Глава шестая
После этого наша «коробка» побежала в чистое поле. Касатонов и Стрижевитов бежали сбоку, подгоняя отстающих. Никто ничего не мог понять. Куда бежим, зачем?
Кросс длился, наверное, полчаса, и некоторые стали выбиваться из сил. Стрижевитов, наконец, остановил нас, снова вызвал из строя Викторова и подал ему окурок.
– Сегодня вам повезло. В армии для того, чтобы похоронить запретный окурок, вам бы пришлось рыть яму два, два на полтора. Сегодня я добрый, так что Викторов просто закопает окурок сам. Рядовой милиции Викторов, берите палку и закапывайте окурок!
– Я не буду! Издеваетесь, товарищ сержант?
Воцарилась тягостная пауза. Стрижевитов насмешливо ел Викторова своим неподражаемым оловянным взглядом.
– Что ж, подождем, пока Викторов соизволит.
– Андрей, да хватит тебе выкаблучиваться, – раздался из глубины строя чей-то возмущенный голос. – Спать хочется!
Викторов вырвал окурок из руки Стрижевитова и раздраженно затоптал его в землю.
– Все?
– Встаньте в строй!
– Есть, товарищ сержант! – язвительно сказал Андрей.
– Теперь вы поняли, что такое система? – похлопывая прутиком по голенищу, невозмутимо сказал Стрижевитов. – Может каждый из вас по отдельности ее сломать? Вы можете возмущаться, ругаться, не выполнять приказы, грубить командиру, однако ни к чему хорошему это не приведет, будет только хуже. Вывод?
– Товарищ сержант, – взмолился хор голосов, – все понятно!
Обратно мы не бежали, а летели как на крыльях, однако, те, кто думал, что на этом все закончилось, крупно ошибался. Когда мы снова оказались на плацу, Стрижевитов скомандовал «Отбой!», мы кинулись в казарму, на ходу стягивая с себя рубашки, но сержанту не понравилось, как мы легли в койки.
– Медленно, очень медленно, а портянки и бриджи валяются, где попало. Подъем!
Мы с недовольным бурчанием нехотя стали подниматься и одеваться.
– Разговорчики!.. Отбой…
Мы со стоном снова повалились в койки.
– Медленно, и слишком много разговоров. Сделаете, как положено по уставу, – будете спать. Подъем, строиться в коридоре!
Стиснув зубы от ненависти, мы соскочили с коек и, одеваясь на ходу, выстроились в коридоре. Стрижевитов вынул спичку из коробка.
– Пока горит спичка, время есть. Спичка погасла, время закончилось. Чиркаю спичкой, время отбоя пошло!
Он помедлил секунду, как будто испытывая наше терпение, и, наконец, чиркнул спичкой. Мы, сбрасывая с себя галстуки и рубашки, бросились в комнату к нашим двухъярусным койкам, однако двое не успели вовремя раздеться и лечь под одеяло, кроме того, у многих форма была уложена неаккуратно, а портянки были криво обмотаны вокруг голенищ для просушки.
Видимо, нет смысла описывать, сколько все это продолжалось, а продолжалось это до тех пор, пока Стрижевитов не добился своего, – мы стали проводить подъем и отбой образцово, и все, как один, лежали под одеялами, когда гасла спичка.
– Направо! – скомандовал Стрижевитов.
Мы не поняли.
– Снова хотите подъем?
– Мы же лежим, а не стоим, – простонал Викторов.
– Отставить разговоры! По команде «Направо!» все поворачиваемся на правый бок. Напра-во!
Пришлось, скрипя зубами, подчиниться. Мы послушно повернулись в постели на правый бок. Стрижевитов нас всех просто бесил! Помимо этого, он явно упивался властью, и от этого на душе становилось еще хуже.
Когда сержант выключил свет и вышел из комнаты, тихонько притворив за собой дверь, Викторов попытался обсудить происшедшее.
– Вот гад!.. Что творит, а вы чего, парни? Нельзя поддаваться!..
Дверь резко распахнулась.
– Подъем!
Стрижевитов подслушивал!.. Все повторилось сначала, – подъем за сорок пять секунд, построение в коридоре и отбой. Мы все стали плохо соображать, что происходит, и делали все машинально, на автомате.
В конце концов, истязание закончилось. Сержант погасил свет, вышел из комнаты и плотно притворил за собой дверь.
– Я знаю, кто на меня настучал, – опять подал голос Викторов. – Ох, плохо ему будет!..
– Да хватит тебе, Филин, выеживаться! Все равно ты никому ничего не докажешь. Спи!
Филином Викторова прозвали практически сразу после поступления за его впечатляющие густые брови вразлет. Они выглядели довольно забавно, в особенности, когда он, изображая деланное изумление, хлопал своими длинными, как у девушки, пушистыми ресницами.
Ноги гудели после продолжительной пробежки, тело ныло так, словно его избили. Мысли бестолково вертелись в голове и неловко натыкались друг на друга, словно усталые овцы в тесном загоне. Я почти мгновенно уснул, как будто провалился в глубокий черный колодец, даже не предполагая, что это ночное происшествие станет ключом к разгадке тайны пропажи моих часов.
Утром следующего дня до построения на завтрак Касатонов приказал Викторову забить гвоздями угловое окно нашей комнаты, которое Андрей открывал по ночам, чтобы курить. Именно это окно было плохо видно из сержантской комнаты и комнаты офицеров, До этого Андрей успешно использовал это обстоятельство, а теперь его лишали привычного удовольствия.
Бормоча ругательства, он взял в руки внушительный гвоздь и молоток. Меня вдруг осенило.
– Погоди, Андрей, – сказал я.
– Чего ты?
Я открыл створку и внимательно осмотрел нижнюю часть оконной коробки между рамами. Она была чистой. Тогда я высунулся из окна и попытался осмотреть его снаружи. Почти две недели дождей практически не было, и железный слив был слегка покрыт пылью, которую теплый июльский ветер принес с лужайки.
Вдруг в углу я заметил небольшой плоский твердый кусок луговой грязи, на котором остались характерные следы, они засохли и четко прорисовывались. У меня мурашки побежали по спине. Кажется, все-таки кто-то залазил в наше окно. Кто это мог быть, – Викторов со своим неуемным стремлением к свободе или…
– Строиться на завтрак! – донесся грозный бас старшины из коридора.
– Андрей, скажи, давно ты здесь лазил?
– А тебе зачем?
– Послушай, ты можешь хоть раз сказать нормально, без клоунских ужимок?
– Нет.
Викторов скорчил еще более забавную гримасу, однако мне было не до смеха.
– Да пошел ты!
– Погоди, Валера. Что случилось?
– Пока рано говорить. Когда выяснится, обязательно скажу. Подожди, стой, не забивай окно!
Андрей замер с гвоздем в одной руке и поднятым молотком в другой, не понимая, чего от него хотят. В этот момент в комнату вошел Касатонов.
– Викторов, долго будешь возиться? Тобольцев, а тебе особое приглашение требуется? Марш!
– Есть!
Я выхватил из тумбочки носовой платок, тот самый, в который две недели назад завернул часы, выскочил из казармы, но вместо того, чтобы бежать на плац, завернул за угол и подбежал к окну снаружи. Викторов стучал молотком, забивая окно, а Касатонов стоял сзади и подсказывал.
– Да по гвоздю бей, а не по раме!
Викторов, как всегда, огрызался, как мог.
– Да ладно, товарищ сержант, сойдет и так, эти рамы давно менять пора!
Я аккуратно смахнул засохший кусочек грязи с края слива в свой носовой платок. Сквозь оконное стекло Касатонов и Викторов, расширив глаза, с недоумением наблюдали за моими манипуляциями. Они, наверное, подумали, что у меня что-то с головой. Мило улыбнувшись им, я помчался на плац, где, застыв, уже выстроились коробки взводов.
Вечером в курилке, пока ребята, сидя на сбитых квадратом лавках, хохотали над каким-то анекдотом, я украдкой развернул носовой платок, якобы для того, чтобы вытереть испарину со лба, а сам тайком стал рассматривать мой драгоценный кусочек засохшей грязи. Судя по характерному следу, этот кусочек, как видно, отделился от кроссовки с запоминающимся и редким рисунком, – цветком с девятью лепестками и точкой посередине.
Чья обувь могла оставить такой след? Викторов, как я давно заметил, носил кеды, а не кроссовки, и на подошвах у него красовались вовсе не цветочки, а рубчики в виде «елочки».
В этот момент Пчелинцев, он сидел как раз напротив меня с незажженной сигаретой в зубах, и гоготал, как огромный молодой гусь, слушая очередную байку, которой кормил всех неугомонный Викторов (как у него на все хватало энергии?), вытянул в мою сторону свою огромную ступню и полез в наружный карман спортивных штанов за зажигалкой. Он недавно заступил в наряд, убирался в казарме и на нем были спортивный костюм и кроссовки. Краем глаза я успел поймать рисунок его подошвы, прежде чем он снова подтянул ногу к себе.
Ромбики!.. Подошва кроссовок Пчелинцева была изрезана ромбиками, а не цветками. Получается, что в окно Пчелинцев не залазил, и Викторов тоже. В таком случае кто забирался на оконный слив? Неужели кто-то просто в порыве шалости вскочил на него, или хотел всего лишь заглянуть в окно, или, может быть, окна мыли, и кто-то залазил для этой цели? Мысли путались, и в тот вечер я ничего не надумал.
Ночью я не мог уснуть, ворочался с боку на бок, вызывая нешуточное раздражение спавшего надо мной на верхнем ярусе Игорька Кабанова, поскольку когда кто-то из двоих ворочался в своей постели, ходуном ходила вся кровать, и думал о таинственном неизвестном. Внезапно меня осенило…
Проливной дождь прошел накануне того дня, когда меня отправили к Грыжуку, а на следующий день я ушел в наряд. Погода была облачной, и земля, в особенности на лужайке, не успела хорошо просохнуть, поэтому неизвестный, ступив случайно в грязь, оставил след, когда залазил в окно, и сделал он это, скорее всего, не ночью, а утром, когда все ушли на экзамен. Выходит, что ему сдавать экзамен было не нужно.
После подъема и зарядки, не откладывая дело в долгий ящик, я зашел к Рыкову. Шло построение на завтрак, он спешно просматривал какой-то документ, видимо, желая довести его содержание до личного состава нашего дивизиона, и ему было явно не до меня.
Глава седьмая
– А, Тобольцев! Пока ничего обнадеживающего не могу сообщить, иди в строй.
– Товарищ капитан, я знаю, кто украл мои часы.
Он оторвал свои рачьи глаза от служебных бумаг и уставился ими на меня так, словно увидел впервые в жизни.
– Зайдешь после завтрака, а сейчас в строй!
Я не двинулся с места, намереваясь немедленно все рассказать, однако в этот момент в каморку заглянул старшина, и мне пришлось выйти. Весь день, как всегда, царила одна сплошная суета, и Рыкову опять было не до меня.
Настроение было хуже некуда, однако после ужина он сам пригласил меня к себе.
– Рассказывай, только быстро. Если опять одни лишь подозрения, то лучше оставь их при себе.
– Нет, товарищ капитан, в этот раз будет повесть о том, как произошла кража в нашем милицейском лагере, в частности, тайное похищение часов у слушателя школы милиции Тобольцева, который в тот момент был еще абитуриентом.
Рыков искоса окинул меня насмешливым взглядом.
– Красиво глаголешь, и как же, интересно, она произошла?
Я развернул платок, продемонстрировал найденную улику и коротко поделился своим открытием. Выпуклые глаза Рыкова выпучились еще больше.
– Ты даешь, Тобольцев! Не ожидал. Светлая, как видно, у тебя голова. Все по полочкам разложил. Похоже, что это действительно он. Так, хорошо, и что нам теперь делать?
– Не знаю.
– Следует, наверное, вызвать его сюда. Пока мы будем с ним беседовать, сержанты осмотрят его вещи. Если обнаружат часы, пусть оставят их на прежнем месте. Мы приведем нашего человечка к его вещам, и в присутствии свидетелей он выдаст украденные часы.
– Выдаст?
– Выдаст, никуда не денется. Посиди пока здесь, я сейчас сюда с ним приду.
Рыков вышел и вернулся минут через пять, вместе с ним в каморку, в самом деле, вошел слегка обескураженный Стариков, на этот раз в другом, еще более крутом спортивном костюме, однако шикарные кроссовки на ногах были все те же.
Он метнул в меня настороженный взгляд, но в следующий миг улыбнулся.
– Привет!
Я хмуро промолчал, и он сразу помрачнел. Рыков усадил его на лавку по другую сторону стола и с натянутой улыбкой посмотрел на меня.
– Вот, Тобольцев хочет что-то нам рассказать.
Стариков непринужденно вытянул в мою сторону одну ногу и надменно обхватил локти руками.
– Пусть рассказывает, только коротко, времени нет.
Я начал говорить медленно и с выражением, словно диктор по радио, вещающий малышам сказку на ночь. По ходу моего рассказа толстая влажная губа Старикова потихоньку стала оттопыриваться все больше и больше.
– Жил-был спортсмен-дзюдоист, внешне у него все было нормально, он выступал на соревнованиях, валил как мешки с картошкой своих соперников, получал призы и титулы, а червоточинку, которая все больше и больше разрасталась в его душе, кажется, мало кто замечал. Детская тяга к часам постепенно стала перерастать в манию. Если он видел у кого-нибудь на руке редкие часы, то буквально не находил себе места, – хотел точно такие же, и все тут. Тренер посоветовал ему поступать в школу милиции, учеба будет проходить гладко, поскольку он не на офицера милиции учиться будет, а защищать честь школы и Шатской области на всесоюзных соревнованиях по дзюдо. После окончания ему светит теплая должность инструктора в каком-нибудь подразделении, а спортивная карьера продолжится. Блестящая, можно сказать, перспектива! Он, конечно, согласился и благодаря протекции сдал два экзамена «по эксперименту», оценки ему, естественно, нарисовали по блату, и теперь он мог загорать и продолжать заниматься дзюдо под бдительной опекой Грыжука. Вскоре, однако, руководство школы поручило Грыжуку срочно оборудовать класс для учебных занятий по огневой подготовке на свежем воздухе, и там он увидел новенькие часы на руке одного из абитуриентов по фамилии Тобольцев, над которым едко посмеивался Грыжук. Страсть к часам, оказывается, никуда не исчезла. Грыжук, как нарочно, посоветовал Тобольцеву не носить часы на хозяйственные работы, и на следующий день Тобольцев, в самом деле, пришел без часов, а вечером ему, как было известно нашему герою, надлежало заступать в наряд. Грыжук отпустил Тобольцева пораньше, чтобы он смог отдохнуть перед ночным дежурством. Помимо этого, наш любитель чужих часов знал, в какой комнате живет Тобольцев, и был осведомлен о том, что одно из окон в этой комнате можно открыть снаружи при помощи штыря, который был спрятан в траве. Так делал живший в этой комнате тогда еще абитуриент, а ныне слушатель Викторов, и нашему уважаемому вору об этом было известно, – случайно подсмотрел. Когда Викторову надо было срочно сходить за сигаретами, лежавшими в тумбочке, он залазил в окно, потому что днем в казарму поодиночке без особого распоряжения офицеров заходить нельзя…
– Что за детский сад? – насупившись, глухо сказал Стариков, сжал свои крепкие кулаки и резко поднялся. – Товарищ капитан, пожалуйста, избавьте меня от этого бреда, у меня по плану вечерняя пробежка, а завтра мы уезжаем в Новосибирск на соревнования. Разрешите идти?
Рыков бросил на меня недовольный взгляд, в котором читалось одно: «Такими разговорами, мистер Шерлок Холмс, ты никого не расколешь!», однако в этот момент в каморку заглянул взъерошенный сержант Стрижевитов, что было совершенно не похоже на него. Он поймал взгляд Рыкова, кивнул ему и исчез.
Рыков включил верхний свет и, повернувшись к Старикову, вдруг мило улыбнулся.
– Погоди, чайку выпей.
– Не могу, у меня режим, следует соблюдать водный баланс и перед соревнованиями держать вес.
– Сейчас Роман Викторович подойдет.
– Зачем?
– Не забегай вперед.
Темные глаза Старикова, до этого горевшие нетерпеливым презрением, странно потускнели. Он сел, снова обхватил локти руками, но теперь его надменность вмиг испарилась, Стариков нахохлился и вдруг вновь, на этот раз с явным вызовом вытянул одну ногу в мою сторону.
– Чудной он у вас, товарищ капитан, наверное, не выспался!..
Я долго крепился, но в тот момент не выдержал.
– Ах, не выспался? – Одним ловким движением, до сих пор удивляюсь, как у меня так получилось, я сорвал кроссовку с вытянутой ноги Старикова и треснул ею его по лбу. – А это что, наглая твоя рожа?!.. Сюда смотри!
Я сунул ему под нос подошву с характерным рисунком, однако в ответ он сделал мне убийственную подсечку. Я пошел юзом, отлетел к выходу и, наверное, ударился бы теменем о дверной косяк, если бы в этот самый миг в каморку не вошел Грыжук. Вместо косяка я врезался в его упитанный животик, он оказался удивительно мягким и теплым как парное тесто.
Грыжук даже не охнул, хотя удар оказался очень сильным, а голова у меня массивная и большая. Я грохнулся на пол, однако Роман Викторович без труда, как небольшой, но мощный домкрат, поднял меня на ноги, хотя я весил немало и был на две головы выше его ростом.
– В чем дело, Тобольцев? – сказал он.
– Так, побеседовали немного… с вашим учеником.
Стариков рвался ко мне, но Рыков усадил его на лавку.
– Не нервничай!
– А чего он на людей кидается?
– Вот, – Рыков подобрал с пола кроссовку и подал ее Грыжуку.
Тот фальшиво захихикал.
– Предлагаешь понюхать?
– Это тоже, кстати, не помешает. Рисунок видишь?
– Вижу. Красивые цветочки. Эх, чехи, умеют делать обувь…
– А теперь сюда смотри. – Рыков развернул на столе мой носовой платок, и в свете настольной лампы блеснули те же самые цветочки, только на этот раз на куске засохшей грязи.
– Что из этого следует? – с беззаботной улыбкой спросил Грыжук.
– Этот кусок грязи мы обнаружили на оконном сливе казармы. Твой подопечный лазит по окнам, а после этого из тумбочек пропадают часы.
Грыжук, приподняв свои белесые брови, пытливо воззрился на Старикова.
– Чушь полная! – глухо сказал тот.
Грыжук по-отцовски положил свою пухлую руку на его крутое плечо.
– Жора, покажи им свои вещи, и пусть они от тебя отстанут со своими кусками грязи в носу.
– С какой стати?
– Жора, слушай, что тебе говорят!
Стариков, наверное, минуту сидел неподвижно, уставившись в глаза Грыжука. Не знаю, что он в них прочитал, однако в следующую минуту мы все в сопровождении старшины Звагинцева и сержанта Стрижевитова двинулись в отдельно стоящее дощатое здание, где жили преподаватели кафедры боевой подготовки и спортсмены сборной команды.
Когда мы вошли в комнату Старикова, он деловито разложил перед нами на одной из коек свои вещи.
– Смотрите!
Никаких часов среди вещей не было.
– Убедились? Что дальше? Кого вы слушаете?
– Дипломат открой, – сказал Стрижевитов.
Стариков нехотя открыл крышку импортного дипломата.
– Чего застыл? Показывай все отделения, открывай кармашки!
– Нет, сами смотрите, а я ничего не буду открывать! Натуральный беспредел…
Грыжук небрежно отпихнул своего строптивого питомца в сторону.
– Жора, так твою!.. Давай-ка ускорим процесс.
Роман Викторович перевернул дипломат и вытряхнул на койку все его содержимое. Когда все вывалилось наружу, и Грыжук хотел отбросить кейс в сторону, именно в этот миг, как нарочно, как будто для того, чтобы все заметили, из одного из внутренних кармашков вывалились часы без ремешка и с глухим шлепком упали на книгу какого-то автора, фамилию я не запомнил, со звучным названием «Философия дзюдо».
– Мои часы! – тихо выдохнул я.
Все замерли, уставившись на Старикова. Его щеки налились пунцовым румянцем, а большие чуть раскосые глаза превратились в узкие неприятные щелочки.
– Мне их подбросили! – сжав крепкие кулаки, надсадно крикнул он и с ненавистью воззрился на меня, как будто решил испепелить взглядом. – Слушайте больше этого болвана…
Глава восьмая
Стариков оказался прав. Часы мне вернули, а скандал раздувать не стали. Догадаться, как Грыжук уговорил Рыкова, было несложно, да его и не надо было уговаривать. Рыков сам прекрасно понимал, что талантливые дзюдоисты школе нужны как воздух, а Стариков был очень талантливым дзюдоистом. Утром следующего дня он вместе с Грыжуком убыл на соревнования, и больше я его не видел. Насколько знаю, школу милиции он окончил, особо не напрягаясь.
А вскоре Рыков предложил мне стать командиром отделения с присвоением звания младшего сержанта. Я был не уверен в том, что смогу быть настоящим командиром, а планку я ставил высокую, поэтому отказался, хотя Рыков долго уговаривал. Наверное, следовало все-таки согласиться, однако демон Грыжука маячил перед глазами: «Да откуда ты такой взялся, Тобольцев, в какой лаборатории Папы Карло тебя выстругали?»
Какое-то подспудное разочарование поселилось у меня в сердце, я ожидал совсем другого от обучения, и холод формализма и бездушия, несмотря на бравурные внешние атрибуты, невозможно было скрыть. Грыжук – типичный винтик этой двуличной системы, и от того, что я вдруг кожей почувствовал ее, мне с самого начала стало не по себе, и где-то глубоко внутри я понял, что не хочу быть генералом, хотя надежда на то, что, может быть, это ошибочное впечатление, конечно, еще теплилась долгие годы.
А командиром нашего отделения стал Саша Ти. Хорошим, кстати, младшим сержантом оказался.
Месячный курс молодого бойца прошел как один день, мы учили уставы, маршировали по плацу, ночью нас неоднократно поднимали по тревоге, проводилась перекличка, после чего офицеры командовали отбой, и мы сломя голову неслись к своим койкам, либо устраивался километровый кросс. О том, что за нарушение дисциплины нас могли поднять по тревоге и устроить кросс в воспитательных целях, я упоминал выше. Сержантам было совершенно неважно, кто в учебной группе допустил нарушение, – по тревоге поднималась вся группа.
Строгий режим и свежий воздух сделали свое дело, я почувствовал себя гораздо лучше, однако инцидент с кражей часов не выходил из головы, и от этого портилось настроение. К тому же мучил вопрос, – методы сержантов в самом деле идут на пользу или все-таки ломают личность? В короткие минуты досуга мы у себя в комнате или в курилке с ребятами из других групп часто обсуждали этот вопрос, спорили до хрипоты и наиболее активные неизменно склонялись к мысли, что муштра, рано или поздно, выбивает интеллект.
– Вы должны испытать трудности, это пригодится в жизни, – почти каждый день басил нам Звагинцев.
Первой трудностью оказались сапоги, и дело даже не в том, что многие не умели обматывать портянки и сбили себе ноги до кровавых мозолей. Нам выдали сапоги, которые до нас два года носили старшекурсники, и не только их – вообще все обмундирование, так я его называю, хотя в действительности вряд ли можно назвать таковым растоптанные сапоги, ношеные бриджи и застиранную милицейскую рубаху с галстуком, но без погон. Нам объяснили, что мы еще не приняли присягу, поэтому настоящее обмундирование будет выдано в октябре по прибытии на зимние квартиры в Шатск.
Такое объяснение поначалу казалось вполне логичным, однако не прошло недели, как несколько человек попали в санчасть из-за кровавых мозолей. Один из этих бедных парней до третьего курса ходил с палочкой и был освобожден от физической подготовки, – в те первые недели нашей учебы от сапога с чужой ноги у него воспалилась надкостница.
Я был из тех, кто свято верил, что все делается правильно, что система не может быть бездушной, она воспитывает настоящих бойцов, а то, что происходило на самом деле, мое сознание списывало на субъективный фактор. Сам я из кучи поношенных сапог, которые нам выгрузили, так и не смог подобрать себе подходящие по размеру. Обувь, которая была связана по парам, расхватали сразу, а я стеснялся выхватывать приглянувшиеся сапоги прямо из-под носа своих товарищей, это было нехорошо, ненормально и стыдно. В итоге скоро остались сапоги, которые не были связаны. Те ребята, кому пар не досталось, долго бродили по этой куче, с трудом находя что-то, в самом деле, стоящее.
В конце концов, мне подошли сапоги от разных пар, причем один сапог был яловым, – слушателям школы милиции выдавали яловые сапоги, – а второй оказался хромовым, такие сапоги получали лишь офицеры, и как он очутился в той куче, я не знаю. Вскоре Звагинцев сделал мне замечание, затем повел на склад, однако там ничего для меня не нашел. Мой сорок третий размер оказался самым ходовым. Все сапоги, которые мне давали мерить, либо жали безбожно, либо были слишком велики, и нога в них не сидела, а плясала, норовя в любой момент выскочить наружу.
– Что ж, Тобольцев, придется до октября потерпеть, ходи пока в разных сапогах, начальству я объясню ситуацию.
Подбор фуражки тоже оказался проблемой, на мою голову шестидесятого размера ни одна из фуражек, бывших на складе, не лезла. В конце концов, снабженец из какого-то загашника вытащил вполне приличную еще фуражку пятьдесят девятого размера, похожую на большую придавленную жабу, она села, наконец, мне на голову, до этого все фуражки, которые он мне давал мерить, съезжали с макушки.
– Потерпи, парень, до октября, а пока так!
Мы все ожидали, что хоть занятия по огневой подготовке будут интересными, однако каково же было общее разочарование, когда мы вместо стрельбы дни напролет конспектировали сухие характеристики пистолета Макарова. Мы знали назубок, какова длина его ствола, и сколько метров в секунду пролетает пуля, когда из него вылетает, однако ни разу не видели этот пистолет в деле. Наконец, недели через две мы занялись изучением его деталей – рукояти со стволом, возвратной пружины, затвора и так далее.
– Товарищ майор, когда мы будем стрелять? – ныл Викторов на каждом занятии.
– Погодите, успеете еще, – со странным смешком отвечал поджарый бровастый преподаватель, который на кафедре огневой подготовки считался лучшим.
Через три недели нудной теории мы перешли к разборке и сборке пистолета на время, занимались этим все оставшиеся дни, и лишь в день окончания курса молодого бойца преподаватель провел, наконец, стрельбы, которые, как оказалось, были зачетными, – три патрона пробные, и три патрона на зачет. Стрельба засчитывалась, если слушатель попадал в грудную мишень с двадцати пяти метров, при этом было не важно куда попадал, главное, что попадал.
– Вот так огневая подготовка! – сетовал Викторов. – Нам ее умудрились преподать практически без стрельбы.
С автоматом Калашникова тоже занимались, – учились правильно носить на плече и удерживать во время стрельбы лежа, стоя и сидя, только самой стрельбы не было. Вся эта бодяга тоже продолжалась целый месяц, и лишь в самом конце нас вывезли на стрельбище, где с расстояния ста метров мы сделали три пробных и три зачетных выстрела по грудной мишени.
– Не поразил, а обстрелял, – с усмешкой сказал преподаватель, обозначая мелом мои попадания.
Для зачета этого было достаточно. В мишени с кругами, по которым можно было высчитывать очки, мы стали стрелять только через год.
Кроме разочарования курс молодого бойца принес еще надежду, что это пока что начало, и дальше все будет намного интереснее. Так мы и жили от курса к курсу, – с мыслью, что дальше будет интереснее, однако действительность приносила монотонный распорядок дня, бездонное море информации, практическое значение которой постоянно оставалось под большим вопросом, и изнурительные наряды, которые шли нескончаемой чередой. А еще были кроссы, патрули, хозяйственные работы и, конечно, ежедневные бравурные речи командиров и преподавателей о нас, – будущих советских Шерлоках Холмсах.
Короче говоря, наша боевая подготовка была сжата в месяц, а следующий месяц мы вместо учебы убирали с полей лук. Было весело выхватывать собратьев Чиполлино за вихры, складывать в корзину и вдвоем тащить ее к кузову трактора. Тогда я еще больше сдружился с Сашей Ти, в отличие от многих он не ныл и не ерничал, а работал с энтузиазмом, как и я. Мы неизменно вставали к грядке парой, и работа у нас шла очень живо.
Уборка лука не обошлась, однако, без инцидента. Мало того, что случился такой ураган, что воздух буквально свистел в ушах, и все вокруг погрузилось в пыль. Плюс к этому пострадал слушатель Вениамин Харитонов, его увезли на скорой помощи с разбитой головой.
Из того, что нам озвучили перед строем, следовало, что ураганный ветер выломал огромную трубу поливочной системы из муфты и покатил ее по полю. Эту трубу без проблем тащил трактор по луковым грядкам, поскольку она покоилась на огромных металлических колесах со спицами. Несмотря на то, что в качестве металла был использован легкий дюралюминий, впечатляющие по своим размерам колеса, а они были высотой в два человеческих роста, ударив с разгона, могли запросто покалечить.
Ураганный ветер сорвал кусок трубы, и он помчался по полю, описывая плавную дугу, поскольку тот конец, который сорвался с муфты, катился как раз на таком колесе. В черноте от пыли, которую поднял ужасающий смерч, ничего не было видно, и любой мог попасть под раздачу. Харитонову просто не повезло.
Я с содроганием подумал, что на его месте мог оказаться я. Когда начался ураган, мы с Сашей задержались, решив все-таки наполнить нашу корзину луком, а когда поняли, что надвигается не просто дождь, а нечто гораздо более грозное и опасное, было поздно.
Раскрыв рот, мы смотрели как под фиолетовым небом несется, кружась, самый настоящий смерч, такой в детстве я видел в мультфильме «Волшебник Изумрудного города». Элли он унес в волшебную страну, а нас затащил в крупную неприятность.
Мы с Сашей потеряли направление. В наступившей темноте ветер нещадно бил в лицо и сбивал с ног. С трудом мы медленно брели по полю, такой силы был шквал, и совершенно случайно наткнулись на бочку с водой.
В советское время были распространены подобные металлические бочки на колесах, тяжелые, внушительные, из них дородные тетки в белых халатах, как будто их специально таких подбирали, продавали населению квас или пиво на разлив в бидоны или в имевшиеся стеклянные кружки, которая продавщица ополаскивала в мойке после каждого клиента.
Едва мы присели к бочке, прислонившись спинами к одному из ее колес, а это были колеса от грузового автомобиля ГАЗ-51, как страшный удар сотряс ее. Казалось, что великан с размаху ударил по нашей бочке кованой подошвой своего огромного ботинка.
Сверху раздался мерзкий скрежет металла по металлу, а затем в унисон ужасным порывам ветра «великан» принялся бить в нашу бочку так, что она стала опасно раскачиваться, готовая в любой момент опрокинуться на нас. Мы замерли от страха, не понимая в кромешной тьме, в чем дело.
В конце концов, бочка опрокинулась, и мы едва успели отскочить. Сквозь пыль проступила огромная труба, просунутая в центр не менее огромного колеса. Словно диковинное транспортное средство, труба, гонимая ветром, опрокинула бочку и стремительно покатилась дальше по полю, едва не проехав колесом по нам. Именно от этой сорвавшейся с муфты трубы пострадал слушатель Харитонов.