Взрослые заботы не омрачили радости детства. Одиннадцать раз подряд посмотрел с друзьями в клубе, бывшей церкви, кино «Чапаев». Нам казалось, что с каждым новым просмотром фильма Чапай, загребая одной рукой, всё ближе подплывает к противоположному берегу. Затаив дыхание, в полной тишине мы следили за ним. Не выплыл родной Василий Иванович, добили белые гады из пулемета. И мальчишеские слезы на пыльных щеках оставляли светлые полосы. Это было самое первое и самое большое горе в моей жизни…
В ивовых зарослях возле Сожа, который протекал в конце нашего огорода, играли в «наших» и «фашистов». Никто не хотел быть фашистом, эти роли по двое из каждой команды разыгрывали, передвигая кулаки по ивовому пруту вниз: чей кулак оказывался крайним, тот и переходил к «фашистам». В детстве от взрослых слышали иногда разные матерные слова, когда те ругались друг с другом. Но самым страшным, гибельным и самым оскорбительным было не слово, когда упоминали мать, отца, гроб и различные интимные места мужчин и женщин. Это было слово, которое и сегодня в Беларуси вызывает самую сильную ненависть и мгновенную реакцию – желание убить того, кто произносит его в твой адрес. Это слово, точнее, два слова: «фашист» и «полицай». Играя в войну возле реки, пацаны редко, когда, как им казалось, совершалась какая-нибудь уж слишком вопиющая несправедливость, употребляли эти слова как оскорбление. Это всегда заканчивалось дракой, и тогда все игроки бросались разнимать и успокаивать дерущихся…
Прочитал в детстве в одно дыхание книгу Валентина Катаева «Сын полка» и с тех пор мечтал быть офицером. Снились мне бои в Испании, где я воевал против фашистов. Облазил школьником многие километры окопов и ходов сообщения времен войны в лесу за рекой Сож, в лесных землянках с одноклассником и верным другом Толиком Кухаренко, у которого мать и отца повесили фашисты за связь с партизанами, мы находили винтовки без затворов, море стреляных гильз, пробитые каски, обменивались этими сокровищами с другими пацанами. Те находили иногда и неразорвавшиеся мины, снаряды. В результате таких походов одноклассники частенько погибали от взрывов, семеро наших чериковских школьников по коридорам ходили с одной рукой, или ногой.
Васька, Надька и петух
Мама сумела купить небольшую избушку с огородом, недалеко от дома ее сестры. Перебрались. Завели поросенка Ваську, козу Надьку и несколько кур. Жить стало лучше, жить стало веселей. Мама весь день на работе, и я, придя из школы, поев вареной картошки, брал ведро и шел на речку собирать ракушки.
На противоположном берегу реки в нашу сторону было отсыпано из песка несколько дамб, примерно в ста метрах друг от друга. Русло реки между ними и нашим берегом было глубоким, по весне по нему плавали даже небольшие баржи и катера. А между дамбами глубина была по колено, дно песчаное. Там на дне водилось множество ракушек. Однажды я, бродя между дамбами, метрах в двадцати от себя увидел что-то круглое и темное, похожее на занесенное сюда бревно-топляк. Когда подошел к нему поближе, «бревно» вдруг из воды взлетело вверх, с брызгами и шумом, и, упав обратно, унеслось на глубину, как маленькая подводная лодка. Бросив ведро, я в панике побежал по мелководью к берегу, где сел и долго отходил от страха… Потом снова начал собирать ракушки.
Набирал ракушек целое ведро, ставил их варить на летней плитке. Сварив, очищал «мясо» от скорлупы. Добавлял крапивы, толченой картошки и нес ведро с варевом к реке, чтобы остудить в холодной воде. Свиней горячей едой кормить нельзя. Пока я помешивал варево в ведре, нечаянно выплескивая его капли в воду, вокруг собиралась большая стая мальков, поедавших кусочки свиной еды. Частенько сюда наведывались и небольшие щучки, которые атаковали мальков, как волки стадо овец. Те в панике бросались в разные стороны, а щучки, не боясь меня, с мальком поперек рта, нагло и неторопливо уплывали вглубь и потом снова возвращались за своим обедом.
Чувствуя запах еды, поросенок Васька орал на всю округу, как недорезанный. Покормив его, обычно по осени, когда уже убрана картошка, я выпускал Ваську погулять. Наклонив низко голову, он своим рылом начинал вспахивать землю и во влажном месте укладывался в грязи отдыхать. Усыпив его бдительность почесыванием сначала за ухом, потом по брюху, я добивался, что Васька закатывал от удовольствия глаза, раскидывал ноги, и сладко хрюкая, пытался отключиться от действительности. Не тут-то было. У меня в отношении его были свои планы. Встав над его спиной враскорячку, я внезапно резко шлепал прутом его по толстой попе. Он вскакивал, и я оказывался сидящим на его спине, как всадник. Мне этого только и надо было. Взвизгнув от ярости, Васька сначала начинал крутиться, пытаясь меня скинуть на землю, но я цепко держался на нем, сжимая бока ногами, как ковбой. Заорав изо всей дури на всю округу, Васька, постанывая от моего веса, трусил к реке и, зайдя в воду, сразу ложился набок, сбрасывая меня с себя. Так повторялось каждый день, и мы оба становились все опытнее. Я – как покататься «на халяву» на его спине, а он – как побыстрее избавиться от меня.
Когда наступали устойчивые холода, очередного Ваську резали на сало. Приходил сосед с большим блестящим немецким кинжалом со свастикой на ручке. Вдвоем с мамой они привязывали Ваську в стойле за ногу. Затем мама выбегала оттуда в дом и сидела, затыкая уши. Раздавался длинный предсмертный пронзительный крик кабана, которого сосед, повалив набок, бил кинжалом прямо в сердце. Крик постепенно ослабевал и вскоре затихал совсем. Кабана вытаскивали, сливали кровь и долго обжигали соломой во дворе. Вокруг стоял очень вкусный запах, от которого рот наполнялся слюной. Потом шла разделка, мама жарила вкусные куски, ставила на стол бутылку водки, и сосед долго обедал. Куски сала посыпали солью и укладывали в большую бочку. Закрывали сверху крышкой, на которую клали большой речной валун. Сала хватало до ранней весны. По утрам мама готовила драчоники, залив кусочки сала на сковороде тертой бульбой. До сих пор эта национальная белорусская еда кажется мне необыкновенно вкусной.
Козу Надьку утром на поводке я подводил к реке, сажал в лодку к соседу, а тот перевозил ее со своими козами на другой берег Сожа. Целый день козы паслись там одни и к вечеру приходили самостоятельно к месту перевоза обратно. К вечеру я ставил на огонь воду и начинал чистить картошку, чтобы сварить ее к приходу мамы. Надька всегда стояла рядом и хватала срезанную кожуру прямо с ножа. Как-то раз картошка сварилась, когда мама уже пришла домой. Мама накрыла крышкой кастрюлю с картошкой, слила воду и поставила подсушить на огонь. Заглянув в кастрюлю, она вдруг резко наклонилась вниз и выскочила через дверь на улицу. Мама была очень брезглива. Я заглянул в кастрюлю, и мне тоже стало нехорошо. Там среди сваренной картошки отчетливо различались горошины козьего навоза. Видимо, Надька, пока я чистил картошку, успела не только поесть картофельной кожуры, но и покакать в кастрюлю, когда я отвлекся.
Мама ей дала Надьке кличку «Зброда» (вреднюка). Коза любила неизвестно как забраться на чердак или даже на крышу дома, легко пройтись по доскам забора и съесть что-либо запретное. У нас дома стояло до десяти цветочных горшков, где всегда что-то красиво цвело. Мама всю жизнь очень любила разводить цветы в доме и всегда перевозила их при наших многочисленных переездах. Как-то раз я потерял бдительность и вышел за водой, оставив дверь в дом приоткрытой, буквально на пять минут, не больше. «Зброде» этого времени хватило, чтобы сожрать все цветы, от них остались только жалкие корешки. Мама редко плакала, но тут она долго ревела, увидев, что сделала «Зброда» с цветами. Потом взяла палку, привязала козу к забору и отходила ее по первое число. Та орала, как сумасшедшая. Долго потом боялась Надька даже подходить к дому. Понимала, что получила наказание за дело.
Воду для питья и еды я ежедневно носил из реки в ведре. Носить было тяжело. Обычное оцинкованное ведро при моем малом росте казалось просто огромным. Как-то возникли непредвиденные трудности. Стоило мне с полным ведром отойти от реки в сторону нашего дома примерно с десяток метров, с соседнего огорода ко мне бежал, помогая себе крыльями, огромный петух, который с размаху больно врезался в ноги. Я падал, вода разливалась, и приходилось снова возвращаться к реке. Если петух замечал меня поздно, то молча догонял и бил сзади. Я его очень боялся, так как бил он меня больно еще и крыльями.
Но Бог начал рано оберегать меня… Однажды петух промазал и врезался головой в ведро и тут же отключился. Вода вылилась, мне опять стало очень обидно. Пока петух лежал с закрытыми глазами ногами вверх, я размахнулся и огрел его ведром по башке. Почувствовал вкус внезапной победы и остановился не сразу. Приложился еще два раза пустым ведром по его боку. Набрал воды и понес ее домой мимо лежащего петуха. Тот пошевелился, еле встал и поплелся к себе домой, не обращая внимания на меня. С тех пор он на меня не нападал. Но, идя к реке с пустым ведром и увидев петуха вблизи, я делал вид, что бегу к нему, чтобы напасть с ведром, которое поднимал высоко над головой. Петух к моей радости и гордости тут же включал третью скорость и позорно бежал. Это была моя первая победа над силами зла.
Сделав все домашние дела, после шести часов вечера выходил на дорогу на нашей улице Краснофлотцев, стоял и смотрел в сторону моста, откуда должна была появиться с работы мама. Она выходила из-за поворота метрах в пятистах от меня. Вначале показывалась на дороге сплошная черная черточка, даже движение ног не различалось. Потом я узнавал ее походку, которую мог отличить из тысячи. Я выходил встречать маму по вечерам в любую погоду летом и зимой.
На нашей улице было семь собак. Все они сидели на цепи и дежурно гавкали, когда я проходил мимо них в школу и обратно. И только одна, напротив нашего дома, бегала свободно. Я являлся постоянным источником ее собачьего развлечения. Услышав лай соседских собак, которые издалека сопровождали каждого прохожего, и определив, что проходящий вот-вот поравняется с ее домом, эта черно-белая дворняжка с повисшими ушами выбегала на дорогу. Если шел взрослый человек, то она садилась возле своей калитки и начинала, не двигаясь с места, негромко гавкать, как будто она исполняла неприятный, но обязательный долг. Взрослые проходили мимо нее, не обращая никакого внимания. Дождавшись, когда прохожий удалялся, дворняга возвращалась в свою конуру. Если же собака видела, что это я, она сразу преображалась. Оскалив белые зубы, начинала яростно гавкать, всем видом показывая, что вот-вот она меня укусит. Подскакивая ко мне и в метре приседая на передние лапы, не пускала меня по дороге дальше. Я испуганно замирал, а она вовсю отводила душу, громко гавкая и изображая готовность к нападению. Боком-боком, спиной-спиной, я по сантиметру начинал отступать и далеко за огородом проникал к себе домой.
Я долго терпел собачью несправедливость и потом пожаловался маме. Мама предложила пройти домой в воскресенье мимо этой дворняги, а сама она сопровождать будет меня сзади. Я так и сделал. Когда дворняга, оскалив зубы, гавкала на меня, то получила от мамы длинной палкой такой удар по спине, что с жалобным воем сразу убежала к себе. В следующий раз я пошел в школу и взял с собой эту палку. Едва собака попыталась погнаться за мной, я остановился и замахнулся на нее; поджав хвост, она кинулась в свой двор и больше не показывалась. Так я с помощью мамы победил свой страх перед собаками. Понял, что нельзя показывать свой страх никому. Собаки кусают трусов, чувствуя нутром состояние человека. Смелых они боятся.
Школа
Уроки я делал за несколько минут и никогда дома, только в классе. Первых полгода нашим классным руководителем была Дарья Васильевна, ширококостная, с желтыми глазами и волосами, всегда злобная тетка. По-моему, она меня и всех нас ненавидела. И я ее ненавижу до сих пор, хотя она давным-давно умерла. К школьному времени я сам давно научился читать и на чердаке под лунным светом зачитывался детскими книжками. Считал до тысячи. Но по ее указанию все мы должны были утром приносить по сто палочек для счета, связанных по десять штук. Мои возражения она не принимала и каждый раз, увидев, что я не принес палочек, выгоняла меня с занятий. Я шел во двор, с прутиков нарезал сто палочек, связывал их по десять. Приносил, показывал ей, и она разрешала мне присутствовать на остальных уроках. После окончания уроков каждый день, размахнувшись, выбрасывал эти палочки за забор школы. А наутро все повторялось. С тех пор у меня на указательных пальцах обеих рук шрамы от порезов ножом.
Потом нашим классным руководителем стала Софья Федоровна, которая всех нас не только любила, но и уважала. За первую же контрольную по математике я получил пятерку, а потом и за все последующие контрольные, насколько помню. Я не мог усидеть в классе весь урок и хотел гулять. Но ни разу Дарья Васильевна меня не отпустила, хотя я и придумывал разные причины для этого. Она меня видела насквозь и пресекала любую мою вольность. А Софья Федоровна не ставила меня в угол, как некоторых других нарушителей, а говорила: «Вова, иди погуляй!».
Я уходил из класса, бродил по пустым коридорам, двору, но уже через десять минут скучал по классу и возвращался обратно. Сидел и терпел. Так учительница меня приучала к порядку, не унижая и не наказывая. Один раз меня поймал на такой прогулке строгий директор школы. У нас, учеников чериковской школы, был условный сигнал тревоги для своих: крик «36!». Он означал, что где-то рядом директор школы. Я слишком поздно среагировал на крик «36!», и директор меня поймал. Не поверив, что меня отпустили, привел в класс и спросил об этом Софью Федоровну. Та подтвердила, что дала мне разрешение на прогулку. Но я все равно в дальнейшем, услышав крик «36!», на всякий случай улепетывал, сломя голову. В конце года мне вручили похвальную грамоту за отличную учебу. Вручал директор школы в актовом зале на сцене. Как и все выходящие на сцену отличники, я, взяв в обе руки похвальную грамоту и показывая ее всему коллективу, громко прокричал: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!».
Когда я учился в пятом классе, 5 марта 1953 года умер руководитель государства Иосиф Виссарионович Сталин. Помню толпу народа возле клуба, бывшей церкви в центре города. На столбе репродуктор каждые полчаса голосом диктора Юрия Левитана передает сводку о состоянии здоровья вождя. Толпа угрюмо молчит. Идут томительные минуты и часы. Левитан объявляет, что сегодня в двадцать один час пятьдесят минут умер Сталин. Толпа взрывается.
До этого я видел на похоронах максимум по несколько плачущих людей. Здесь же одновременно сотни людей заламывают руки в неподдельном горе. Женщины уже просто воют, у молчаливых мужчин слезы бегут по щекам. Мама, непохожая на себя, с распущенными волосами, в растрепанном платке, кричит и плачет, шатается и едва стоит на ногах. В таком же состоянии все знакомые мне взрослые. Детей природа, видимо, оберегает от проявления таких эмоций. До этого несколько лет назад, когда хоронили бабушку, некоторые взрослые тоже горевали и плакали. А я совершенно спокойно сидел на телеге с ее гробом и только фиксировал все глазами.
Несколько последующих дней в школе и на учреждениях в городе были приспущены государственные флаги с черными траурными лентами на них. А в день похорон Сталина к нам в дом с реки пришли, как обычно, на перерыв рабочие, которые выпиливали из реки лед. Пили предложенный чай. Дождались ровно двенадцати часов дня, когда в Москве начались похороны. Внезапно и жалобно завыли гудки всех заводов, пароходов и паровозов в стране – их транслировало радио. Рабочие сидели спокойно и молча, никто не плакал, и только один из них уважительно сказал, что так уже было в момент похорон В. И. Ленина.
Через несколько дней в зале школы с траурными лентами меня приняли в пионеры. Это было торжественное мероприятие, к которому готовились несколько месяцев. Надо было хорошо себя вести, отлично учиться, знать наизусть клятву и уметь завязывать галстук. После исполнения гимна СССР мы поочередно произнесли торжественную клятву пионера Советского Союза, назвав свое имя и фамилию. Она содержала обещание соблюдать законы поведения человека, патриота своей Родины, которые всю свою жизнь помню и стараюсь соблюдать. Потом я был и комсомольцем, и коммунистом…
Несмотря на небольшой мороз, широко распахнув ворот фуфайки, чтобы всем был виден красный галстук, я гордо шагал домой. Мама шла по улице с подругой, увидела меня и поздравила со званием пионера. Вскоре меня избрали председателем совета отряда нашего класса. Я носил на левом рукаве рубашки две полоски. Был уже твердым отличником, хотя и продолжал делать уроки в школе, сразу после занятий. Это занимало у меня очень короткое время. Дома было много других важных дел. Я был один мужчина в доме, и за меня делать их было некому…
Первая любовь
Тогда же я в первый раз влюбился. Случайно посмотрел в глаза девчонке Нинке Зубаревой из нашего класса, сидевшей позади меня в четвертом ряду вместе с братом. Увидел, что она вдруг густо покраснела, и сам я, внезапно для себя, тоже стал красным, как пионерский галстук. Мы оба отвели глаза, но я уже ни о чем другом думать не мог. Затылком я чувствовал, что она смотрит на меня. Медленно и, как я думал, незаметно я повернул голову вбок и, скосив глаза назад, снова украдкой посмотрел на нее. Она прямо смотрела мне в глаза и сильно смущалась. Мы снова быстро отвели взгляды друг от друга…
И это продолжалось потом несколько недель, охватывая внезапным жаром щеки, заставляя усиленно биться сердце и вновь и вновь смотреть друг другу в глаза. Мы ни разу не подошли за это время друг к другу и даже не поговорили. Потом в марте посредине реки я внезапно провалился под лед. Там, к моему счастью, воды оказалось мне лишь по пояс, и я не утонул. Быстро выбрался на берег и в мокрой одежде с километр бежал домой. Тяжело простудился и заболел мокрым плевритом. Пролежал в больнице всю последнюю учебную четверть. Тогда мы сдавали пять экзаменов: русский язык письменно и литература, белорусский язык письменно и литература, и математика. Так как я учился отлично, меня перевели в следующий класс без экзаменов. С тех пор я периодически болел и часто лежал в больнице. Болезни, тяжелая работа и недоедание не давали мне расти (только на четвертом курсе техникума, после длительного употребления сделанного мамой настоя алоэ с медом и пенициллина я вырос сразу на 11 сантиметров). А вскоре мы уехали в Калининградскую область по переселению. Больше Нины Зубаревой я в жизни не встречал, но до сих пор помню первый трепет в сердце и наши взаимные смущенные взгляды.
Мы с любимой учительницей Софьей Федоровной. Во втором ряду в галстуке
слева В. Киеня. Зина Зубарева слева от учительницы.
На рынке
В Черикове у нас с мамой был однокомнатный деревянный домик, примерно три на четыре метра, с двумя окнами и с дверью, выходящей в огород. Огород в шесть соток расположен на правом крутом берегу реки Сож. На противоположном берегу за низким берегом был ровный в несколько километров луг. За ним – густая дубовая роща с громадными, раскидистыми великанами, от которых далеко распространялся дух здоровья и свежести. Осенью там все было перепахано стадами диких кабанов, которые очень любили желуди. Там же, под дубами, росли в конце лета огромные, коричнево-зеленые боровики, каких я нигде и никогда потом в своей жизни не встречал.
Каждую весну в половодье Сож затопляла весь огромный луг до дальнего леса. Ежегодно быстрое течение размывало берег у конца огорода и безвозвратно уносило с собой его большой кусок. С этим я пытался бороться каждое лето или под осень. Заготовлял множество ивовых кольев и вбивал их обухом топора в наш берег. Обвивал колья ивовыми прутьями, но все было бесполезно.
Наискосок через дорогу от нашего домика жил сосед Макаров. У него был большой дом и огромный сад. Говорили, что он работает надзирателем в старинной городской тюрьме возле базара. Якобы исполняет в ней обязанности палача, расстреливает людей. Поэтому у нас, мальчишек, был к Макарову жуткий страх и омерзение. Летом он на своей плоскодонке перевозил на тот берег Сожа своего козла и трех коз. Брал иногда и нашу козу Надьку, редкую «пройдоху» и «сброду».
За городом в войну немцы хоронили своих погибших солдат. Рыли бульдозерами ров и в него складывали убитых в полном обмундировании и обуви. Так вот соседка говорила маме, что Макарова не раз видели на базаре, продававшего немецкие сапоги, шинели, часы и одежду. Возможно, он разрывал немецкие могилы и занимался мародерством…
Мы с Толиком тоже частенько бывали на рынке, босые и голодные. Толик жил с бабушкой и котом Мармэрой в центре города, рядом с городским парком недалеко от костела. Рынок был в то время единственным развлечением и для взрослых, и для детей. Он буквально кишел людьми. Много, очень много было инвалидов-фронтовиков. Одноногие, однорукие и даже безногие. Они передвигались на досках с приделанными к ним шарикоподшипниками, отталкиваясь от земли палками. У каждого – много наград на груди. Фронтовики вызывали у нас и у всех окружающих искреннее уважение и восхищение. Потом, видимо, что-то случилось, и их в одночасье не стало совсем. Сейчас пишут, что вывозили их в Дома инвалидов, подальше от больших городов…
На рынке Черикова продавали различную еду: хлеб, фрукты, овощи, – и очень много всякого тряпья, в том числе разной военной формы, нашей и немецкой. Поражали немецкие сапоги, подкованные, очень тяжелые, с раструбами. Продавали и немецкие наручные часы «Бизон». Мы с Толиком частенько пели услышанную здесь частушку: «На базаре часы без камней, не берет их в ремонт мастерская, купишь, выкинешь сотню рублей, ну подумаешь важность какая».
Много было на рынке цыган. Мужчины играли в карты, показывали фокусы, предлагали выпившим русским людям разные пари и, держась кучками, наблюдали за происходящим. Цыганки ходили толпой, были назойливы, нахальны, за каждой гляди в оба глаза, чтобы что-нибудь не сперли. Однажды мы были свидетелями того, как седобородый цыган затеял спор с русским солдатом, что он тут же при всех поимеет свою жену. За чекушку водки. Выпивший солдат пари принял, и тут же поставил на землю возле них непочатую бутылку водки. Цыган подозвал к себе из толпы свою старую цыганку, повалил ее на спину на землю и, спустив штаны, забрался на нее сверху. Она безропотно молчала, а он несколько минут елозил на ней. Нам с Толиком ничего не было видно, да мы и не понимали тогда, что происходит. Потом цыганка молча, с отрешенным лицом вылезла из-под цыгана, встала, одернула юбку и исчезла в толпе. Закончив свое дело, потный, ставший сразу усталым и краснолицым цыган, подтянул штаны и раскупорил бутылку, сняв с нее пробку. Потом, вытащив из штанов свой член, макнул его в верхнюю часть бутылки со словами: «Ты потрудился, ты первый и получи удовольствие!». Солдат, увидев это, скривился от отвращения и отказался выпить с цыганом. На что тот и рассчитывал…
1948 год. Лето в Краснополье
Мне почти 7лет. В стране недавно прошла денежная реформа. Цены резко подскочили вверх. Угроза голода в семье стала реальной. Было решено отправить меня на все лето в деревню Краснополье, что в 35 километрах от Черикова, там проживал с семьей старший брат мамы Степан. Транспорт никакой туда не ходил. Пришла пешком за мной шестнадцатилетняя дочь Степана Оля. Мама положила нам в дорогу буханку хлеба, купленную на базаре за 100 рублей (обычно ее там разрезали на 10 частей и продавали по 10 рублей за кусок). Сварила чугунок картошки и нарвала на грядках зеленого луку. Утром мы отправились в Краснополье пешком.
Долго шли по длинному лугу к зеленеющему вдали дубовому лесу. Оля впереди, я сзади. Когда до леса оставалось метров пятьдесят, сзади раздался шум. Обернувшись, увидели следующую картину: два солдата конвоировали штатского мужчину в черной одежде со связанными за спиной руками. Когда до нас оставалось метров десять, мужчина неожиданно головой ударил в лицо одного из конвоиров, ногой в пах второго, и бросился бежать по тропинке к лесу. Конвоиры громко заорали и спустя одну-две секунды одновременно с колен начали стрелять ему вслед. Но на их пути стояли мы с Олей, и пули вначале летели над нашими головами. А беглец, сильно виляя со стороны в сторону, чтобы затруднить прицеливание, все набирал скорость и уже приближался к лесу. Солдаты вскочили одновременно и, оттолкнув нас с тропинки, снова начали стрелять уже на бегу. Вскоре все трое скрылись в лесу. Выстрелы еще раздавались некоторое время, но вскоре затихли. Финал этого происшествия так и остался нам неизвестным…
Шли мы двое суток с перерывами на отдых и сон ночью. Ели холодную картошку в мундире, макая ее в соль, с хлебом и зеленым луком. Запивали колодезной водой из бутылки, взятой с собой. До сих пор помню эту проселочную песчаную дорогу в густом лесу с бесконечными многокилометровыми глубокими ходами сообщения и окопами, где оборонялись наши войска в войну. Поражало воображение, сколько же людей эту огромную работу могли выполнить, и то, что вместо ожидаемого мягкого торфяного грунта, везде был ярко-желтый речной песок. Через каждые несколько метров в ходах сообщения были выкопаны ячейки для стрелков, перед которыми были насыпаны возвышения – брустверы.
Когда дубы в лесу сменились высоким лиственными деревьями и густым кустарником, начались обычные белорусские болота. Песок исчез; окопы и ходы сообщения в черном грунте были укреплены деревянными столбами с настилами. Периодически встречались блиндажи-укрытия под землей с накатами из деревьев на крышах, присыпанные толстым слоем земли. Нас сопровождали любопытные белки и почти постоянно сороки, громко орущие на весь лес о передвижении людей. Дорогу иногда переползали ужи с двумя желтыми пятнышками на голове и серые ядовитые гадюки. Тысячи раздавленных и целых патронных гильз на бугристой с корнями деревьев дороге, о которые запинались босые ноги. Первое в моей жизни чувство невыносимой усталости. А потом почти сутки без перерыва сладкого сна дома у дядьки…
Партизанский конь
Дядя Степан, сорокапятилетний, плотного телосложения мужчина, с окладистой бородой лопатой и носом, как и у меня «бульбой», всю войну был в партизанах. Не курит. Он коммунист, председатель местного колхоза. Сразу видно, как люди хорошо к нему относятся, разговаривают уважительно и открыто. Он местная легенда. Когда дядя Степан косит косой-литовкой, сбегаются люди посмотреть, как он это делает. Косит он «десяткой», то есть самой большой косой. И делает это на ходу, не останавливаясь, мелко шагая вперед. Другие же косари останавливаются при каждом замахе.
Как и у всех жителей деревни, у него есть обязательное прозвище – «Брыль». Прозвище появилось после того, как он стал носить большую соломенную шляпу на украинский манер. И когда он идет по улице, местные пацаны, дразнясь на заборах, сопровождают его одной и той же частушкой: «Ай, лю-лю! Ай, лю-лю! Кто-то ходит во брылю!». Устные угрозы дяди Степана в их адрес и попытки замахнуться палкой-клюкой лишь добавляют веселого азарта пацанам. Они спрыгивают с забора в обратную сторону и, пробежав метров тридцать вперед, продолжают выкрикивать эту же частушку.
Дядя Степа и его жена тетя Тоня, худенькая женщина с внимательными глазами, отнеслись ко мне тепло и по-родственному, их поручениями я перегружен не был, кушал со всеми вместе. Все свободное время проводил со своей двоюродной сестрой и ровесницей Аней. Как-то Аня привела меня на большую лужайку перед домом, огороженную жердями, вывела из сарая за уздечку старого вороного коня. Конь был партизанский, вся морда и бока в шрамах. Таких, как он, ударами по морде и бокам партизаны начисто отучали от ржанья в ответ на ржание другого коня. Если партизанский конь в засаде вдруг отвечал на ржание немецкой или полицейской лошади, то партизан могли обнаружить враги.
Аня подвела коня вплотную к забору, накинула уздечку на столбик, забралась по жердям и уселась на коня. Взяла уздечку в руки и слегка тронула ее на себя. Конь, чуть скосив глаз назад, посмотрел на девочку и послушно пошагал по лужайке. Сделав круг, Аня снова накинула уздечку на столбик забора и предложила мне сделать то же самое. Я забрался на забор, взял в руки уздечку, собираясь сесть на спину коня. Тот глянул искоса назад на седока, сделал вперед несколько шагов и остановился. Я слез с забора, снова подвел коня к жердяному забору, но и эта, и третья попытки были безуспешны. Тогда Аня взяла уздечку в руки, и я опять с забора попытался забраться на коня. Но тот, отодвинув круп от забора, не дал этого сделать и в четвертый раз. Пятая попытка чуть не закончилась трагедией: я принес из дому табуретку и стал подходить с ней сзади к коню. Как только я оказался в метре от коня, тот, оскалившись, молча поджал заднюю левую ногу и резко выбросил ее назад в сторону моей головы.
В глазах у меня сверкнула молния. Это металлическая подкова, как пуля, пронеслась рядом с моими глазами. От страха я упал и больше не подходил к коню ни разу за все лето. Эта яркая вспышка, воспринятая мной как мгновенная смерть, потом всю жизнь сопровождала меня. И только далеко позднее я сообразил, что усталый, изможденный и злой вороной конь не был злобным убийцей малого ребенка. Он его только напугал, чтобы отстал. Лошадь на нашей планете входит в тройку самых красивых созданий природы, после женщин и цветов. Даже в конных атаках лавой, когда кавалеристы бьются насмерть шашками и падают на землю, кони, как правило, не наступают на них. Это на редкость красивое, чистоплотное и благородное животное на Земле.
Ружье
Я подружился с соседским ровесником Колей, вместе мы бродили по деревне и ее окрестностям. Недалеко в густом лесу стоял подбитый мрачный советский танк, одна гусеница была разорвана и стелилась позади его на земле. В корпусе сбоку – большая круглая дыра от снаряда. Верхний люк открыт. Когда мы заглянули через люк в темноту корпуса, то ничего не увидели. Оттуда доносился невыносимо отвратительный застарелый смрад, и, спрыгнув с танка, мы сразу убрались прочь.
Около забора недалеко от дома стоял корпус немецкого мотоцикла с коляской, но без колес. Чаще всего здесь мы и играли. Иногда я засыпал в этой коляске. Однажды проснулся в сумраке вечера, увидел в близком лесу светящиеся глаза волка. С диким криком выпрыгнул из мотоцикла, перемахнул забор и еле успокоился в доме. Дядя Степа вышел во двор с ружьем, но вблизи уже никого не было. Волки, привыкшие в войну к мертвой человечине в лесах и отсутствию охоты на них, совсем обнаглели. Часто нападали на сельских коров и даже уводили из деревни свиней. По словам дяди Степы, уводили так: двое волков держат свинью за уши с обеих сторон, а третий, покусывая ее за зад, гонит вперед.