые не обращали внимания. В углу дома, под потолком, висела красивая, обвитая белым рушником икона Божией Матери. Рядом на блюдечке всё время горела свеча. По вечерам, перед сном, бабушка Катя становилась перед ней на колени и усердно молилась, отбивая поклоны. То же самое заставляла делать и меня. До сих пор помню наизусть молитву: «Иже еси на небесех…».
По утрам взрослые уходили на работу. Будильника и часов ни у кого не было. Первые петухи начинали хором орать, кажется, в полпятого утра, потом каждый час. В семь часов народ будили протяжные гудки. Сначала тоненький, с присвистом – с лесопилки, потом густой бас откуда-то из города. При тусклом свете лампады – сплющенного патрона с фитилем внутри – взрослые, кряхтя, кушали, обычно картошку с капустой, надевали черные фуфайки и валенки и уходили на работу. Я долго отлеживался на теплой печке, вставал, ел приготовленный мамой суп из бульбы (картошки) и кислую капусту. Хлеб был не всегда. Редко на столе была селедка из магазина, чуть желтоватая от старости.
Снова садился у окна и смотрел на ледяную дорогу по реке на тот берег. Высокий деревянный мост рядом с ней был неисправен, его разбомбили немцы, он сгорел, и из-подо льда торчали обугленные сваи. Мост несколько лет ремонтировали, и был большой праздник, когда он стал работать постоянно. Зимой темнело рано. Машины на тот берег и обратно все шли со светомаскировкой. Еще шла война. На фары были надеты металлические колпаки, и свет из них проникал наружу сквозь узкие щели. Его сверху с самолетов было не видно. Сзади у машин горели красные огоньки.
Лыжа
Зимним днем я наблюдал в окно, как из тюрьмы, не только за рекой, но и за нашим двором. Возможностей для обзора других окрестностей не было. Зимней одежды и обуви – тоже.
Калитка была не заперта, и во двор иногда забредали чужие собаки, своей у нас не было. На калитку сверху запрыгивала наша черная кошка Муська (мама придумала ей свою кличку «Гидота» (по-белорусски – гадость) и звала ее только так, как и всех ее потомков). Муська сидела, ожидая очередную жертву. Собака входила в наш двор нерешительно, часто останавливаясь и оглядываясь, но кошку наверху не замечала. Когда собака проникала в глубь двора на несколько метров, Муська спрыгивала на землю. Спина у нее вытягивалась горбом вверх, хвост – вертикально струной, и кошка начинала утробно орать. Собака, поджав хвост, пыталась боком-боком протиснуться к калитке, чтобы сбежать. Наша «Гидота» делала прыжок и вцеплялась когтями собаке в нос. Та, обезумев от боли, громко визжала и трудно волокла кошку на себе до калитки. Там, сбросив ненавистную ношу, включала максимальную скорость, и ее визг еще долго не затихал во дворе. Такое «кино» повторялось почти ежедневно.
Через дорогу, за высоким забором, был покатый в нашу сторону большой огород и вдалеке богатый дом судьи. Как-то проходя мимо этого дома, я увидел, что между досками забора высовывается детская лыжа. Повернув лыжу на ребро, легко вытащил ее наружу и унес домой. Видимо, сынок судьи, всегда упитанный и хорошо одетый, упустил ее, и она скатилась вниз. Я и не подумал вернуть лыжу сыну судьи. У меня никогда не было ни велосипеда, как у него, ни дорогих коньков-«дутышей», ни вкусных булочек и конфет, которые он открыто жрал в школе, а у нас текли слюнки. Я решил сделать вторую лыжу самостоятельно. Обтесал березовое полено, долго варил его в кипящей воде в большом баке, и загнул нос. Проделал дырку для крепления и вдел ремешок. Лыжа, конечно, получилась неказистая, но на другие и рассчитывать было нечего. На лыжах потом я ходил на другую сторону реки Сож, со страхом пересекая волчьи следы, рубил топором сухие ветки кустов и тонкие сухие деревья, приносил домой дрова.
Взрывы
Дважды или трижды днем, за все время моего военного периода детства, внезапно возникала дикая паника. Сначала далеко-далеко в небе появлялся отвратительно воющий звук мотора немецкого самолета. Наши жужжали, как майские жуки, а этот сразу вызывал у окружающих страх и ненависть. Все взрослые начинали куда-то бежать и прятаться. Хватали нас, детей, на руки, уносили в подвалы домов и глубокие щели в земле. При этом кричали друг другу, что летит «Он», имея в виду фашистский самолет.
Потом война кончилась. Мне еще не было четырех лет, когда наступил День Победы. Но, мне кажется, что я его помню, хотя и смутно. Это был на редкость солнечный день, когда все взрослые, необычно веселые и шумные, прибежали с работы днем, а не вечером, как в остальные праздники, стали готовить праздничную еду. Все обнимались, целовались друг с другом и пили водку из граненых стаканов вместе за одним столом. Говорили тосты, стоя, за Победу и за товарища Сталина, глядя на его портрет возле иконы Божией Матери в углу избы. Таких праздников всеобщей радости за мою жизнь можно насчитать буквально единицы. Когда все люди – братья. После Победы это были запуск первого спутника Земли и полет в космос Юрия Алексеевича Гагарина…
Каждый год в марте приезжали солдаты-саперы. Некоторые из них останавливались у нас в доме. Ежедневно выше моста в реке они делали лунки и закладывали заряды со взрывчаткой, опуская их в воду на шнурах, привязанных к поперечинам, лежащим на льду. Во взрывчатку, похожую на куски хозяйственного мыла, вставляли взрыватели с длинными бикфордовыми шнурами. Когда всё бывало готово, отгоняли подальше на высокий берег любопытных зрителей. Мы стояли толпой мальчишек в предвкушении интересного зрелища. Несколько саперов, бегая от лунки к лунке, поджигали шнуры и убегали на берег. Последовательно раздавались взрывы. В воздух высоко взлетали столбы воды и льда. Взрослые рыбаки на лодках и мы, пацаны, кидались вниз по течению и ловили оглушенную рыбу. Всплывали иногда большие экземпляры. С саперами по вечерам у нас дома стало весело. Солдаты все были старыми вояками, прошедшими войну. Часами я слушал их рассказы о ней, мне они казались невероятно интересными. Самое главное – мне позволялось брать в руки карабин и даже спускать курок, направив ствол обязательно в стену, а не на человека. С тех пор помню солдатскую пословицу, что раз в год и палка стреляет…