Клянусь всеми святыми – мы были готовы растерзать их на куски! И все пятеро сомкнулись, взялись за руки, и встали в ряд. Мужчины! Мы их накормили, напоили, завязали раны, на следующий день дали им в руки их оружие, и я сказал: «Шурави, я хотел бы, чтобы мои сыновья были такие же, как вы. А теперь идите». И они ушли. Но никто из них за всё время не оглянулся назад! Вот противник! А ты спрашиваешь – американцы…».
Не знаю, есть ли в мире более стойкие и мужественные народы, чем афганцы и русские. Они тысячелетиями отстаивают свою свободу и независимость, поэтому приятно осознавать, как высоко оценивают афганцы «шурави», советских воинов, среди которых мои боевые товарищи.
Глава 2. Крайний Север
Как я стал чекистом. Первый трудный опыт
В 1972 году я был старшим лейтенантом Советской Армии, проходил службу в должности старшего помощника военного коменданта станции Свердловск. Учился заочно в Уральском институте инженеров железнодорожного транспорта. Ранее окончил железнодорожный техникум, имел практический опыт работы дежурным по станции Кунара, начальником станции Самоцвет, поездным диспетчером на Свердловской железной дороге. Был членом Коммунистической партии Советского Союза, секретарем комсомольской организации военной комендатуры станции Свердловск. Как-то мне позвонили из политотдела спецчастей, где я состоял на партийном учете, попросили приехать завтра в 14.00. Причины вызова не объяснили, задавать какие-либо вопросы по этому поводу было не принято. На всякий случай я привел в порядок документы комсомольской организации и взял их с собой.
Когда прибыл в политотдел, секретарь направила меня в один из кабинетов. Зашел, представился. Высоколобый подполковник, как оказалось, начальник Особого отдела КГБ СССР по Свердловскому гарнизону Жаглин Иван Павлович, в военной форме, с умным, пронзительным взглядом гипнотизера, предложил сесть и стал задавать множество самых разных вопросов: о службе, комсомольской работе, политической обстановке в мире, очень подробно о всех родственниках. Показал книгу стихов какого-то солдата и дал почитать. Почитал, ничего особенного. Потом дал рукописные листы стихов этого же солдата. Там сплошная клевета на армию, наш политический строй, в общем, грязь и только. Я так и сказал подполковнику. Он стал рассказывать, что против нашей армии и в мирное время идет война спецслужб вероятного противника, которые опираются в своей деятельности на таких вот солдат. С виду порядочных, но гнилых внутри. Потом задал необычный для меня вопрос: хочу ли я посвятить свою жизнь службе в органах государственной безопасности? Я спросил, чем я буду заниматься? Он ответил, что если дам согласие, непременно узнаю все… Я попросил сутки на размышление и на совет с женой. Он согласился. Жена дома отреагировала: «Соглашайся, туда дважды не приглашают». Я дал согласие и был направлен в Новосибирскую школу КГБ на учебу с отрывом от семьи на год.
В 1973 году я поселился в «Доме женихов» на Красном проспекте в Новосибирске. Курсанты были в форме разных родов войск, в звании от лейтенантов до капитанов, возраст 25-27 лет. Со средним техническим образованием в каждой группе процентов десять, не больше. У большинства же на груди значки о высшем образовании. У пяти-шести из них по два (!) таких значка. Было и несколько кандидатов наук. Это был цвет нашей Родины. Мне уже 31 год, коллеги избрали меня секретарем парторганизации группы и стали называть «Дед». Это прозвище прилипло ко мне намертво на всю мою последующую жизнь.
За год я пересмотрел весь репертуар местного театра оперетты, драматического театра «Факел» и оперного театра. К нам в «Дом женихов» приезжали и выступали лучшие и самые талантливые артисты Союза, академики, бывшие разведчики. Запомнился вице-президент академии наук СССР Лаврентьев Михаил Алексеевич, изобретатель кумулятивного снаряда, в войну прожигавшего броню фашистских танков. Расхаживая по сцене клуба, он рассказывал о будущих космических полетах, отчего захватывало сердце, а он, подчеркивая мысль, поднимал вверх указательный палец правой руки, толсто обмотанный белым бинтом. «У нас, ученых, по любому вопросу идут ожесточенные споры годами, – говорил он. – Вам хорошо! У вас сразу видно, кто умный!». Он остановился возле стола президиума, где сидел в форме генерала начальник школы и постучал по его погону забинтованным пальцем. Раздался гомерический хохот в зале, даже генерал улыбнулся слегка, хотя всегда был строг и неприступен…
…Бывшие разведчики рассказывали нам такое, что и сегодня еще нельзя передавать. В музее школы я часто брал магнитофонные записи наших знаменитых нелегалов. Всей группой мы подолгу внимали каждому их слову. Подробно изучали секретные биографии Р. И. Абеля, Конона Молодого, Р. Зорге и многих других. Хотели быть такими, как они: беспредельно преданными Родине и высочайшими профессионалами своего дела. Выступали перед нами и курсанты, участвовавшие в войне 1972 года в Египте. Они прибыли совсем недавно, и каждое их слово было особо ценно.
11 сентября 1973 года по радио мы узнали о перевороте в Чили и убийстве президента Альенде. В эту ночь шестеро наших курсантов ночью по тревоге улетели туда на военном самолете. Позже рассказывали, что все они погибли, их раненых захватили в президентском дворце и не повезли расстреливать на стадион, а сбросили в трюм грузового корабля. На их месте мог оказаться каждый из нас, курсантов школы…
Запомнились занятия по организации оперативной работы на объекте, которые проводил руководитель группы подполковник Сидоркин Михаил Матвеевич, участник штурма Берлина и обысков рейхсканцелярии Гитлера. Его коллега при таком обыске обнаружил золотой портсигар с гравировкой: «Магде Геббельс от Гитлера». Кавалер нескольких боевых орденов, стройный, высоколобый, прихрамывающий после ранения на фронте, с пристальным взглядом прямо в душу ярких голубых глаз Михаил Матвеевич был нам заботливым отцом и учителем. Учил анализировать. Давал прочитать книгу в 100 листов на 4 часа и требовал изложить ее содержание на полстраницы. Любую оперативную задачу постоянно усложнял, привлекая к ее решению предложения других курсантов, часто противоположные. Это очень помогло потом в практической оперативной деятельности, так как приучало к самостоятельности при принятии ответственных решений. Военные контрразведчики (в отличие от «территориалов») почти всегда находятся в отрыве от своего руководства и часто вынуждены принимать жизненно важные решения самостоятельно.
Север Свердловской области
В январе 1974 года после окончания с отличием школы КГБ в Новосибирске я был направлен для прохождения службы в Особый отдел КГБ СССР по Уральскому военному округу в должности оперуполномоченного.
Отдел тогда располагался на первом этаже здания по проспекту Ленина, 17а в старинном двухэтажном особняке из красного кирпича, бывшем владении купца Смирнова. В общем большом кабинете стоял огромный квадратный засыпной сейф с медной табличкой «Бр. Смирновы». На третьем этаже здания, как раз над нами, был расположен просторный кабинет начальника Особого отдела КГБ СССР по Уральскому военному округу генерал-майора Смирнова Михаила Николаевича. И вдобавок ко всему, во взводе охраны отдела в это время служили два брата-близнеца Смирновы.
Мой оперативный объект – 5-я бригада железнодорожных войск, штаб в городе Серове. 10 батальонов бригады были расположены на протяжении почти 700 километров и строили железную дорогу Ивдель – Обь. В непролазной дремучей тайге в трескучие морозы пилили ручными пилами огромные деревья, были первопроходцами. Затем очищали просеки, делали насыпи и клали на них железнодорожное полотно. Строили мосты и пристанционные поселки. Офицеры с семьями проживали в основном в поселках Пионерский и Советский, в деревянных бараках, где были дислоцированы по два и три батальона. А на вновь строящихся станциях обычно стояла одна рота. Солдаты жили в брезентовых палатках на двадцать пять человек, печку-буржуйку круглосуточно топил дежурный солдат.
На прием-сдачу оперативных дел заместитель начальника ОО КГБ по кадрам майор Покатов Кир Андреевич дал нам с капитаном Игумновым Вадимом Ивановичем двадцать дней. Стояли жестокие морозы за сорок градусов. В белых полушубках, с портупеями, в серых валенках мы объезжали на поездах наши подразделения. Армейские эмблемы железнодорожных войск на черных петлицах – с якорем, крыльями, красной звездой, молотком и штангенциркулем – мне даже не пришлось менять. На моей военной форме они остались еще старые, с тех времен, когда я служил в войсках военных сообщений помощником военного коменданта станции Свердловск. Мои чекисты-руководители, видимо, потому и назначили меня оперативно курировать железнодорожную бригаду, что я хорошо разбирался в специфике работы и правилах эксплуатации железнодорожного транспорта.
Кстати, эти эмблемы на черных петлицах реально спасли мне жизнь. Через месяц в первой уже самостоятельной поездке на станцию Ивдель я заблудился в лесу, неправильно свернув по тропинке от станции к дислоцированному там моему батальону. Тропинку окружали высокие разлапистые ели, согнутые под толстым слоем снега после недавнего снегопада. Внезапно между деревьев впереди я увидел небольшой костер и сидящих вокруг него трех мужчин в черных фуфайках, ватных штанах и валенках. Подойдя к ним почти вплотную, я сказал: «Здравия желаю, как пройти в батальон?». Они обернулись и посмотрели на меня. Один из них молча подошел ко мне и двумя руками раздвинул воротник моего белого полушубка в стороны. Обернувшись назад, он громко сказал: «Черный!». Один из сидящих на корточках возле костра, самый крупный мужчина, так же молча кивнул ему. Подошедший ко мне очень худой, с провалившимися, видимо, от голода или болезни, пронзительными стальными глазами беспредельщика, махнув за мою спину рукой, сказал: «Вернись назад до развилки тропы и поверни направо». Через полчаса, отогреваясь чаем у комбата, я рассказал об этой странной встрече. Он сказал, что это были ЗэКа – уголовные заключенные из лагеря рядом с нами. Их охраняют войска внутренних войск с петлицами красного цвета. Не исключено, что эти зэки, обнаружив в лесу одиночного офицера с эмблемами внутренних войск, могли убить его, а тело спрятать в буреломе или даже сжечь.
Как я уже упоминал, в бригаде было 10 батальонов и множество вспомогательных подразделений. До резкого сокращения сотрудников госбезопасности бывшим руководителем страны Хрущевым, прозванным в народе за непредсказуемость «Никита-чудотворец», бригаду в оперативном плане курировал не один офицер, как я сейчас, а целый Особый отдел бригады из нескольких сотрудников, начальника и секретаря. Была в отделе и легковая машина. Понятно, что при этом обстановка в войсках контролировалась более качественно, и несмотря на хроническую болезнь всех армейских начальников: скрыть и локализовать любое происшествие самостоятельно, боеготовность войск была значительно выше, чем в настоящее время. Моральная обстановка чище. Понятно, что основным мерилом службы каждого офицера желдорвойск являлось выполнение плана строительства железной дороги. И от него зависели их звания, должности, премии и награды. А появившийся вновь старший лейтенант Особого отдела, везде сующий свой нос, невольно требовал со стороны армейских командиров особого внимания. Чтобы не испортил праздник «по мелочам». И «особистов» они по-всякому пробовали приручать. Один из моих предшественников, как я узнал от своих оперативных источников, ежемесячно от командования бригады получал премию за выполнение плана. Об этом делались намеки и мне, но я с негодованием их отверг.
В результате первых шести месяцев моей самостоятельной деятельности и информирования своего и вышестоящего командования обо всех без исключения негативных проявлениях в бригаде, командир бригады подполковник Васильев, награжденный к этому времени орденом Октябрьской революции, едва не лишился своей должности. В будущем он – генерал, начальник штаба Железнодорожных войск СССР. Но очередное звание полковника при мне ему было задержано.
И тогда, как я уже потом понял, армейцами было решено от меня «избавиться» простым способом. При удобном случае «состряпать» жалобу на меня. В это время председателем КГБ СССР был Ю. В. Андропов, который во главу угла ставил перед чекистами страны задачу соблюдения социалистической законности. Военных чекистов постоянно и пристально контролировали территориальные партийные органы. В семьи военных контрразведчиков периодически приезжали сотрудники отдела кадров, непосредственные начальники, которые всегда беседовали о нас с офицерами, командирами, членами семей и окружением. С утра и до вечера поведение военного чекиста находилось в поле зрения сотен и тысяч военных всех званий, членов семей военнослужащих и гражданских лиц, соприкасавшихся с ним по работе. Любой сигнал о неправильном поведении «особиста» сразу докладывали нашему генералу, и он назначал разбирательство, всегда с самыми серьезными последствиями.
Не искушенный в тонкостях отношений, но не желавший идти на компромисс со своей совестью, я «погорел» на мелочи. Через свои возможности я знал, что начальник мобилизационного отдела бригады, майор предпенсионного возраста, с вечно красным носом, в своем закрытом для посторонних лиц кабинете с приятелем, комендантом штаба, старшиной по званию, иногда распивает водку. Выбрав подходящий момент, когда они только что открыли спиртное, я, имевший беспрепятственный доступ в кабинеты бригады, внезапно накрыл их с поличным. Пристыдив майора и его собутыльника, я потребовал привести всё в порядок. Они оба, потупив взор, молча выслушали меня и начали убирать спиртное и закуску со стола. Комендант быстрее воробья стремительно покинул кабинет. Я вышел, зашел к начальнику политотдела бригады, полковнику, проинформировал его об увиденном и попросил принять меры к недопущению подобного впредь, подчеркнув при этом, что в отделе хранятся совершенно секретные документы, и мой долг, в том числе, обеспечить их полную безопасность.
Вечером по домашнему телефону дежурный по Особому отделу КГБ округа предупредил меня, что завтра утром я должен встретить поезд, с которым ко мне едет заместитель начальника Особого отдела Уральского военного округа полковник Миронюк Андрей Яковлевич. Вопросы, зачем и почему, тем более по открытому телефону, начальству задавать было не принято, и утром я встретил Миронюка и привез его в свой кабинет. В кабинете он неожиданно для меня спросил про вчерашние события, связанные с майором-«мобистом». Я подробно о всём доложил, внутренне с большим удивлением, так как считал искренне, что поступаю правильно, и никак не мог понять в этот момент, зачем Андрей Яковлевич об этом спрашивает, и тем более, зачем такой высокий начальник так неожиданно появился здесь. Ведь в Особом отделе Уральского военного округа в то время насчитывалось 26 подчиненных Особых отделов на площади двух больших автономных республик и пяти областей Союза. И в них служат сотни, если не тысячи таких офицеров, как я. Неужели по столь незначительному вчерашнему эпизоду с «мобистом»? Но на всякий случай я удержался от вопросов на эту тему. Выслушав меня внимательно и не задав никаких вопросов, он один ушел к начальнику политотдела бригады и затем в моботделе долго беседовал с майором. Вернувшись, Андрей Яковлевич мне сообщил, что после вчерашнего инцидента начальник политотдела вызвал майора и беседовал с ним. Майор ему пояснил, что никакой водки в его кабинете и в помине не было. Они пили только чай. А я, ворвавшись в кабинет, разговаривал с ним не как младший офицер со старшим, а неуважительно и грубо даже, повысил на него голос в присутствии младшего по званию. Начальник политотдела посетил после этого мобкабинет и убедился, что там всё чисто и аккуратно. Переговорил с комендантом штаба, и тот полностью подтвердил слова майора. Получается, что я вчера оклеветал перед начальником политотдела двух честных людей и по отношению к старшему офицеру вел себя недопустимо грубо и некорректно.
Андрей Яковлевич сказал, что верит мне, но надо было пригласить врача, чтобы тот зафиксировал факт употребления спиртного. Я не имел права делать это сам, это не наша компетенция. Или пригласить кого-либо из начальства, а я к тому же допустил ошибку, что покинул кабинет. Он предложил мне извиниться перед майором в кабинете начальника политотдела.
И я извинился… Чего это стоило… До этого случая я искренне верил в порядочность большинства людей и, к счастью, ни разу не сталкивался в предыдущей гражданской и армейской жизни со столь откровенной элементарной человеческой подлостью.
Меня вызвали в Свердловск к начальнику Особого отдела КГБ СССР по Уральскому военному округу генералу Смирнову Михаилу Николаевичу, где пришлось подробно всё доложить. Он только спросил: «Ты что, в ГАИ работаешь, что определяешь, кто выпил, а кто нет. Это компетенция врачей, а не КГБ». А следующее его назидание меня повергло в шок: «Это тебе не 37-й год!». Я просто не знал, как реагировать на слова генерала и промолчал. Никогда до этого, ни в школе КГБ, ни от старших товарищей или вообще от кого-нибудь я таких слов не слышал. Я, рожденный в 1941 году, через четыре года после 37-го, в этот момент не знал, какую страшную тайну скрывают эти слова.
Проходя службу в Серове, часто по телефону и лично на сборах в Свердловске я разговаривал и советовался со старшим оперуполномоченным нашего отдела, моим первым наставником и потом многолетним другом майором Зуевым Алексеем Семеновичем. Он курировал в то время штаб 4-го железнодорожного корпуса, которому подчинялась наша 5-я железнодорожная бригада. Ненавязчиво, спокойно, доброжелательно он расспрашивал меня о текущих делах, давал всегда умные, глубоко продуманные советы. Сколько я помню, мы его всегда выбирали, как лучшего из нас, секретарем нашей партийной организации. «Семёныч», как его все звали, очень дипломатично и грамотно разговаривал и с рядовым солдатом, армейским офицером, и с чекистом любого звания, даже с генералами. У него были деловые, доверительные отношения с командиром корпуса генерал-майором Макарцевым Михаилом Константиновичем, будущим начальником Железнодорожных войск МО СССР, генерал-полковником, Героем Социалистического Труда.
Я рассказал Семёнычу про случай с «мобистом» Он заметил, что в принципе я действовал правильно и по совести, оберегая секреты бригады. А то, как отреагировали на это начальник политотдела, «мобист» и комендант, не удивительно. Они все и каждый лично защищали себя от неприятностей, а порядочность для них дело десятое. В последующее время, по совету «Семёныча», когда из корпуса в бригаду ехали какие-либо комиссии с проверкой, мы с ним в деловом контакте предварительно информировали их устно, на какие вопросы надо обратить особое внимание. То есть я с этого времени старался наводить порядок в бригаде чужими руками, «не подставляясь» лишний раз лично. Негативный опыт с майором-мобистом я усвоил на всю оставшуюся жизнь. Кстати, если бы я не извинился и этим не погасил бы конфликт в зародыше, уже было, как сказал Алексей Семенович, спланировано решение перевести меня по службе с семьей куда-то в далекую от цивилизации «дыру» за городом Орском в ракетную бригаду.
Дезертир
Один раз генерал Смирнов в том же 1974 году все-таки меня чуть не наказал. В органах госбезопасности, в отличие, например, от армии, любое, даже самое незначительное наказание может поломать судьбу человека. Быть несмываемым пятном всю службу. Как говорили наши кадровики, отказывая в повышении по службе или в командировке за границу: «Какая разница, он украл или у него украли, раз был случай с ним, значит он не достоин доверия».
Работы у меня было нескончаемое море. Обычно я выезжал из Серова вечером в воскресенье, останавливался на одной из станций, где стояли железнодорожные войска. Работал, вечером передвигался на поезде на следующую точку. Возвращался в Серов вечером в пятницу. Субботу сидел в штабе бригады, писал многочисленные документы. А вечером в воскресенье снова уезжал. Жену и сына Сашу практически не видел. Работы много, она была оперативно значимая, очень ответственная, требовала отдачи всего себя.
И вдруг поступил сигнал. В поселке Советский (станция Верхнекондинская) солдат срочной службы Мифтахов убил часового на посту и с автоматом сбежал. Мы с комбригом подполковником Васильевым и начальником политотдела Ивановым срочно выехали на место происшествия на поезде. Выяснилось, что солдат Мифтахов, сменившись с поста в карауле, перед уходом в казарму оставил там личные вещи. Потому что на этом посту вот уже полгода нес службу «через день на ремень». В казарме выпил и, вернувшись на пост, попросил часового пустить его в караульное помещение, чтобы забрать свои вещи. Часовой увидел, что Мифтахов явно пьян, и не стал пускать. Тогда Мифтахов, подойдя к часовому, внезапно схватился за автомат и попытался вырвать его. Часовой сопротивлялся, они оба барахтались. Дернув на себя автомат, Мифтахов вырвал его из рук часового, тот бросился отбирать, и в это время прозвучал выстрел. Пуля попала часовому в голову, и он тут же умер. Мифтахов с автоматом убежал с поста.
Комбриг приказал создать несколько групп захвата и прочесать все недостроенные дома в поселке, чердаки домов и вокруг поселка несколько десятков охотничьих избушек. Вместе с начальником политотдела я стал облетать на вертолете охотничьи избушки. Если мы видели на снегу только входные следы, вертолет садился, и мы со всех сторон подходили с автоматами наизготовку и обыскивали помещение. За два дня облетели несколько десятков избушек, но безрезультатно. Другие группы, прочесывавшие чердаки домов, «недострои» и брошенные дома, успехов также не имели. Вечером второго дня подвели итоги и решили завтра продолжать работу в этом же направлении. Ночью меня разбудили и сообщили, что одна из групп якобы обнаружила беглеца на чердаке жилого дома. Дом оцепили. Я подъехал к нему. Солдаты мешковато и медленно ставили лестницу и не торопились по ней влезать на чердак. Я полез первым в темноту. На всякий случай, далеко от себя отставив зажженный фонарик в левой руке, я стал обыскивать чердак, ожидая каждую минуту автоматную очередь из темноты. Два солдата следовали за мной, но отставая на несколько метров. Чердак оказался пустым, я вернулся и лег спать. Казалось, я только что лег, когда меня снова разбудили и сказали, что в одном из недостроенных домов солдаты наткнулись на Мифтахова. Раздались выстрелы, дом окружили, и там сейчас всё начальство. Чертыхнувшись, я оделся и подъехал к окруженному дому. Светало, но дом был еще в темноте. На открытой площадке перед ним стоял без оружия седой полковник без шинели, который громко кричал: «Мифтахов, подумай о своей семье, о матери подумай, выходи!». Он повторял это снова и снова. Я приказал старшему лейтенанту немедленно силой удалить полковника в укрытие. Наоравшись уже в мегафон, седой полковник наконец замолчал. Подвезли офицера-кинолога с большой серой овчаркой. Она стала издавать какие-то непонятные звуки, напоминающие тонкий писк. В воздухе повисла пауза. Никто из армейских офицеров не хотел отдавать команду на штурм. Но вот такая команда для солдат прозвучала. Они, опустив глаза вниз, как обреченные смертники, начали медленно подходить к проему здания. Мне почему-то стало нестерпимо стыдно. Заместитель начальника Особого отдела КГБ Свердловского гарнизона, мой непосредственный начальник капитан Михайлов, который только что подъехал, мгновенно оценил обстановку. Показав мне жестом «Вперед!», он первый нырнул в проем за группой захвата. Я последовал за ним. В большой комнате мы вдруг увидели на стене большое пятно крови, сочившейся с потолка. Старший лейтенант-армеец, опередив других, ловко подтянулся и оказался на чердаке. «Готов!» – сказал он, вглядевшись внутрь. Мифтахов застрелился, ему снесло полчерепа. Рядом с трупом лежала записка: «Милая моя Танюша, как же ты была права, что водка до добра не доведет. Я убил человека. Прости и прощай».
Мы с Михайловым срочно выехали в горотдел КГБ по городу Серову и по ВЧ доложили о случившемся генералу Смирнову. Докладывал ему очень подробно Михайлов и по мере доклада почему-то мрачнел лицом. Генерал жестко заявил ему, что мы оба не имели права участвовать в захвате и задержании дезертира и будем наказаны. Что это дело «солдат-срочников» и офицеров армии, а не КГБ. Если бы он убил кого-то из нас или ранил, это нанесло бы большой ущерб делу госбезопасности, так как каждый работник КГБ находится на особом счету, его так просто, как солдата или армейского офицера, не заменишь. Генерал приказал срочно прибыть нам обоим в Свердловск и написать письменные объяснения. Позвонили «Семёнычу» и сообщили о разговоре. Зуев просил нас не унывать. Опережая наш приезд в Свердловск, он посетил командира железнодорожного корпуса генерала Макарцева, объяснил ситуацию. Тот принял решение: за активное участие в розыске вооруженного дезертира наградить меня наручными часами с дарственной надписью. Так я получил в качестве чекиста первый ценный подарок, который спас меня от гнева моего начальника – генерала Смирнова…
Как встречали Хонеккера
В 1975-1978 годах я служил в 1-м секторе Особого отдела КГБ СССР по Уральскому военному округу, базировался в поселке Кольцово. Вспоминается такой эпизод.
В аэропорту «Кольцово» должен был приземлиться самолет, в котором с кратковременным визитом прилетала в Свердловск государственная делегация Германской Демократической Республики во главе с руководителем Государственного Совета Эрихом Хонеккером, председателем правительства и министром безопасности ГДР. Мне было приказано отобрать десять наиболее дисциплинированных и надежных солдат срочной службы, которые во время посадки самолета будут охранять взлетно-посадочную полосу аэродрома. За час до прилета я вывел отобранных солдат и после тщательного инструктажа расставил их без оружия по двое вдоль всей полосы. Самолет с немецкой делегацией должен был приземлиться, подрулить к старому зданию аэровокзала и остановиться на стоянке номер пять, примерно в 20-30 метрах от его служебного входа. Аэровокзал, еще сталинской постройки, со шпилем и звездой на его крыше, мы называли между собой «Под шпилем», так как иногда отмечали там семейные праздники и редкие дружеские встречи. На втором этаже здания, в кабинете номер двадцать, с окном в сторону летного поля, круглосуточно дежурил ветеран КГБ, который решал текущие вопросы по безопасности аэропорта с дежурным персоналом.
Город Свердловск в те годы был закрыт для посещения иностранцев, и в случаях дозаправки самолетов с иностранцами или вынужденных задержек рейсов на Москву из-за непогоды, всех пассажиров выводили в здание, и они проводили время в ожидании отправки самолета в специальном зале «Интурист» на втором этаже. Там дежурили всегда одни и те же хорошенькие сотрудницы. Они мне и рассказали о своеобразном чувстве юмора у немцев. Их делегация вчера несколько часов коротала время в удобных креслах зала «Интурист». Читали прессу, разговаривали между собой, скучали, глядя через большое окно на лётное поле, где с ревом садились и взлетали самолеты. Периодически среди немцев возникал необычно громкий смех-гогот, не свойственный советским людям. Улыбки у них тоже отличаются от советских. У наших – злые или веселые – они всегда от сердца, искренние. А здесь какие-то деревянные, с широким оскалом зубов, неестественные какие-то и сами улыбки, и этот дежурный гогот. Вчера для скучающих немцев вдруг появился новый объект для наблюдения. Через служебную дверь вошла уборщица, типичная тетя Дуся, небольшого роста и плотного телосложения. Неторопливо пройдя мимо рядов кресел, она поставила ведро с водой на пол, обмакнула тряпку со шваброй в воду и начала старательно водить ею по полу. Нагнув низко голову и двигаясь вокруг ведра задом, внезапно поскользнулась и упала возле него, ногой опрокинув ведро и разлив грязную воду. Раздался одновременный очень громкий смех всех присутствующих пассажиров-немцев. Некоторые смеялись, запрокинув головы назад и истерически всхлипывая…
За полчаса до прилета литерного рейса самолета с немецкой делегацией все вылеты и прилеты других рейсов были прекращены, авиадвигатели на стоянках заглушены. Наступила необычная тишина. Около служебного входа, куда подрулит самолет, выстроились с живыми цветами в руках и воздушными шариками пионеры в парадной форме. Вдруг с правой стороны аэровокзала через служебный вход к этому месту стремительно подлетели около двадцати черных «Волг». Из них вышли солидные гражданские мужчины в галстуках и шляпах и с десяток генералов в лампасах. Приблизившись к входу, они расположились вдоль стены здания в одну шеренгу, лицом к летному полю.
Незаметно подойдя к ним сбоку, я увидел, что крайним в шеренге генералов стоит начальник Особого отдела КГБ по Уральскому военному округу генерал-майор Смирнов Михаил Николаевич, мой прямой начальник. Подойдя к нему строевым шагом (я был в форме капитана Советской Армии), я доложил ему о полной готовности к охране полосы. Генерал одобрительно и молча выслушал, поздоровался за руку и приказал быть рядом, что я и сделал.
Через несколько минут сюда подъехали, так же стремительно, еще три черные «Волги» с крутыми номерами. К строю подошли первый секретарь обкома партии Ельцин Борис Николаевич, и двое руководителей города. Все в белых рубашках, черных пальто и черных шляпах.
Мы со Смирновым стояли во второй шеренге строя с ее левого края. Ельцин и его команда, подойдя к строю, останавливались перед каждым человеком и, выслушав его доклад о себе, по-военному прикладывали правую руку к своей шляпе, необычно высоко поднимая локоть выше плеча. Я такого приветствия никогда раньше не видел, даже в кино, и был поражен увиденным. Закончив рукопожатия, Ельцин и его приближенные встали сбоку от шеренги.
Прошло примерно тридцать минут. Все томительно поглядывали на небо, но там ничего не происходило…
Между нами и взлетно-посадочной полосой было примерно 200-300 метров пространства, на котором параллельно ей и ближе к нам была «рулёжка», а межу ней и «взлёткой» ровная площадка с низко скошенной травой. На эту зеленую травку откуда-то сбоку выскочили две крупных овчарки и стали гоняться друг за другом. Это были кобель и сука, они играли в свои брачные игры. Отставив разговоры между собой, все присутствующие в шеренге повернули к ним головы и стали молча наблюдать. Кобель несколько раз, догнав суку, пытался запрыгнуть на нее, но она не давалась и убегала. А он снова догонял… Пионеры стояли и смотрели молча, а среди взрослых и солидных дядей возникло нездоровое хихиканье. Внезапно все повернули головы направо. Там в небе возникла точка, которая увеличивалась в размерах и скоро превратилась в самолет, который все так ждали. Взглянув на полосу, я похолодел. Кобель догнал суку ровно посредине полосы и, зажав ее сбоку передними лапами, забрался на нее. Когда любой самолет разбегается и улетает, он издает громкий рёв, который бьет по ушам. Когда самолет летит к вам, звук его моторов остается хвостом за ним и до посадки не слышен. Ни мы, ни собаки не слышали рёв стремительно приближавшегося самолета с Хонеккером. Я сразу понял, что сделать уже ничего нельзя, и если самолет на посадочной скорости 260 километров в час врежется в эту собачью пару, реально может быть катастрофа. Толпа обреченно замерла, как и я, понимающий, что отвечать за это придется мне. Пот из-под фуражки мгновенно залил лоб и глаза. Кричать или как-то действовать было поздно…