Выпуск
На выпускном вечере в 1960 году директор Колесников, поздравляя нас с окончанием техникума, спросил зал: «Ну вы теперь все стали грамотные и знаете, сколько будет два плюс два и умножить на два? Так сколько будет?» И зал громко произнес: «Восемь!». «А какое действие надо делать первым?» – вновь спросил директор. И зал громко захохотал. «Так сколько же?», – не унимался наш любимый директор. И многоголосый зал прогремел в ответ: «Шесть!».
Учиться было не очень трудно, но напрягаться не хотелось. Лишь бы вытянуть на стипендию, то есть на четверки и не получить за четверть тройку. Особенно мы все ненавидели предмет «Сопромат» (Сопротивление материалов). Фамилию преподавателя сейчас не вспомню, но за глаза звали мы его «штурмбаннфюрер СС». Выучив урок, я тянул руку, чтобы ответить. Он разрешал, я отвечал на «отлично» и к следующему уроку, естественно, не готовился, в надежде, что меня не вызовут, ведь в группе было все-таки более тридцати человек. На следующем уроке на его вопрос: «Кто желает отвечать?», – я уже не тянул руку и прятался за спины товарищей. «Штурмбаннфюрер СС» вставал, проходил между рядами, внимательно оглядывая нас своими, как казалось, беспредельно жестокими глазами. Потом, внезапно указывая пальцем на меня, говорил: «Отвечать будет Киеня». И ставил за не выученную тему в журнал жирный кол. Желая быстрее исправить единицу на несколько пятерок, так как только в этом случае за семестр можно было бы получить итоговую «четверку» и получить стипендию, я вечерами готовился к сопромату. Тянул упорно руку вверх, заглядывал в глаза преподавателю, но он упорно моей руки не замечал. И только в конце семестра вызывал к доске, и я с трудом за несколько отличных ответов добился итоговой оценки «четыре». Сопромат в итоге я знал лучше остальных предметов, хотя ненавижу его до сих пор.
На выпускной вечер я впервые в жизни надел черный костюм, белую рубашку и галстук, купленные на заработанные в кочегарке деньги. Костюм и рубашку мне долго гладила утюгом через марлю новая вахтерша. Старую (злую ведьму) недавно уволили, кажется, за употребление спиртного на работе. Новая была худенькой и доброй женщиной, чем-то напоминавшей мне маму. Она сама предложила погладить костюм, я стоял рядом и смотрел на ее работу, как на чудо.
Было торжественное собрание в актовом зале, где нам вручили дипломы и значки. Потом там же накрыли столы и начали праздновать (со спиртным). Я не пил вообще, и было странно смотреть на изменившиеся лица и повадки студентов и преподавателей. Преподаватели тоже пили, чокаясь с нами и переходя от стола к столу. Мы позабыли давние обиды и братались с ними. Даже «штурмбаннфюрер СС» в неформальном общении оказался умным, не высокомерным и с чувством юмора отличным человеком.
Гуляли и пили до поздней ночи. Я участвовал активно в танцах с девчонками из нашей группы. Они были, как родные. Из 32 человек в группе отцы и матери были только у троих. У 20 были только матери – отцы погибли на фронте. А у оставшихся 8 не было ни отцов, ни матерей. Они были круглыми сиротами, воспитывались в детских домах.
Утром поезд навсегда увез меня из Калининграда. Говорят, что наш выпуск был последним, техникум вскоре перевели в Вильнюс и потом совсем закрыли.
Железнодорожные премудрости
После окончания техникума получил направление на Свердловскую железную дорогу, работал дежурным по станции Кунара. Мне было 19 лет, я носил форменную синюю шинель без погон. Однажды спрыгнул на землю с подножки, защемив дверью пассажирского вагона полу шинели, от этого шинель разорвалась, оторвался хлястик. Зашил ее серыми нитками, синих не нашел, так и ходил, подвергаясь насмешкам рабочих. Вне работы носил черную стеганую телогрейку. Тогда многие в них ходили, а также в военной и полувоенной форме (когда погиб Советский Союз, уже в 90-е годы, вновь появилось много людей, одетых в военную и полувоенную форму, в армейских сапогах или ботинках).
На месяц до самостоятельной работы я был прикреплен к дежурной по станции Налетько Клавдии Федоровне, она просила называть ее просто Клава. Это была миниатюрная женщина с жестким мужским характером. Замужем, двое детей. Муж – бригадир пути. Оба выпускники железнодорожного техникума. Клава давала мне полную волю в руководстве процессом, но я чувствовал ее ежеминутный контроль.
Работа дежурного по станции является сменной по 12 часов. 12 часов в день, сутки отдыха. 12 часов в ночь, двое суток отдыха. Работой дежурного по станции руководит поездной диспетчер по селекторному телефону из станции Егоршино. У него на связи одновременно находятся все станции поездного участка Егоршинского отделения Свердловской железной дороги от станции Кунара до станции Егоршино и до станции Алапаевск. Весь этот участок однопутный, вид тяги – паровозы. От Егоршино до Богдановича только две станции для чистки топки паровоза и набора воды. Это станции Реж и Кунара. Рабочий день паровозной бригады по правилам технической эксплуатации (ПТЭ) тоже должен длиться тоже не более 12 часов. График движения грузовых поездов был составлен так, что выехав «под поезд» в Егоршино из основного депо, поездная бригада за 12 часов должна была провести его до Богдановича и обратно за 12 часов, включая время смены бригады локомотива, обязательный набор воды и чистку топки паровоза хотя бы на одной из станций: Реж или Кунара.
Если по расчетам диспетчера выходило, что локомотивная бригада не успевала обернуться за 12 часов, то ее в Богдановиче отправляли на отдых в гостинице. А если без отдыха ставили обратно «под поезд», то необходимо было уложиться в 12 часов, чтобы сдать локомотив в депо Егоршино.
По обе стороны станции Кунара были однопутные участки железной дороги. Один вел на станцию Богданович, второй с противоположной стороны – на разъезд 228 км. Поезда водили паровозы серии «Л» (конструктора Лебедянского). На входных стрелках стояли семафоры – длинные мачты с откидными крыльями. Если нужно было открыть семафор для прибытия поезда, дежурный по станции (ДСП) отдавал команду стрелочникам с обоих направлений приготовить маршрут прибытия на такой-то путь. Те поочередно повторяли вслух команду и выходили с разных сторон станции на этот путь до прямой видимости друг друга и визуального контакта. Но вначале стрелочник переводил входные стрелки на нужный путь. Для установления факта, что путь приема поезда свободен от подвижного состава, стрелочник поднимал над головой керосиновый фонарь с белым светом и опускал его вниз. Дежурный отвечал тем же, затем поворачивался лицом к другому стрелочнику на этом пути. И проделывал те же взмахи фонарем. Вернувшись по своим местам, стрелочники поочерёдно докладывали ДСП о готовности приема поезда на конкретный путь. Дежурный по станции давал стрелочнику входного поста команду открыть семафор, тот ее выполнял и докладывал. У каждого семафора было одно или два крыла. При открытии его на главный путь открывалось одно крыло, то есть поперечная планка из вертикального положения становилась в положение сорок пять градусов к горизонту. При приеме поезда на боковой путь открывались два крыла.
Право машинисту на занятие перегона между станциями давал жезл – круглый металлический цилиндр длиной примерно 15 сантиметров и диаметром примерно 12 мм. К нему сбоку была приварена табличка с названием перегона, так с одной стороны станции Кунара были жезлы с надписью «Кунара – Богданович», а со второй: «Кунара – разъезд 228 км.».
Жезлы у дежурного по станции хранились в железном шкафу на столе. Там их было 5-10 штук одновременно. На перегоне между станциями во избежание крушения должен находиться только один поезд с любой стороны, поэтому достать и только один жезл из аппарата дежурный по станции мог только с разрешения дежурного противоположной станции. Запрос делался по телефону.
Машинисту жезл доставлял лично дежурный по станции пешком. Машинист, получив жезл, давал два коротких сигнала, что означало движение назад. Паровоз медленно сжимал состав, затем, когда он уже начинал разжиматься, машинист давал длинный сигнал отправления, который разносился ревом по всей округе, и поезд плавно начинал двигаться вперед. Паровоз окутывался клубами пара и в сопровождении звука: «Чух-чух-чух!» набирал скорость и скрывался вдали.
Позор
Если поезд шел по станции на проход, не останавливаясь, дежурный по станции давал команду стрелочнику выходного поста приготовить маршрут отправления, принимал его доклад по телефону. Запрашивал жезл у дежурного соседней станции на отправление к нему конкретного поезда, например, «Могу ли отправить поезд № 3423? Тот соглашался: «Ожидаю поезд № 3423» и разрешал достать из аппарата жезл. Дежурный по станции, получив жезл, вставлял его в жезлодержатель (круг из толстой проволоки диаметром примерно 50 см., с длинной ручкой из той же перекрученной проволоки), выходил с ним на платформу и встречал поезд.
Жезл в специальном зажиме крепился в центре жезлодержателя. Машинист прибывающего поезда, увидев издалека, что дежурный по станции держит свернутый сигнальный флаг днем или зеленый сигнал ручного фонаря ночью, понимал, что поезду разрешено двигаться, не останавливаясь. Машинист прибавлял скорость, паровоз оглушительно ревел, колеса ритмично стучали на стыках. Кочегар становился на нижнюю ступеньку паровозной лестницы и вытягивал вперед и подальше от кабины руку, направленную вперед, чтобы поймать на нее кольцо жезлодержателя. Скорость поезда в 60-70 км. в час казалась тогда космической, рев паровоза и дикое напряжение ситуации передавались дежурному, который должен был прицелиться и набросить кольцо жезлодержателя на вытянутую руку кочегара.
Было очень сложно и страшно выбрать правильную дистанцию до рельса, чтобы стоять с жезлодержателем и не быть сбитым паровозом. Казалось, что паровоз, с грохотом надвигающийся, особенно ночью, и слепящий ярчайшим светом прожектора, вот-вот неминуемо раздавит, и дежурный невольно отодвигался.
Через несколько месяцев я почти привык передавать жезлодержатель без паники. Но как-то на станцию приехала мама и стала свидетелем моего позора. На ее глазах в последний момент я отшатнулся от паровоза, и рука кочегара не подхватила у меня жезлодержатель. Машинист увидел это и мгновенно применил экстренное торможение. Шум, лязг тормозов, свист пара и рев локомотива, отборный русский мат сопроводили мою трусость. Я помчался к локомотиву и передал жезл. Меня не отлупили и не унизили. В 19 лет я был худ после голодного детства и, видимо, вызывал жалость у матерых паровозников. Но стыд этой минуты, особенно в глазах мамы, живет во мне больше полувека, и исправить ничего нельзя…
Грузовые поезда тогда составляли в основном двухосные вагоны с буферами, винтовой стяжкой, которой сцепщики соединяли вагоны друг с другом. Потом все больше и больше стало появляться четырехосных вагонов с автосцепкой. Их ставили в голову поезда. Соединялись они друг с другом автоматически при соприкосновении. В старых вагонах стояли подшипники скольжения, вдоль состава перед отправлением ходили смазчики, чаще смазчицы, и, пользуясь большой лейкой, заливали в буксы смазку, открывая длинным крючком крышки букс. Иногда по недогляду смазка в какой-нибудь буксе кончалась. Из-за трения металла оставшаяся смазка вспыхивала и возникал пожар чаще на ходу поезда после прохождения длинных переходов. Из-за этого очень редко, но бывали даже крушения, так как перегретая шейка оси колеса отваливалась на ходу.
Чтобы сформировать готовый поезд, требовались усилия десятков, а на крупных станциях и сотен железнодорожников. Это были люди выносливые, бывалые, опытные, с чувством братского локтя, дружелюбные и сердечные, несмотря на тяжелый физический труд и суровый уральский климат. Я помню эту атмосферу и сегодня. И скучаю по ней в наступивший век эгоизма и холода в отношениях.
Шуточки
Если ехать со станции Кунара в сторону разъезда 228 км., примерно на половине пути стоит высокий железнодорожный мост через реку Пышма. Сразу за мостом начинается высокий подъем. Этот отрезок пути грузовые поезда из Кунары преодолевали с паровозом-толкачом. Он пристраивался в хвост поезду и помогал разгонять его. Это было зрелище достойное художественного фильма. Перед самым мостом оба паровоза, грохоча на всю округу, выпуская высокие столбы пара и дыма, разгоняли поезд до максимума. Затем, пролетев по прямой через мост, поворачивали вправо на подъем. Медленно снижалась скорость. Пыхтя от натуги, выпуская круглые клубы пара, оба паровоза еле-еле поднимали поезд на подъем. Затем, дав прощальный гудок, паровоз-толкач от поезда оцеплялся и возвращался на станцию Кунара.
Помнится, перед самым мостом был неохраняемый переезд. Однажды летом прямо на переезде остановился воз с сеном. Лошадь, опустив голову, задремала. Возница уснул давно и ее не контролировал. А если и проснулся, то уже в полете с воза, за миг до гибели. Когда из-за поворота перед мостом вылетел поезд, машинист увидел препятствие, избежать столкновения было уже невозможно. Поезд экстренно затормозил уже на подъеме за мостом. При ударе локомотива в середину телеги и лошадь, и ее хозяин превратились в космонавтов. Ведь в этом месте был очень крутой спуск к реке…
Я несколько раз из любопытства катался на паровозе-толкаче туда и обратно. Мне даже давали пару раз самостоятельно управлять паровозом на станционных путях в период затишья. Это было удивительно и захватывающе. От легкого нажатия реверса громадное чудовище – многотонная железная машина – послушно и легко двигалось в нужную сторону. Маневровый свисток нежно звучал, сопровождая движение. И если я нажимал тягу большого свистка, оглушительный рев сотни мамонтов разносился далеко вокруг, и в душе тепло грело какое-то гордое мужское чувство. Наверное, такое чувство испытывают летчики больших самолетов.
Машинист толкача, веселый рыжий здоровяк, любил пошутить над старыми и толстыми стрелочницами. Перед пересменкой они наводили порядок на стрелочных переводах: смазывали их, нагнувшись, из большой лейки с мазутом. Весельчак-машинист на паровозе, не выпуская пара, тихонько «подкрадывался» к очередной жертве и толкал ее в крутые бедра буфером. Вся бригада паровоза с интересом наблюдала этот спектакль. Обернувшись после толчка, грузная стрелочница с ужасом видела нависший над ней громадный, стодвадцатитонный паровоз, и, не отталкиваясь, с легкостью козочки-лани отпрыгивала в сторону, падая на землю. Раздавался гомерический хохот машиниста, его помощника и кочегара. Стрелочница медленно поднималась и долго материла паровозную бригаду и всю их близкую родню…
Блядки
Рядом с помещением маленького Кунарского вокзала в тупике стояли два плацкартных пассажирских вагона. В одном из них мне выделили нижнюю полку. Вторая и третья (багажная) полки были подняты. В углу этого вагона была оборудована небольшая столовая с двумя столами. Две старушки-технички дежурили поочередно по суткам, поддерживая тепло в вагонах. Топили печи углем. Воду приносили из колонки.
Ежедневно наблюдал такую картину: возле уличной колонки с двумя полными ведрами на коромыслах на плечах стоят наши пожилые тетеньки и подолгу что-то обсуждают с соседками. Поразительно, но и те стоят с полными ведрами воды на коромыслах, на плечах. Нет, чтобы поставить тяжелые ведра с водой на землю и спокойно разговаривать. Стоят по полчаса и, не замечая тяжести ведер, о чем-то оживленно беседуют.
Поздно вечером в жилой вагон с работы приходили два связиста, прикомандированные мужчины лет под тридцать. Сидели, ужинали за общим столом, раз в неделю распивали бутылку водки с техничками. Заканчивалось это всегда одинаково: все четверо уходили в дальний конец вагона и задергивали штору. Оттуда долго раздавались звуки возни и сдавленные женские крики. Потом все они возвращались к столу. Мужчины потные и несколько смущенные, а поношенные женщины – улыбчивые и победно глядящие на нас – зеленую молодежь.
Вскоре вагоны из тупика убрали, обоих связистов и меня переселили в деревянный, одноэтажный, двухквартирный дом рядом с вокзалом. Связисты по вечерам стали уходить «на блядки» из дома, возвращались поздно ночью, а иногда под утро. Я запирал входную дверь на надежную защелку из стрелочного замка и рано ложился спать. Спал крепким юношески сном. Однажды глубокой ночью проснулся от ударов кулаками в оконную раму снаружи. Продрав глаза, через стекло увидел обоих связистов, они почему-то странно улыбались. Открыв дверь, узнал, что они уже два часа на сильном морозе колотят в раму, а я сплю без задних ног и ничего не слышу. Когда это повторилось несколько раз, терпение мужиков лопнуло. Внутри комнаты они установили большой стрелочный электрический звонок и вывели его кнопку снаружи. Он орал так, что звенели и чуть не рассыпались стекла. На следующее утро я проснулся от какого-то жужжания, напоминающего звук большого шмеля и отдаленный шум самолета. Открыв глаза, увидел за окном одного из связистов с перекошенным от злости лицом. Он бил в раму стекла кулаком. В комнате стоял дикий шум от работающего стрелочного звонка. Оказывается, они уже более часа звонили в дверь, а я не просыпался. Нервы тогда у меня были молодые и крепкие. Связисты сняли с входной двери внутреннюю защелку, я стал спать с незапертыми дверями, а они спокойно гуляли всю ночь и приходили под утро. Все были довольны…
Вороны
В другой квартире нашего дома жил с семьей молодой лейтенант транспортной милиции. Он купил телевизор, что было большой редкостью в то время, и позвал меня установить наружную антенну. Самодельную антенну-решетку из тонких алюминиевых трубок он прибил к длинному шесту. Вместе с ним мы втащили ее через чердачное окно на крышу дома и долго мучились, устанавливая и настраивая. Наконец установили, настроили и приготовились смотреть телепередачи. Собрались родственники, соседи, настроение у всех было праздничное. Лейтенант достал бутылку водки, налил себе стакан и выпил по этому поводу. Я был непьющий.
Телевизор заработал нормально, праздник начался. Но продолжался недолго. По экрану пошла рябь и изображение исчезло. Выскочив на улицу, мы с удивлением увидели двух больших ворон, которые уселись рядком на одну из трубок антенны. Она от этого перекосилась. Вороны при нас перебрались на соседнюю трубочку, и та на наших глазах тоже стала медленно крениться к земле. Коротко взмахнув крыльями, вороны перескочили на третью трубочку антенны… Нашему возмущению не было предела. Лейтенант, громко матерясь, метнулся в дом, выскочил с пистолетом в руке и выстрелил по воронам. Те, повернув головы набок, со спокойным удивлением стали невозмутимо глядеть на стрелявшего и не сделали даже попытки пошевелиться. Вспомнив всех вороньих матерей и богов, лейтенант выстрелил по воронам еще три раза, не причинив им ни малейшего вреда. Одна из пуль попала в середину антенной трубочки, переломив ее пополам. Оба осколка полетели вниз на голову милиционера. Только тогда вороны взлетели и, солидно взмахивая крыльями, гордо полетели прочь. Праздник был испорчен…
У лейтенанта был служебный мотоцикл «Урал» М-72 с коляской. Сосед научил меня водить мотоцикл. Несколько раз, пока лейтенант на природе отдыхал с молодой женой в живописном месте, я ездил по окрестностям. Чувство самостоятельной езды на мотоцикле непередаваемо прекрасное. Быстрое движение и молодость опьяняют, а чувство опасности притупляется. Скорость на мотоцикле переключается ножной педалью. Однажды разогнавшись и лихо развернувшись на ходу, я попытался переключить скорость. Нога соскользнула с педали и зацепилась за бугорок земли. Мотоцикл упал набок и слегка придавил меня. Было больно. Нога распухла, я долго ходил хромая. Больше мне мотоцикла не давали.
Разговоры ни о чем
В стране только что прошла денежная реформа. Дежурный по станции получал в месяц 60 рублей. Половину я отсылал маме и сестрам в Калининградскую область, где они жили в колхозе.
На станции Алтынай (через одну от Кунары) дежурной по станции работала девушка Нина, года два назад тоже закончившая железнодорожный техникум. Во время совместных смен мы часами с ней разговаривали по телефону. Потом я стал ездить к ней на грузовых поездах туда и обратно.
Чаще всего поезда через Алтынай шли на проход, не останавливаясь. Я садился на паровоз и просил машинистов слегка сбавить скорость на станции, и всегда они соглашались, уважая молодость. Я быстро натренировался прыгать на ходу с поезда. На скорости 40 км. в час я легко спрыгивал и даже не падал, а сделав несколько больших шагов на бегу, переходил на нормальные. На скорости паровоза 50 км. в час, пробежав по земле 2-3 больших шага, падал на землю, перекувырнувшись через голову. Приборов, фиксирующих скорости и остановки паровозов, тогда не было, и машинисты ничем не рисковали. Позже на паровозах появились опечатанные пломбами скоростемеры. Машинисты не могли уже самостоятельно и без веской причины снижать скорость, и мне пришлось научиться прыгать с поезда на скорости 60 км. в час. Это было опасно, так как можно было сломать ногу и навсегда остаться инвалидом. Садиться же на поезд на ходу значительно тяжелее, чем прыгать с него. Это удавалось примерно на скорости 15 км. в час.
Нине было пора замуж, а я еще был сопляк-несмышленыш. Долгие сидения с ней рядом во время ее дежурств. Долгие разговоры ни о чем. Ничем серьезным это не кончилось, я и вправду был еще зеленым для взрослых отношений. Хотя природа требовала свое, но опыта никакого. Мы даже ни разу не поцеловались. Я еще ничего не умел, а она напрасно ожидала от меня большего.
На станции Алтынай в то время была психбольница. Больные бродили по окрестностям, не причиняя никому вреда. Когда Нина выходила провожать поезд, в красной фуражке и со свернутым желтым флажком в руке, рядом с ней в одну шеренгу пристраивались пять-семь неряшливо одетых больных разного возраста с простыми палочками в руках. Такая у них была «работа», провожать поезда.
Наши в космосе
1 мая 1060 года под Свердловском ракетой был сбит американский самолет-разведчик. Руководитель СССР Никита Хрущев был еще тот сумасброд, напоминающий американского экс-президента Трампа. Хрущев решил, что наша бомбардировочная авиация низковысотная и малоскоростная, по сравнению с ракетами, поэтому должна быть срочно утилизированы. На станцию Кунара со всей страны стали приходить поезда с новенькими бомбардировщиками Ил-28, разрезанными на куски для переплавки их на местном заводе цветных металлов. Ракет на вооружении в стране было еще очень мало, а эшелоны с самолетами для переплавки все прибывали и прибывали на станцию. Как мне много позже рассказывали военные, на всем пути пролета самолета-разведчика было поставлено на боевое дежурство несколько полков противовоздушной обороны с ракетами. И было доложено Хрущеву, что самолетам противника теперь путь закрыт, меры приняты исчерпывающие. А они впредь и не собирались летать этим же маршрутом, страна у нас все-таки самая большая в мире. Наверное, можно было еще использовать эти боевые самолеты, а не переплавлять. Через десятки лет Чехословакия купила у нас лицензию на изготовление ИЛ-28 и стала выпускать их. Ну а я тогда, проходя мимо вагонов с разрезанными новенькими самолетами, чувствовал огромную жалость к ним, ведь огромный человеческий труд так бездарно был использован.
Работа дежурного по станции требует строгой самодисциплины и мгновенной реакции, например, чтобы позвонить на соседнюю станцию на однопутном участке дороги, необходимо повернуть длинную ручку переключателя, покрутить ручку электромоторчика, дождаться ответного звонка зуммера и снять трубку. Если в это же время звонят с другой станции, то зазвенит звонок зуммера, и для разговора с ней необходимо переключатель телефона перевести в противоположное положение. Бывало, правда очень-очень редко, когда вызывали обе станции одновременно.
Запомнился день 12 апреля 1961 года. Яркий, солнечный, какой-то с утра праздничный день. Около 11.00 вдруг одновременно зазвонили оба зуммера, что не отвечало обстановке. Я снял трубку и услышал громкий радостный крик: «Наши в космосе!!!!». Ничего не поняв и решив разобраться потом, повернул переключатель звонка в противоположное положение. «Наши в космосе!!!!!» услышал я и отсюда. Зазвучал по всем динамикам торжественный голос Юрия Левитана: «Работают все радиостанции Советского Союза». Подошел и остановился у перрона пассажирский поезд из Богдановича. Из вагонов начали выскакивать и обниматься друг с другом радостные пассажиры. Обнимались с ними на перроне и местный милиционер, и паровозная бригада, соскочившая на землю, и мы все…
Мне не было и 20 лет, когда коллектив станции выбрал меня председателем товарищеского суда. Приходилось много вникать в случаи самые разные: побои, прогулы, пьянство и т.д. Спиртного я не употреблял, и выходки разные пьяных людей казались мне дикими. Учился выдержке, выслушивать и слышать людей гораздо старше меня, научился жалеть людей.
Начальник
В 1961 году, году моего двадцатилетия, был назначен начальником станции Самоцвет Свердловской железной дороги. Тридцать пять человек подчиненных и никакого опыта руководящей работы. Несколько раз крупно обманули: взяли деньги за строительство забора на станции и исчезли. Увезли готовые наколотые станционные дрова, обещая вернуть через неделю, и тоже исчезли. Заказал работникам станции вагон дров – прислали осину и корявые березы. Поделил честно среди всех, себе выбрав самые плохие. Бесплатно переколол сам все дрова для здания станции и ветеранам-соседям. Насадил деревьев вокруг вокзальчика. Был иногда неоправданно строг к подчиненным.
После окончания техникума полагалось отработать три года. Я отработал, и 28 октября 1963 года меня призвали на службу в Советскую армию. Провожал меня коллектив очень тепло…
Несколько десятков лет назад я отдыхал в санатории Самоцвет, который, когда я там работал, только строился. Поехал на станцию, удивительно, но меня все еще помнили по-хорошему…
Глава 4. Реабилитация
Первые встречи с репрессиями
В конце 80-х, начале 90-х годов прошлого века мне довелось участвовать в составе большой группы сотрудников Управления КГБ СССР по Свердловской области в реабилитации жертв политических репрессий. Думается, что информация об обстановке тех лет и чувства, которые мы тогда и сегодня испытываем, вспоминая архивные дела реабилитированных лиц, важна и интересна не только людям старшего возраста: беззакония не должны повториться никогда.
Был я просто рядовым исполнителем в многотысячной армии сотрудников госбезопасности, которые занимались сложными вопросами реабилитации жертв политических репрессий в огромной стране. Ее начало стало для нас, как и всех советских людей, внезапным и шоковым, как извержение вулкана. Продолжалась эта тяжелая работа по реабилитации еще долго, по словам коллег, примерно до 2007 года. И полные выводы по ее итогам нам еще предстоит узнать.
Я участвовал в процессе реабилитации в самом бурном его начале. Хочу рассказать лишь о тех немногочисленных архивных делах, которые лично держал в руках, изучил от начала до конца, и о людях, исполнением заявлений которых занимался. Пишу о личных впечатлениях и эмоциях без каких-либо претензий на обобщения, так как, подчеркиваю, участвовал в этом деле только на очень узком участке работы и короткий период времени.
В 1977 году я оперативно курировал воинские части закрытого военного городка в поселке и аэропорту Кольцово, что под Свердловском. Как-то раз женщина-библиотекарь из штаба части обратилась с просьбой подписать акт об изъятии и уничтожении ряда книг, которые она отобрала по указанию политотдела. Приближалось 60-летие Великой Октябрьской социалистической революции и проводилась чистка книжного фонда, изъятие и уничтожение нежелательной и ветхой литературы. Стопка таких книжек была уже подготовлена, составлен акт об уничтожении их путем сожжения. Под актом должен был расписаться и я. Стал перебирать книги, многие из которых действительно были очень ветхими. Внимание привлекла толстая книга с надписью «Стенографический отчет ХХ съезда КПСС». Я попросил книгу почитать и унес в свой кабинет, она была с грифом «Для служебного пользования».
За несколько вечеров в служебном кабинете я ее прочитал и вернул библиотекарю для уничтожения. Впечатление было ошеломляющим, поистине шоковым. На съезде партии приводились реальные факты расстрелов в ходе политических репрессий в сталинское время. Неделю после этого ходил, как ударенный чем-то тяжелым, меня шатало. Нигде и никогда ранее, в том числе и в школе КГБ, где мы изучали историю органов госбезопасности страны, в таком объеме и в такой конкретике подобные факты не приводились. Тем более, что никого из моих ближних и дальних родственников не репрессировали…
В 1983 году ко мне, молодому следователю КГБ, секретной почтой попал запрос по архивному уголовному делу 1937 года. Я поднял это дело в архиве Управлении КГБ СССР по Свердловской области. Дело было тонкое, листов 20-30, на несколько десятков фигурантов. Прочитал, что по делу было расстреляно несколько десятков человек, большинство из которых уже полностью реабилитировано. Читая документы обвинения и реабилитации, я испытал снова сильнейший шок от чудовищности того, что читал. Тогда я дал слово делать свое дело только честно, только по закону, никогда не обижать людей и быть всегда справедливым к ним.
Вначале работа в группе реабилитации была технически однообразной: получал и принимал заявления граждан, расписанные мне на исполнение, готовил ответы и передавал их для отправки почтой. Вопросы в заявлениях были однотипными: сообщить подробно о судьбе конкретного человека, арестованного органами НКВД, за что арестовали, где он сейчас, есть ли какие-то личные документы, фото, где остальные члены семьи и т.п.
С заявлением через длинный темный переход шел из основного здания УКГБ в трехэтажное мрачное здание бывшей внутренней тюрьмы НКВД, где в 1930-х годах сидели арестованные люди, а в конце 80-х – архив Управления КГБ по Свердловской области. Стены и пол перехода в бывшую внутреннюю тюрьму НКВД и внутри ее были покрашены в темно-зеленый и темно-коричневый цвет, деревянные полы зловеще скрипели при каждом шаге. Длинный темный коридор с закрытыми дверями в отдельные камеры. Тусклый свет. В каждой камере были высокие до потолка стеллажи, на которых в картонных коробках по нескольку штук хранились архивные уголовные дела в желтоватых картонных обложках. В правом верхнем углу каждого дела стояли штампы: «Совершенно секретно» и «Хранить вечно». А ровно посредине большими цифрами длинный номер, с окончанием на букву «К» – это не реабилитированные или «П» – реабилитированные.