Но поедать зверя козлоногое чудище не спешило. Оно провернуло голову, потроша пойманную визжащую тушу, заставив клыкастого вепря умолкнуть наверно, а потом бросило на землю, и начало шевелящимися щупальцами из своей кривой рогатой «короны» испускать какие-то мерцающие споры вокруг, выплёвывая заодно из вытянутых костяных ртов какую-то полупрозрачную сине-зелёную слизь на почву. И там начинали прорастать маленькие огоньки, похожие на свет тех грибов, ведь грибы как раз размножаются спорами.
И к кабану начинали сходиться на пиршество иные особи, будто знали, где для них свалено лакомство. Было только не совсем понятно, зачем им пожирать мясо, если они вот так могут выращивать и поедать грибы, надо лишь дождаться, когда те вырастут до крупного размера. Сложно даже представить какого, если б их не срывали заострённые клювы, не знавшие терпения. Но, либо, такой пищи им не хватало, либо грибы шли на закуску к основному блюду, как манок, привлекая их своим мерцанием.
Меня затрясло от нахлынувших идей и сделанных выводов, но дядя всё тащил меня дальше, и на обдумывание всех откровений не было времени, надо было оценить ситуацию, подловить момент и попытаться сбежать. Я даже берёг силы, начал меньше сопротивляться, накапливая их в себе для стремительного рывка в нужный момент.
Мы вышли на залитую солнцем поляну, где меня босяком протащили по неприятно-влажной от росы траве чуть ли не к центру и, наконец, дядя был вынужден отжать мне рот, чтобы повалить на земь, прижав коленом, лишив всякой надежды на побег, и к моему неистовому ужасу потянуться к своему поясу. Взглянув туда первым делом, ведь что он собрался тут устроить волновало куда больше, чем сразу вопить «по-мо-ги-те!», я сильно задрожал, не веря собственным глазам.
За пояс был заткнут тот кухонный нож, которым он для защиты вооружился, температуря возле кухонного стола. Разумеется, я сразу вообразил самое худшее и закричал, начал вырваться ещё сильнее, оглядываясь по сторонам в поисках хоть чего-то или кого-то, кто мог бы помочь. Вдруг неподалёку есть охотники или кто-то ещё. Пальцы ног скользили по влажной зелени, колени болезненно тёрлись о холодную траву и грубую промёрзшую землю под ней, запястья обеих рук до синяков были крепко сдавлены крупными мужскими пальцами, а его голос зашептал какую-то молитву на незнакомом мне языке.
– Зариатнатмих, джанна, этитнамус! Хайрас, фабеллерон, фубентронти, разо, табрасол, ниса! Варф Шаб-Ниггурат! Ийя-Ийя Шаб-Ниггурат! Габотс мемброт! Высшая мать! Госпожа! Чёрная коза лесов! Отзовись на крик твоего слуги! – под конец переходил он на родную речь.
Я глядел вокруг, в густой мрак враждебного леса, где бродили те чёрные рогатые твари со множеством ног и голов, склоняя и шатая деревья, но не понимал, к кому именно из них он обращается. Одни покрупнее, другие помельче, но они сновали так, словно их совсем не занимал весь этот ритуал. Словно никто из них не является Чёрной Козой. Рядом с нами на поляне не было никого, а дядя всё читал и кричал какие-то взятые из своих кошмарных сновидений заклятья, воззвания, песнопения, оставляя меня немощно трепыхаться с заломанными руками и его коленом на спине, истошно вопящим и зовущим на помощь, что было сил, ведь его это уже, казалось, не волновало.
Куда он унёс меня? Для чего? Чтобы убить здесь?! Как Антон говорил со слов того старого шамана? Хочет принести меня в жертву, чтобы спасти себя? Да как же так?! Почему? Мы так далеко от деревни… Слышит ли меня хоть кто-то кроме чудовищ? А его? Ведь он тоже голосит, что есть мочи… Я оглянулся, чтобы посмотреть ему в глаза и попытаться понять, за что он со мной так поступает, но дядя стоял, задирая лицо к небу. И тогда я тоже уставился туда, увидев бездну переплетения самого первородного хаоса.
Теперь было ясно, кому именно он это читал. Не то из глубин космоса, не то из недр преисподней, или вовсе из какого-то разверзшегося своим неистовым зевом апокалипсиса необъятного портала, над нами коптило безудержное скопление щупалец с зубцами и когтями, сновавшими среди торчащего множества заострённых клыков и рогов.
Освещённое гадкой луной переплетающееся нечто совершенно немыслимых размеров, каждый отросток которого пульсировал и шевелился, клешни сжимались и разжимались, а само оно висело в воздухе, как будто бы при своих невообразимых размерах ничего не весило. Увиденное в небе едва ли доступное к познанию человеческим разумом древнее божество, прибывшее сюда прямиком из самых вопиющих ночных кошмаров, угрожающе парило под зловещие замогильные трели лунных лучей ложного светила и аплодисменты перепончатых крыльев зловещей вязкой ночи, окутанной вонью и насмешливыми воплями козлоногих отродий.
Она была невероятной! Размером с деревню, а, может быть, даже и больше. В центре вороха склизкого хаоса пустыми глазницами но с ярким оком в подобие лба, чем-то похожий на козлиный череп, коронованный множеством извилистых рогов, разевал свою пасть.
А справа и слева от него исходило ещё по такому же, направленному в разные стороны, словно голова этой Чёрной Козы Лесов составляла какую-то сросшуюся триаду. Царица кладбищ, сама грань между жизнью и смертью, сочетавшая в себе черты, как мёртвого, так и живого в этом калейдоскопе шевелящихся останков и прообразов разных конечностей.
Где-то среди этой шевелящейся массы могильных червей торчали в стороны тонкие длинные лапы с раздвоенными копытами на концах. Но они казались совсем ей не нужными, рудиментарными, так как, опустись всё это безобразное месиво на поверхность планеты, она никогда бы не смогла на них стоять и ходить, столь небрежно они сейчас были расставлены, столь далеко разведены друг от друга под буйством извивающихся её органов и столь жалкими и хлипкими казались для напоминавшего живую гигантскую голову хтонической Медузы Горгоны калейдоскопа всех гадких мерзостей, что только можно вообразить.
Праматерь всего рогатого и копытного, воплощение первобытной природной дикости и свирепости, немыслимая богиня извращенного плодородия, требующая зверские истязания и кровавые жертвы за свою милость и покровительство. Дядя всё читал тексты древних воззваний на мёртвых и давным-давно всеми забытых языках, чьи носители давно канули в перемалывающие всё жернова безмерной глотки беспощадного времени.
А я глядел, как открываются, глядя на нас, всё новые и новые глаза на этой склизкой аморфной богине. Настолько грозные, не уподоблявшиеся живым существам нашего мира, сверкающие и блестящие, будто покрытые воском, воистину инфернальные, они загорались, где угодно вокруг, но только не в непроглядных глазницах её черепов, вобравших в себе ту самую изначальную мглу начала времён, как скрывают свои чудовищные тайны непроходимые дебри извилистых неисследованных пещер, внутри которых скрываются ещё более немыслимые ужасы.
Конечности, венчавшиеся всевозможными формами клешней, у неё были невообразимо тоньше и многократно длиннее остальных шевелящихся органов. Но были среди них и совсем-совсем тонкие, подобные кнутам, будто какие-то усики. А вдали виднелось мохнатое тёмное брюшко, как у пчеломатки, узор которого составлял странные символы. Всё оно было преисполнено восьмигранными сотами среди масляно-густой переливающейся шерсти, откуда, видимо и порождался её отвратительный чёрный легион младых – бессчетное потомство, обрушившееся на нас карой за все прегрешения человечества перед природой.
Кое-где вокруг нас будто бы натыкались друг на друга и даже дрались меж собой, лязгая пастями, её взлохмаченные пучеглазые отродья. Некоторые из них просто расшагивали среди кустов и стволов, распугивая и доводя до изнеможения лесных птиц и селящихся на ветвях животных, а другие задирали все свои головы-черепа к небу и хором выли для своей матери болезненную мелодию «Эву-эу-э-ки-ки-ки-ки» вязким пронзительным клёкотом, стаями кружащих летучих мышей, уносящуюся в потустороннюю ввысь к спиралям бессчетных и липких конечностей, зависших над нашим обречённым миром, словно само олицетворение смерти. Звуки ужаса, смердящий свист погребального марша, какофония песни безумства, пожирающая здравый рассудок…
Ожидание конца было самым страшным, и сильнее всего пугала не неизбежность смерти в крепких руках сильного дяди, решившегося на такой немыслимый и бесчеловечный поступок, а незнание момента, когда всё свершится. Я понимал, что жизнь моя вот-вот оборвётся, что он решил убить меня и зарезать здесь, принести в жертву безобразной богине, но не знал, когда кончатся его песнопения, а нож всё это время оставался зажат в его руках. Если бы он хотя бы повесил его снова на пояс, может, я ногами как-то смог тогда дотянуться и вытащить. Может, рванул и высвободил хоть одну руку, выхватывая его, но у меня не было никакого шанса защититься и вооружиться. И эта обречённость буквально парализовывала каждую мышцу, замораживала кровь, и только трепещущее сердце отбивало истошный ритм, будто бы напоминая дяде, что я всё ещё жив и подготовлен к кровавому действу.
И он, и я, всё глядели ввысь, как древнее чудовище двигает всеми своими конечностями, клацает пастями и клешнями, взирает на нас мириадами глаз, словно бездушное искажение звёздного неба, и жаждет человеческой крови. Жаждет истиной жертвы, чтобы погиб тот, кого любишь, а не какая-нибудь обрядовая курица или выращенный для заклания ягнёнок.
Эта бестия ждала настоящей агонии, и я ощущал это всем своим нутром, глядя на её тошнотворный облик. Она питалась страданиями и страхом, обращаясь к самым тёмным уголкам души, где засевшая, как насекомое в своей норе, наша память из далёких времён заставляла робеть перед тем, что не удаётся понять и постичь, перед скрывавшимся во мраке ночи опасностями, диким зверьём, природным ненастьем, когда морской шторм, страшная засуха или грозы воспринимались проявлением воли свирепых богов, точно также требующих бессердечных жертвенных ритуалов.
И было понятно, почему наши боги оказались глухи к молитвам. Сколько бы вероисповеданий не существовало в деревне, новые боги не могли защтить нас от всепоглощающего древнего зла. Прав оказался тот, кто убил и съел всю свою семью, ведь только так можно было спастись от гнева истинной не подвластной ни описанию, ни пониманию богини. Чёрной, как ночь, необъятной, как бездна, страшной, как смерть и свирепой, как весь этот дикий мир, где испокон веков выживал сильнейший. Но какой ценой?
– Сжалься над твоим слугой! Ийя Шаб-Ниггурат! Мать легионов! Прими эту жертву и дай глупым людям шанс сосуществовать рядом с потомством твоим! Тёмная молодь пусть пощадит нас, ибо мы служим тебе! Поём песни тебе и славим тебя! Шаб-Ниггурат! Чёрная Коза Лесов! – дрожащими губами под навернувшиеся слёзы кричал дядя Олег, сжимая покрепче нож.
Казалось, кульминация ритуала уже близко. Он даже не хочет взглянуть на меня в последний раз, чтобы не выпустить из-за сковавшей сердце жалости. Он действительно хотел это сделать! Выкрал меня, когда отец был снаружи, а Антон в своей комнате! Когда я был один в спальне, да ещё облегчил ему задачу, подпрыгнув к окну и вытянувшись там стрункой, став столь уязвимой и лёгкой добычей…
Занесённая с отражавшим лунное око ножом рука дрогнула, и под оглушительный выстрел мне на спину и оборачивающееся от удивления лицо хлынули брызги крови. На миг я зажмурился от этих тёплых, но весьма неприятных брызг. Однако едва ощутил, что хватка на моих запястьях ослабла вместе и с давлением колена на спину, как вскочил на траву, и, обернувшись, увидал сперва роняющего нож и пристреленного в затылок дядю с загадочным выражением смешанных чувств на лице, а за ним, вдали у деревьев, стоящего папу с ружьём, к которому тут же и понёсся со всех ног.
– Папа! Папа! – жался я к нему во тьме деревьев, – Ты всё-таки пришёл, я знал, я надеялся, хныкал я, уткнувшись в его рубашку и вытирая слёзы.
Сколько пришлось ему пройти в своих поисках? Он не боялся блуждать сквозь гнилой и пропахший тленом воздух, среди всей этой тёмной молоди ужасной королевы ночного мрака. Как настоящий бывалый охотник, он взял след и достиг своей цели, спас меня, погубив собственного брата, но иначе в этом жестоком мире выжить у всех нас бы уже не получилось!
– Если б ты не звал и не кричал, никогда бы не нашёл, – коснулась его рука моих волос, – Идём поскорее! – проговорил он, спешно перезаряжая ружьё, – Антон караулит дом, ждёт нас.
Не то от прерванного ритуала, не то на звук выстрела сюда уже, совсем не страшась, неслось несколько небольших особей. Когда они неслись прыжками, как призрачные чудовища торфяных болот Баскервиль-Холла, проклятое зверьё уже не шаталось и не ковыляло, а двигалось за счёт скорости довольно уверенно, вселяя жуть и дрожь в наши и без того перепуганные души. Благодаря этому адскому полнолунию их, так или иначе, было видно среди величавых деревьев, безучастных молчаливых свидетелей того, что ни во снах, ни на яву узреть не пожелаешь даже своему самому заклятому врагу.
К нам бежали блеющие выродки, немного помельче тех, что приходили к нам, эти бы не смогли перешагнуть наш забор, но зато им было куда удобнее направить свои рога. Похоже, какая-то такая тварь и боднула в бок тогда на охоте дядю Олега. А теперь они начали преследовать нас, хищно лязгая всеми своими пастями с непроглядно–чёрного тела в гуще жёстких ворсинок и бессчетного множества алых глаз. Мы укрывались за деревьями и слышали, как их массивные рога вонзаются в плотные стволы, а хоботы на головах пытаются те высвободить.
Папа присел на одно колено и, прицелившись, выстрелил, заставляя одну бежавшую мерзость споткнуться и пролететь под своим весом несколько метров по земле. Думаю, попал чётко в колено, что при десятке или более ног даже в ночном лесу было не сверхсложной задачей. Пока она поднималась, он тоже успевал перезарядиться и выстрелил снова. От такого близкого и оглушительного грохота у меня заболело в ушах и я прижал к ним ладони.
Подумалось, что папа зря взял своё ружьё, лучше бы из дома с собой вытащил оставленное дядей – ведь двуствольное перезаряжать куда реже, но зато, с другой стороны, из своего привычного «ИЖа» он в самый ответственный момент, там, на поляне, хотя бы чётко сумел прицелиться и выстрелить, не задевая меня.
– Что стоишь-то? Бежим! – скомандовал он, видя, что раз за разом, сколько в отродье ни пали, прыть этого молодняка не угасает.
Может, крупные зрелые особи и отступали с наших участков, а эти, небольшие, похоже, были более злобные, может, более глупые или слишком голодные, вдруг им уже в лесу пищи на всех не хватает, сколько ещё отродий собирается породить та кишащая богиня хаоса?! Мы всё ещё не знаем об этих тварях ничего… Хотя было кое-что, о чём бы я хотел дома рассказать и Антону, и папе.
Личные наблюдения, не более того. Я сам был ни в чём не уверен, да и захотят ли они вообще меня слушать, поверят ли, но наш староста-председатель действительно был прав. Мы бежали, что было сил, натыкаясь на крапиву, колючую ежевику, едва не налетая на древесные стволы, петляя, хоть как-то среди паутины, торчащих коряг корневищ и лесных зарослей, двигались на свет костров, что уже виднелся сквозь рощу.
Я так боялся поднять свои глаза к небу, чтобы увидеть осталась ли вопиюще отвратительная проклятая богиня парить в воздухе над поляной, не имея даже крыльев, как мне казалось, или же преследует нас. Как реагирует она на прерванный ритуал в её честь, на наш побег, на то, что мы отстреливаем её неказистое потомство…
Какие-то чудища от нас отстали, какие-то нет. Иные бы преследовали, но спотыкались, переворачиваясь по нескольку раз в падении, или глубоко застревали в коре, так что двигаться дальше уже не могли. Я не видел точно, убил ли отец хоть кого-то, но он всё же постоянно перезаряжал ружьё и делал остановки, чтобы прицелиться.
На очередной такой раз пока он стрелял в одно из бегущих созданий, его подбросило подбежавшее другое. Я в панике закричал, не зная, что делать. Застыл на месте от охватившего меня душащего паралича ужаса. Ружьё разломилось от удара о соседнее дерево, папа отлетел вместе с клацающим зловонным монстром, а потом дикая тварь впечаталась в раздвоенный молодой ствол бука, сотрясая его, но не в силах выдрать с корнем и вытащить оттуда свои витиеватые рога.
Папа с трудом поднимался, прислоняя ладони к израненному бедру и торсу, рубаха быстро обагрялась расширявшимися алыми пятнами, что было видно даже ночью, в ярком взоре подглядывавшей за нашими страданиями луны. Было видно, что второй рукой он держится за позвоночник, видимо, ещё и ушиб спину, а голова моталась по сторонам, скорее всего, в поисках ружья.
– Оно раскололось! – крикнул ему я, что было сил, – Ты ранен?
– Не стой столбом! Домой беги, живо! – велел он мне и как мог, ковылял следом.
Застрявшая тёмная молодь неистово взвыла, пытаясь толстенными щупальцами, растущими среди рогов, переломить раздвоенное дерево, обвивая то, будто свора питонов душили нечто крупное и несоразмерное. Там и тут слышался топот копыт. У каждого такого дитя богини всех рогатых было столь много лап, что постоянно держался морок иллюзии перемещения целого табуна, целой конницы, что навевало невероятный трепет.