Однажды Коля позвал меня в свой дом. Мы вошли в большую общую комнату. В углу – икона с рушником, кровати с большими пуховыми подушками, на стене множество семейных фотокарточек. Рядом с ними на гвоздике висит одностволка. Коля снял ее и дал мне посмотреть и подержать. Я посмотрел и отдал обратно. Коля отошел от меня на несколько шагов назад, повернул ствол ружья в мою сторону, прямо в середину груди, и загадочно улыбнулся. Не ожидая ничего плохого, я ему тоже улыбнулся, и остался стоять на месте. Прижмурив левый глаз, Коля поднял ружье и взвел курок и через секунду нажал на него. Раздался характерный громкий щелчок. Коля снова взвел курок и вторично прицелился в меня. Внезапно и резко открылась дверь на кухню. Оттуда выглянул Колин отец с намыленным пеной лицом и опасной бритвой в руке. Мгновенно его глаза стали большими, как тарелки, и побритая щека – белой, как и пена на второй. Молча он прыгнул к Коле и выбил ружье из его рук. Потом огляделся и подошел к открытому окну. Метрах в трех от окна на ветке яблони весело чирикал воробей. Отец прицелился в него и нажал курок ружья. Раздался оглушительный выстрел, и воробья не стало. Только перья от него медленно попадали на землю, а некоторые плавно унесло ветром. Молча залепив Коле затрещину и дав ему пинка под зад, отец посмотрел странным взглядом на меня и ушел снова на кухню…
Потом в моей жизни были десятки, а если учесть участие и в Афганской войне, то и сотни эпизодов-случаев, когда наверняка я должен был погибнуть, но все-таки оставался жив…
По убеждениям я марксист, но под детским влиянием бабушки Екатерины, учившей молитвам, мамы, рассказавшей о младенческом крещении в церкви и настаивавшей на своем мнении, что меня постоянно спасает Бог, по зрелому размышлению я искренне поверил, что меня действительно бережет высшая сила. Сейчас ношу подаренный мне с любовью крестик на шее, хотя и редко посещаю церковь, ставлю свечи за здоровье родных и за упокой ушедших из жизни. Убежден, что в церкви присутствует какая-то высшая, любящая, целомудренная сила и справедливость. Люди там очищаются от грехов и скверны, становятся добрее и чище…
1955 год. Гусевский район Калининградской области
Мы жили в селе Поддубы. Мама работала дояркой в местном колхозе имени И. В. Сталина. Вдоль автотрассы Гусев – Калининград после переселения местных немцев в Германию были построены однотипные, как солдаты в строю, одноэтажные деревянные дома для колхозников. Наша семья была переселенцами из Могилевской области. Дорогу эшелоном из дому сюда в грузовых вагонах оплатило государство. На месте выделили дом, корову, поросенка, курей и 350 кг зерна, а также 10 соток земли возле дома для подсобного хозяйства.
Три раза в сутки: в 5.30, 12.30 и 16.30 ежедневно без выходных мама с другими доярками ездила на машине далеко в поле на дойку. Когда они проезжали мимо нашего дома, я слышал, что в набитом до отказа кузове грузовика доярки, повязанные платками вокруг головы, всегда пели русские протяжные песни, от которых щемило в душе. У мамы в группе было 24 коровы. Дома в Белоруссии у нас всегда была только одна корова, редко плюс еще тёлка. А здесь сразу 24, которых надо было доить вручную, да еще три раза в сутки. Первые месяцы, пока привыкла, руки у мамы были всегда распухшие, она их чем-то постоянно растирала. А по ночам почти не спала, металась по дому от боли.
Помимо работы на ферме, надо было вести домашнее хозяйство. Вспахать огород и посадить картошку. Я вел коня за узду, а мама сзади шла за плугом. Один раз конь наступил мне на косточку стопы. Она распухла, покрылась синяками, и я хромал дней десять. К счастью, ногу конь мне не сломал. Сёстры Валя 9-ти лет и Люба 6-ти лет помочь по дому ничем не могли, наоборот, требовали ухода и заботы. Старшая сестра Люда 18-ти лет осталась в Белоруссии.
По утрам в 7.00 мне надо было выпустить из сарая корову Зорьку в стадо, которое собирал деревенский пастух на выгон. Нарвать травы для поросенка, сварить ему картошки, замешать в чугуне, остудить и дать поесть. Унюхав пищу, он всегда орал так, будто не ел целую неделю. Визг стоял непереносимый. Мои угрозы и даже палка на него не действовали. Потом я давал зерна курам, гусям и уткам. Любил гусей за солидность поведения и стайное товарищество.
В 8.00 я с соседскими пацанами по шоссе шел в школу в село Фурманово. Семилетняя школа от нас в 3,5 км. Машины по дороге ходили очень редко, в основном военные с солдатами, и только длинными колоннами. Автобусов не было вообще. Нас, пацанов, в колхозной группе было пять человек. Книги мы несли в матерчатых торбах, сшитых матерями. Одеты были в пошитые ими же телогрейки. Только у одного из пятерых был отец, у остальных, как и у меня, погибли на фронте.
Домашние заботы
Около 15.00 я возвращался из школы. Уроки к завтрашнему дню я всегда делал еще в школе минут за 5-10, так что дома занимался только домашними делами. Шел с топором в лес и рубил нетолстые деревья, обычно липу, у нее древесина легкая. Если везло, находил сухостой в болоте. Приносил дрова домой, сам пилил и колол их. Мама варила еду, обычно ели картошку с кислой капустой. Если были деньги, то картошку с селедкой. Если денег не было совсем, мы с сестренками ходили на луг рвать дикий лук. И так по кругу: сварить и накормить поросенка, кур, уток, пригнать домой гусей, встретить корову, прополоть грядки, картошку… Осенью в уборку урожая тоже включался по полной. Просто гулять по улице, на природе в такой обстановке было бы верхом барства и лености. Да и кто бы позволил? Сколько себя помню, надо было что-то срочно сделать. Лениться было некогда.
Развлечения были просты: гурьбой забраться под высокую крышу колхозного сеновала и оттуда со стропил прыгнуть вниз на сено. Страшно, дух замирал, но трусом быть нельзя, и, собравшись с силой духа, многократно прыгал, как все. Выпросить у конюха лошадей и сгонять их на водопой. Без седла, обгоняя друг друга, с криками мчать на лошадях несколько километров к реке, сбивая свой копчик до крови. Потом дня три ходишь враскорячку от боли. Очень часто мимо дома шли воинские колонны, пушки, танки, конца и края не видно. Мы гурьбой пацанов становились на откосе дороге и орали: «Кинь махорки! Кинь махорки! Кинь хлеба!» Солдаты кидали нам пачки солдатской махорки. Тогда им давали в солдатских пайках такое курево. Кидали и ржаные сухари, реже буханки хлеба. Мы все подбирали. Хлеб относили домой, а махорку я отдавал соседу.
Осенью с наступлением морозов приходила очередь собирать урожай с живности. Мама покупала бутылку водки и приглашала соседа. Повторялась чериковская история с кабаном по имени Васька. Сало и мясо кусками складывали в деревянную бочку, пересыпая солью и придавив гнетом. Сердце жарили с картошкой. Это был редкий и такой желанный праздник: наесться досыта. Позднее приходила очередь птиц. Как-то летом молодой гусенок сломал лапку, хромал и пищал. «Отруби ему голову, не надо ему мучиться», – сказал мама. Я с топором в руках подошел к гусенку и долго глядел на него. Взял его в руки и ощутил тепленькое тельце и биение сердца. Не смог положить его на чурбак и отсечь голову топором, что-то защемило в носу, и из глаз потекли слезы. Мама не стала вникать в мои переживания и делать расспросы. Уже потом, осенью, я увидел, как она поймала курицу, взяла одной рукой за оба крыла и на колоде отрубила ей голову. Курица без головы долго металась по двору, разбрызгивая вокруг кровь, и вскоре затихла. Я стал ловить остальных курей и подносить их маме. Неожиданно она передала мне в руки большого петуха и приказала отсечь ему голову. Я ловко, как мама, взял петуха за крылья, положил его шею на чурбан и одним ударом отсек голову. Никаких эмоций по этому поводу уже не испытывал. Это стало привычной работой.
Летом научился косить литовкой и косил с матерью. Коса у меня была небольшая, номер 7. Мужики взрослые косили номером 10. Через пять-десять минут косьбы останавливался отдохнуть, работа эта тяжелая и потная. Протирал косу травой и поочередно с двух сторон лезвия проводил оселком, который был всегда со мной. От этого коса становилась острее, и ее хватало на несколько минут для хорошего кошения. Вечером по всей деревне раздавался мелодичный звук отбиваемых кос. Я долго мучился, но научился правильно отбивать косу молотком на железной бабке, вбитой в дубовый чурбан. Перепортил много кос.
Самоуважение
Телевизоров и радиоприемников в то время у нас дома не было. По вечерам ребячьей стайкой на сеновале рассказывали друг другу сказки и были, услышанные от взрослых. В этом деле я был первым, меня часто просили что-нибудь рассказать или придумать. Слушали в полной тишине. Меня наполняло приятное чувство самоуважения.
В классе я был самым малым по росту. Но ребята уважали за легкую учебу. И на контрольных работах практически все списывали у меня. Если иногда в спешке я ошибался и получал «двойку», то и весь класс получал двойку. Поначалу меня из-за малого роста несколько раз пытались обижать. Но парни из нашего седьмого класса почему-то взяли под защиту. Самый высокий и крепкий рыжеволосый пацан как-то на большой перемене во дворе обнял меня и сказал, если меня кто-нибудь тронет, то будет иметь дело с ним. С тех пор меня никто и никогда не обижал. Хотя старшие школьники всегда притесняли и обижали младших и слабых.
Учеба мне была очень интересна и давалась исключительно легко. Светлыми вечерами на чердаке дома я читал учебники по физике и математике на один-два класса вперед, было очень интересно, дух захватывало. Забегая вперед, скажу, что семилетку эту я окончил с отличием и поступал в техникум без обязательных экзаменов. Очень любил поначалу немецкий язык и даже немного читал, и разговаривал на нем. Но через некоторое время немецкий стала преподавать учительница, старая дева, со злобным лицом, в короткой юбке и жирными кривыми ногами, густо покрытыми рыжими волосами. Весь класс ее люто возненавидел, и она всех нас тоже. Я потерял интерес к немецкому языку, о чем сейчас жалею.
Очень хотел учиться дальше в школе, в 8-м классе, но не было возможности. За 8, 9 и 10 классы необходимо было заплатить по 150 рублей в год, а у нас денег не было. За один трудодень в колхозе маме начисляли 100 граммов зерна. Расчет был один раз в конце года. Пришлось после окончания седьмого класса в 1956 году ехать в Калининград и поступать в железнодорожный техникум.
Переселение
Весной 1957 года мама с сестренками переехала в совхоз «Весновский» в том же Гусевском районе. Это в 25 км на северо-восток от города Гусева. Дали ей для проживания огромный, из красного кирпича, немецкий дом, с коптильней на чердаке. Рядом большой сарай из кирпича с бетонными кормушками для скота. Вокруг дома огромный вишневый сад. Среди вишен – несколько яблонь «Белый налив». Для огорода земли – бери, сколько хочешь. Метрах в 100 от дома такая же усадьба, там поселился литовец с семьей, который избегал нас и в открытую ненавидел русских. Мы отвечали ему тем же. Немцы раньше жили вот такими отдельными хуторами, отделенными друг от друга на 5-6 км. При наступлении наша авиация хутора разбомбила. Остались разбитые здания и большие сады вокруг них. Центральная усадьба совхоза, а там же школа, находилась от нашего хутора в 3 км. Мама на работу, а дети в школу ежедневно ходили туда 3 км и обратно столько же.
У нас снова были корова, поросенок, куры, гуси, овчарка, за которыми, как и за грядками с огородом нужен был ежедневный уход. Мама, как и раньше, работала дояркой. Климат в Прибалтике влажный, трава растет быстро. Пришлось мне много косить траву, грести и сушить сено. Мама купила еще кроликов и поселила их в сарае. Когда грядки взошли и стали созревать огурцы, кролики подрыли стенку в сарае и сбежали на волю. Они расплодились вокруг, нарыв в земле множество нор. Пожрали всё на грядках, доведя маму до слёз.
Она письмом вызвала к нам своего второго брата, оставшегося в живых на войне, – дядю Лёшу. На войне он был снайпером, а после войны в Карелии промышлял охотой и рыболовством. Я читал в привезенной им газете, что он являлся передовиком: за один сезон убил 6 медведей. Дядя Лёша за несколько дней отстрелял всех наших кроликов, и мама снова ожила.
Один раз дядя Леша взял меня с собой на охоту в поля. Мы прошли с ним до вечера более 20 км, и я изнемогал от усталости, а ему хоть бы что. Он был с ружьем, а я без. Два зайца внезапно для меня выскочили почти из-под ног. Мгновенно приложив ружье к плечу, он убил обоих и отдал мне как носильщику. Пока отдыхали и кушали, он рассказал, как охотился на медведей. Было интересно слушать о его житье-бытье. Рассказывал, как в своей деревне после охоты ходили мужики за самогоном к тете Дусе. Когда за ночь пришли в третий раз, она наорала на них и ушла спать, закрыв дом изнутри. Было скучно охотникам, и они притащили на крыльцо самогонщице тушу медведя без шкуры. В темноте туша очень напоминала тело человека. Постучали в окно и спрятались. Тетя Дуся вышла на крыльцо, увидела тушу, вскрикнула и упала без сознания. А их потом участковый долго таскал к себе, брал объяснения.
Как-то я решил проверить чердак над домом. Там, перебирая старую кучу соломы, нашел немецкую винтовку с примкнутым плоским штыком, но без затвора. Винтовку утопил в болоте, а штык мы с пацанами использовали для игр. Вешали на дерево кусок картона и, изображая десантников, метали этот штык-кинжал как в мишень. У меня получалось хуже всех, так как кинжал для меня был тяжел.
Работы по дому было много, но вскоре на каникулах я устроился на все лето в совхоз грабарем. Сначала на ферме меня научили запрягать лошадь в телегу-грабарку. Я этому обучился легко. Уже на следующий день вышел на работу самостоятельно. На лошади сгребал скошенное комбайном сено в валки. Работа тяжелая, пыльная, изнурительная. Проработал все лето и уехал только осенью продолжать учебу в техникуме.
Запомнились вечера, когда с друзьями ходили в ближайший лес, а леса там были искусственные, высаженные людьми. Было множество рвов и окопов, подбитые пушки, танки и многие тысячи снарядов. Открутив у снаряда взрыватель, мы доставали из него пороховой заряд. Это крохотные баранки желтого цвета с дырочками. Через дырочки протянута нитка, которая и соединяет их в один ком.
Частенько делали следующие «эксперименты». Разводили в лесу, подальше от остальных снарядов, костер и клали в него снаряд. В окопе, метрах в 10 ждали, когда он взорвется. Моросил противный дождь, долго ждать становилось холодно и скучно. Внезапно кто-нибудь из нашей группы выпрыгивал на бруствер окопа, громко орал что-то нечленораздельное и подпрыгивал, изображая индейский танец из кино. Мы замирали от смелости и страха за него. Спустя 2-3 секунды он спрыгивал обратно в окоп. Невольно наступала очередь следующего станцевать этот безрассудный танец смерти. Следующий, в том числе и я, поступал точно так же. Но однажды я чуть не нарвался.
Положив обе руки на кромку окопа и подтянувшись, через мгновение я готов был выпрыгнуть из него для ритуального танца. В это время раздался взрыв снаряда возле высокой сосны. Взрывная волна до нас не дошла. Но меня кинуло на дно окопа, и нас присыпало землей. Потом это увлечение незаметно прошло, и наступило следующее.
Посмотрели в немом кино, как Чарли Чаплин лихо зажигает спичку о свой брючный ремень. Мы откручивали от немецкой мины взрыватель и доставали из нее красный фосфор. Им натирали свой ремень. При резком трении спички о ремень она вспыхивала. Это и было предметом пацанской гордости по вечерам возле кино и вызывало восхищение совхозных девчонок.
Однажды мама, возвратившись с работы, застала меня на крыльце дома, когда я с помощью плоскогубцев и молотка пытался открутить взрыватель у немецкой ржавой мины. Она отобрала у меня мину и отругала. Оружия вокруг было много. Я как-то из любопытства заглянул в птичье гнездо на высокой туе возле дома. Обнаружил там немецкий пистолет «Парабеллум» в масляной тряпке, готовый к бою. Достать патроны к любому оружию проблемой не было. Мы несколько дней стреляли из пистолета в лесу по мишени, пока участковый милиционер не отобрал и не накостылял нам по шеям, даже не пожаловавшись родным…
Техникум
После семилетки до 1960 года я учился в Калининградском техникуме железнодорожного транспорта.
В августе 1956 года мама купила мне самый дешевый спортивный костюм, клетчатую рубашку и ботинки. Сложила нехитрые пожитки в деревянный коричневый чемодан с маленьким висячим замком. С собой дала сваренной в мундире картошки, хлеба, зеленого луку и вареных яиц и целое богатство – вареную курицу. Дала немного денег и посадила на рейсовый автобус до Калининграда. Детство закончилось.
Калининград выглядел так, как будто его бомбили только вчера. Полуразрушенный вокзал со стеклянной разбитой крышей. Город представлял собой редкие раздавленные бомбами здания и бесконечное крошево кирпичей между ними высотой пять-десять метров. По всей округе оставались целыми только заводские трубы. Везде поржавевшие вывески на немецком языке: Гитлерштрассе, Герингштрассе и т.п. На стенах – лозунги-призывы на немецком: «Вир капитулирен ние!» – Мы никогда не капитулируем! И на русском белилами на мостах: «Здесь первыми прошли гвардейцы генерала Черняховского». Дороги в городе были расчищены и по ним ходили трамваи и автобусы. Много было военных грузовиков, сновали штабные «Эмки» и тяжелые американские «Студебекеры», мы называли их «Студеры».
Техникум располагался недалеко от вокзала в уцелевшем пятиэтажном кирпичном здании бывшей эсесовской летной школы. Поселили меня в комнату на пятом этаже. Там стояло одиннадцать кроватей учащихся нашей группы «Э-11». Буква «Э» означала название отделения – «Эксплуатация железных дорог». Были еще отделения «П» – «Путь и путевое хозяйство», они нас называли «эксплуататоры», а мы их «путеяйцы».
Учился в техникуме с интересом все четыре года, без троек по основным предметам. Это было главным условием получения стипендии. На первом курсе она была 142 рубля в месяц, на последнем – четвертом – 162 рубля. 124 рубля в месяц стоило трехразовое питание в столовой. Завтрак – булочка с маслом и стакан чаю с сахаром. В обед – первое, второе и компот. На ужин – второе с гарниром и чай. И так все четыре года. Из оставшихся двадцати рублей стипендии нужно было заплатить 7,5 рублей за общежитие. На тетради, чернила (авторучек тогда не было), карандаши и ручки с перьями оставалось 12,5 рублей. Есть хотелось постоянно, днем и ночью. По субботам и на каникулы ездил домой к маме.
Домой ездил за продуктами, ездил в основном «зайцем», то есть без билета. Забирался в вагоне на третью полку и «умирал». Несколько раз ловили и высаживали с пассажирского поезда. Пересаживался на грузовой, приезжал черный от угольной пыли. Один раз, сидя на крыше пассажирского вагона, проявил неосторожность. Свесил ноги на резиновую гармошку, соединяющую проход между вагонами. На повороте гармошкой ногу мне зажало так, что начал орать от боли. На остановке достали и выгнали. На крышах пассажирских и грузовых вагонов я был не один, набиралось до десятка «зайцев».
Иногда добирался домой на попутной машине. Военные не подвозили, им было запрещено. Гражданские водители требовали до города Гусева (сто километров от Калининграда) 5 рублей, а денег, конечно, не было. Иногда приходилось добираться на 4-5 машинах, так как редкий водитель все же подвозил бесплатно. Привозил от мамы в общежитие ведро картошки. Давала она немного денег на хлеб и ливерную колбасу.
На кухне общежития техникума всегда открытая стояла бочка с селедкой. На селедку собирали по рублю со всех. Покупали бочку у моряков на рыбоконсервном комбинате. Рыбаки сами привозили и продавали. На третьем курсе жить стало полегче, потому что Сашу Третьякова, Ивана Просяника из нашей группы и меня взяли на работу в кочегарку техникума. Поздними вечерами мы выносили из кочегарки на носилках шлак на улицу. Саша с Иваном были парнями физически крепкими, а мне было невыносимо тяжело, руки отваливались, но приходилось терпеть.
Если еды на воскресенье хватало, то к маме в колхоз я не ездил и посвящал выходной день путешествиям. Узнал тогда, что город Кенигсберг возник в 10 веке. Как рассказывали историки, древние предки германцев перегородили реку Прегель цепями и требовали дань с проплывающих кораблей, тогда купцы стали корабли оснащать орудиями, чтобы беспрепятственно прорываться. В ответ германцы построили на берегу огромный замок-крепость; я видел тогда в пробоине толщину одной из его стен – это 10-11 метров. Началось соревнование пушек кораблей и пушек замка. Потом вокруг замка было построено семь фортов, окруженных рвами с водой, перекидными мостами. В каждом форте на вооружении было до 300 орудий. Все форты были связаны между собой и с королевским замком подземными ходами. Позднее было построено еще одно внешнее кольцо из 15 фортов. И снова их связали подземными ходами с королевским замком и между собой. Всю эту систему немцы называли «Ночная рубашка Кенигсберга». Строили ее около 600 лет, на укреплениях выросли огромные деревья… А наши войска взяли ее за два дня штурма, потеряв при этом 78 тысяч бойцов. По площади этот город равен Ленинграду (ныне Санкт-Петербургу). Бомбили его одновременно по 3600 наших самолетов. Остался целым только район «Понарт», остальное представляло собой груду камней, обломков дерева, глины и пыли.
Кино
В Калининграде в то время снималось много художественных фильмов про войну: «Мир входящему», «Солнце светит всем» и т.д. Помнится, как рядом с техникумом в разбитом здании наставили полуодетых манекенов, которые должны были изображать магазин одежды в войну. В течение дня солдаты в советской форме раз десять штурмовали это здание, а другие, в немецкой форме, отбивались, дрались врукопашную, но в конце концов наши их побеждали. Толпа зевак всегда собиралась за лентой, которой огораживали место съемок. В перерыве «эсэсовский офицер» мирно беседовал с «советским солдатом», и ели кашу из одного котелка. Изможденный артист Авдюшко сидел тут же, уставившись в землю взглядом и настраиваясь на игру.
Наши ребята участвовали в массовых съемках. Их одевали в солдатскую форму, выдавали деревянные, похожие издалека на настоящие карабины и автоматы. За день съемки платили по пять рублей, редко-редко по десять, это тогда, когда надо было бегом преодолевать водную преграду или драться с «немцами» врукопашную. Когда большая толпа «артистов» кидалась вперед в атаку, некоторые наши парни прятались в развалинах и отдыхали, глядя, как остальные бегали и снимались во многих дублях, «дрались» и «стреляли». Ближе к вечеру всем артистам, и настоящим, и липовым, которые незаметно выходили из развалин, выдавали деньги. В городе часто шли такие «бои», двигалось много разной военной техники. Потом мы смотрели снятые фильмы в кинотеатрах и удивлялись, сколько там было всяких ляпов: четко видны были резиновые покрышки в окнах горящих зданий, стрельба холостыми патронами выдавала себя, когда из ствола оружия вылетает густой черный дым….
Подземный город
Под землей, под Кенигсбергом, в войну работало много госпиталей, различных заводов и предприятий. Мы с друзьями путешествовали и по городу, и под ним. Брали с собой длинную веревку, керосиновый фонарь и ныряли в подземелье Кенигсберга через люк канализации. Находили на стенке выключатель, загорался электрический свет. Коридоры были широкими и высокими, можно было не пригибаться. Множество железных дверей закрывали боковые проходы. Открыв запор двери длинной ручкой, как в бомбоубежищах, мы заходили внутрь. Воздух очень затхлый. Света, как правило, в боковых помещениях не было. Стояли ржавые железные кровати, а на них – скелеты в бинтах. Если легонько тронуть палкой скелет, то он рассыпался. Встречались и пистолеты, винтовки, карабины – все ржавое. Мы ничего не брали и уходили в другие места. Однажды мы с Вовкой Сарыбиным стали гоняться по большой комнате за огромной крысой. Стрелять было нельзя, вокруг бетонные стены, запросто можно было схлопотать пулю от рикошета. Когда крыса устала и присела, Вовка подошел к ней, а та внезапно сделала рывок и оказалась у Вовки в штанине. Заорав так, что в нашем фонаре чуть не погас огонек, Вовка с силой махнул ногой. Крыса вылетела из штанины и ударилась в потолок. Упала уже мертвой…
По внутренним витым лестницам мы часто забирались на самую вершину Кафедрального собора, рядом с которым похоронен 80-летний Иммануил Кант. Наверху выросли уже березы, некоторые по три-четыре метра. Вид сверху был удивительный.
Приключений в годы учебы в техникуме было много. Некоторые были безрассудными и в любой момент могли закончиться гибелью. Однажды мы забрались на заводскую трубу посреди разбомбленных развалин. Забирались по наружным скобам трубы. Был сильный ветер. Я старался не смотреть вниз, так как казалось, что трубу раскачивает, и она вот-вот рухнет. Саня Третьяков и Иван Просяник были выше меня и сильнее. Они поднимались впереди, и я во всем старался от них не отстать. Трусость в подростковом возрасте гораздо хуже смерти. На самом верху диаметр трубы расширяется, и пришлось подниматься только на руках, ноги болтались над бездной. Смотрел прямо перед собой в близкую стенку и вслед за ребятами забрался на самый верх.
Залезли вовнутрь и присели на внутреннем выступе, отдыхали. Картина вокруг была безрадостной. Остовы пустых домов с пустыми глазницами окон, груды кирпичей и желтой пыли. Наступил момент, когда надо спускаться вниз. И сейчас помню, как было страшно. Глянул вниз, казалось, что труба стала раскачиваться еще сильнее; но другого пути на землю не было. Ребята один за другим ловко полезли вниз по скобам. Я перекинул ноги вниз, повернулся лицом к трубе и медленно с большим напряжением, держась обеими руками за скобу, стал ногой нащупывать нижнюю скобу, чтобы поставить ногу. Ее не было, был обратный скат, и нога некоторое время шарила в воздухе. Наконец, нащупал скобу и медленно, цепляясь кончиками ног за нее, нащупал следующую. Так наощупь и прошел вниз несколько скоб, пока не перешел на вертикальную поверхность трубы. Далее спуск пошел легко и без страха.
Внизу, пряча глаза, друг от друга, все облегченно и молча вздохнули. Боялся, оказывается не только я, но и мои товарищи. Такие приключения обеспечивают дружбу на всю жизнь. После них появляется чувство уверенности в себе и уважение товарищей. А оно в юности является главным и всегда важнее вероятности гибели.
Шалости
Помимо постоянных хождений по подземным ходам, мы иногда по ночам осуществляли вылазки в город. Недалеко от техникума, возле мрачного серого здания немецкой биржи, был разводной мост через реку. Его створки поднимались с 1 часу до 4 ночи для прохода кораблей и барж. Чтобы народ в это время мог свободно переправляться на другой берег, сверху на поднятые створки моста рабочие мостовщики клали сходни шириной в две сбитых широких доски, метра 3-4 длиной.
Рядом с техникумом было здание местной мореходной школы. Ее курсанты в нарядной морской форме приходили к нам на танцы. Мы, будущие железнодорожники, их ревновали к нашим девчонкам, иногда даже дрались. Вечерами курсанты мореходки и наши двумя большими группами отправлялись в город за реку «гулять». Возвращали обычно под утро, стараясь опередить друг друга. Первая группа (или мы, или они), перебежав по сходне на другой берег сбрасывала доски в реку. Вторая, опоздавшая группа, а мы регулярно чередовались, с проклятиями ожидала на берегу 4.00 часов, когда створки моста сводили. Иногда группы почти одновременно подходили со стороны города к мосту. Тогда начиналась азартная, увлекательная гонка: кто первый прибежит к мосту и сбросит сходню вниз.
Вернувшись из ночных походов по городу или подземелья, мы не всегда могли попасть в общежитие. После 23.00 входную дверь запирала на замок сторожиха, и сколько бы мы ни стучали, она не открывала. Запиралась на кухне на высоком первом этаже общежития и дрыхла. Это была толстая пожилая тетка, с которой никак мы не могли договориться. Однажды, когда она заснула, мы вчетвером подвинули почти вплотную к двери кухни бочку с селедкой. Дверь могла открыться наружу не полностью, оставалась щель сантиметров 10, через которую она, конечно, не смогла бы пролезть. Поставив на пол возле бочки сковородку с керосином, мы подожгли его. Потом хором громко заорали: «Пооожаар!!!». Приоткрыв дверь, сторожиха увидела пламя. Попыталась открыть дверь, но невидимая бочка не давала это сделать. Тогда она руками оторвала металлическую оконную решетку и спрыгнула из окна вниз на газон.
Мы в это время поставили бочку с селедкой на место и убрали подальше сковородку с уже потушенным керосином. Сами спрятались. Ошеломленная тетка вошла в коридор и прошла на кухню. Потом вышла, долго оглядывалась в коридоре, стараясь понять, что же это было. Видимо, поняла, и с тех пор никогда не закрывала входную дверь общежития на ночь на замок. Читала книжки, ждала нас, оболтусов. Никаких расследований по этому поводу не проводилось…
Мы – советский народ
Хорошо помню общее собрание техникума осенью 1956 года, где секретарь райкома партии читал доклад о политических репрессиях и реабилитации. Всем нам эта тема была абсолютна неведомой. Сидевший в президиуме директор техникума Колесников Николай Иванович в своем выступлении сказал, что он также был репрессирован и отбывал наказание в лагере. При этом он неожиданно стал говорить очень тихо и потом заплакал. Все мы были глубоко потрясены этим, но так ничего и не поняли, ведь нам было по 14-15 лет. Колесникова мы все очень уважали за доброту и человечность. Только через несколько десятков лет понял я, что такое репрессии…
Запомнился день 4 октября 1957 года. Мне уже 16 лет. Диктор Юрий Левитан по радио своим мощным громовым голосом при хилом, как оказалось потом, теле много раз повторял сообщение Телеграфного агентства Советского Союза – ТАСС – о запуске первого советского искусственного спутника Земли. Был хмурый, ветреный осенний день. Низкие тучи куда-то быстро неслись по своим делам. Мы все, и преподаватели, и студенты, бегом выскочили во двор техникума, смешались в радостной толпе и стали обниматься друг с другом, глядя на небо. Что-то орали бессмысленное.
Радость за Родину переполняла нас и делала родными. В газетах стали публиковать время пролета спутника над разными городами. В Калининграде очень редко бывают часы, когда не идет дождь и на небе ясно. Неделями ждали, и раза два-три все-таки видели ползущую медленно по ночному небу рукотворную звездочку. Сейчас-то я знаю, что металлический шар спутника диаметром всего 58 сантиметров невозможно было разглядеть невооруженным глазом на высоте почти 300 км; виден был отблеск от второй ступени ракеты-носителя, она была величиной уже метров 10 и летала по орбите ниже спутника пару месяцев, а сам спутник три месяца можно было наблюдать только в телескоп.