Мякин

– Ты, я вижу, возвращаться не желаешь, и здесь тебе нельзя – так что решай: как будешь? Нравишься ты мне, а так бы не стал с тобой возиться, – уже погромче добавил он.

Мяк ещё раз тяжко вздохнул, вытащил из кармана весь барыш, протянул горсть монет и несколько купюр дежурному со словами: «Спасибо» и объявил:

– Уйду с вокзала.

– Уйдёшь, – повторил дежурный, взглянул на мякинский барыш, выбрал одну купюру из общей кучки и произнёс: – Это мне премиальные на пиво. Остальное тебе пригодится. Прощай, свободный человек!

Дежурный резко отвернулся от Мяка и скрылся в своей комнатушке.

– Прощай, – прошептал Мяк. – Прощай, вокзал, – придётся начать новую жизнь.

Выйдя из переулка, Мяк сразу заметил, что сегодня костёр необычный. Даже из-за бетонной стены были видны сполохи огня.

«Большой огонь, – подумал Мяк. – Наверное, у старика какой-то праздник… А может, и не праздник».

Он медленно двигался вдоль стены. Искры от костра вихрем поднимались вверх и кружились в хаотичном хороводе.

– Салют либертории! – прошептал Мяк. – Салют свободному от вокзала Мяку!

Он обогнул груду старого кирпича, что совсем недавно образовалась от падения арки, остановился и долго смотрел на огонь и сидевшего рядом Небритого.

«Может, у него день рождения, юбилей какой-нибудь?» – подумал Мяк и пожалел, что не приобрёл фанфарик.

Свой день рождения Мяк провёл в клинике. Пришла супруга, принесла кулёк сладостей, чмокнула его в щёку и сказала:

– С днём рождения тебя, Мякиша!

– Как дети? – спросил он.

– Хорошо, – ответила она и, как бы оправдывая их отсутствие, объяснила: – Они сегодня в кружке. Ты же знаешь: пропускать нельзя.

Мякин взглянул на супругу и согласился:

– Всё правильно: пропускать нельзя.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила супруга. – Сосед не беспокоит?

– Он тихий, – ответил Мякин и заглянул в кулёк с гостинцами. – Адмиралу понравятся.

– Кому? – спросила супруга.

– Соседу, – ответил Мякин и замолчал.

– Мякиша, ну я пойду? – сказала супруга. – Дети придут, а меня нет.

– Да, конечно, – ответил Мякин.

Мяк переступил с ноги на ногу и осторожно зашагал к костру. Небритый пошевелился, встал и положил в костёр приличного размера брёвнышко. Огонь на минуту сник, а затем принялся за свою работу. Пламя обхватило обрезок кругляка и снова взвилось вверх.

– Мяк, а ведь ты подлец, Мяк! – прохрипел Небритый, не открывая глаз. – Ты опять не принёс фанфарик.

– Не принёс, – ответил ему голос из темноты.

Пламя разыгралось не на шутку. Небритый пошевелился, дотянулся до обугленной деревяшки и аккуратно подвинул её на жаркие угли.

– Не принёс фанфарик, – повторил Мяк.

Небритый промолчал; он снова закрыл глаза и замер у костра. Пламя обхватило брёвнышко со всех сторон. Ярко-красные языки оторвались от него и взвились с искрами вверх в темноту.

– У тебя хороший огонь, – произнёс голос. – Сегодня особенно хорош: погода хорошая, и огонь хорош.

– Огонь всегда хорош, – ответил Небритый и повернулся в сторону говорившего. – Что стоишь? Грейся, – просипел он и снова погрузился то ли в сон, то ли в свои никому не известные мысли.

Мяк вышел из темноты и прислонился к стене.

– Огонь бывает разный, – тихо возразил он. – Сегодня у тебя он особенный.

Небритый молча подбросил в огонь пару обрезков и проворчал:

– Ты, Мяк, про огонь ничего не понимаешь, поэтому так говоришь. Видишь, как живёт пламя? Оно живёт, если есть чем жить. Сегодня будет жить долго. Как мы. Есть чем жить – живём. – Небритый шумно вздохнул и продолжил: – Есть надежда – значит, живёшь. Ну, в общем, ты сам знаешь.

– Догадываюсь, – ответил Мяк.

Небритый долго молчал и тихо ждал, когда пламя разделается с деревяшками, и, как только огонь начал угасать, прохрипел:

– Опять к Нуде пойдём?

– Да, пойдём, – согласился Мяк.

Когда они обходили мусорку, Мяк произнёс:

– Вот здесь мы похоронили Злыку.

– Злыке теперь хорошо, – прохрипел небритый. – Можно не копаться в хламе. Теперь он отдохнёт.

– Да, – согласился Мяк. – Теперь может не копаться в мусорке. Теперь буду я.

Небритый остановился у железного бака, откашлялся и спросил:

– Ты что же, с вокзала ушёл, лысый глаз?

– Ушёл, – ответил Мяк.

– Вот дела! – прохрипел Небритый. – Теперь фанфарика от тебя не жди, лысый глаз! Подлец ты, Мяк! Разве не подлец?

– Да, – согласился Мяк. – А фанфарик у Профессора проси.

Небритый что-то буркнул себе под нос и, ничего не ответив, зашагал дальше. Мяк последовал за ним.

У Нуды горел яркий свет и было довольно тепло. Когда они пробрались вдоль трубы к столу, Небритый, заняв своё кресло, произнёс:

– Ну Нуда молодец – засветил свои хоромы!

Нуда, сидевший с Мусьё за столом, ответил:

– Ты знаешь, я на бюллетене. А свет – так это от Мусьё, его батарейки.

– Всё равно молодец! – повторил Небритый. – А Мусьё отдельное спасибо! Одно плохо: фанфарика нет, лысый глаз!

– Зато есть что пожрать, – радостно заявил Мусьё. – Сегодня так свезло, что вот… – И он вывалил из картонной коробки пару палок колбасы и две буханки хлеба.

– К колбасному заводу пристроился, лысый глаз? – спросил Небритый. – А хлебушка на дороге подобрал?

Мусьё широко улыбнулся, развёл руки в стороны, изображая из себя щедрого парня, осмотрел колбасное изобилие и заявил:

– Ловкие руки – и никакие заводы не нужны!

– Ворюга ты, Мусьё, лысый глаз! – проворчал Небритый.

Мусьё сделал вид, что обиделся, и ответил:

– Как хотите: я принёс, а вы… – Он запнулся и просто добавил:

– Лысый глаз.

– Вот ты, Мяк, применяешь ловкие руки? – недовольно спросил Небритый.

Мяк внимательно осмотрел еду на столе и как-то неуверенно ответил:

– Я применяю… – Он на несколько секунд задумался и продолжил:

– Мне нужна умная голова, так мне кажется.

– Так ему кажется! – повторил Небритый. – А ты, Нуда, что скажешь?

– Я? – удивился Нуда. – Я тут ни при чём. Я могу и не есть эту колбасу. Я уже обедал. А Мусьё – он молодец: видите, как фонарь горит? Всё видно.

– Всё видно, всё видно… – проворчал Небритый. – Иногда видно даже то, что не видно.

– Ты опять сложно говоришь, – ответил Нуда. – Я не люблю, когда сложно. Мяк тоже не любит, когда сложно. – Нуда взглянул на молчаливого Мяка и спросил: – Мяк, ты же не любишь, когда сложно?

– Всегда есть место сложному и простому, – ответил Мяк.

– Сложному есть место? – запротестовал Нуда. – Нет во мне ничего сложного! Вот он я, весь простота! – Он распахнул старую куртку, постучал себя ладонью в грудь и продолжил: – Вот, всё во мне просто, и душа моя простая покоя просит!

– Покоя просит душа? – прохрипел Небритый. – Без фанфарика просит?

Нуда запахнул куртку, поёжился и пробубнил:

– Без фанфарика. Могу и без фанфарика.

Он потрогал свой раненый палец, выставил его на общее обозрение и уверенно заявил:

– На бюллетене я! На бюллетене.

– Пора на работу, – прохрипел Небритый. – Все при деле, а Нуда у нас в санатории.

– На бюллетене я! – повторил Нуда и осторожно погладил свой палец.

С минуту компания молча рассматривала съестное. В ярком свете фонаря колбаса выглядела весьма привлекательно, да и запах, потихоньку поднимавшийся от поверхности стола, будоражил аппетит присутствующих.

Мусьё подхватил одну колбасину, сломал её пополам, откусил приличный кусок и смачно прожевал его. Остальные пристально наблюдали за ним, застыли вроде как в ожидании, что же произойдёт далее. А Мусьё, с удовольствием проглотив первый кусок, повертел шматок колбасы перед своим носом и, прежде чем откусить второй кусок, произнёс:

– Ништяк! Чего ждёте? Ешьте.

Нуда огляделся и, не заметив недовольства в поведении небритого, взял вторую половину колбасины и откусил от неё небольшой кусочек. Небритый несколько раз кашлянул и, закрыв глаза, прохрипел:

– Инстинкт важнее мысли.

А Нуда, ещё не прожевав колбасу, пробормотал:

– Ваши сложности мне ни к чему. Лучше жуйте продукт.

Небритый открыл глаза и, указывая на Нуду, произнёс:

– Ну что ж, Мяк, придётся его на вокзал послать вместо тебя. Пусть поработает на бюллетене.

Мяк очнулся от созерцания фонаря и, кивнув, ответил:

– Я договорюсь. На моё место.

Небритый снова закрыл глаза, откинулся в кресле и прохрипел:

– Ну что, Нуда, пойдёшь на культурную работу? Это не камни ворочать.

Нуда, распробовав еду, жадно поглощал кусок колбасы.

– Что молчишь, камнетёсец? Боишься вокзала?

– Не боюсь, – отреагировал Нуда, отрывая руками кусок хлеба. – Только пусть Мяк научит меня. На базе у меня всё другое было.

Небритый закрыл ладонями глаза и проворчал:

– Да, учиться надо! Всех учить надо! А где взять учителей? Мяк, где взять учителей?

Мяк отошёл от стола, прислонился к тёплой трубе и вспомнил, как его учил дядька. Как заставлял общаться со сверстниками и изживать из себя, как частенько ворчал он, эту интеллигентскую застенчивость.

В дядькином городке, недалеко от вокзала, имелось культурное заведение. Местные называли его клубом, хотя на самом деле это каменное строение с колоннами обзывалось Домом культуры. По выходным для граждан в клубе показывали кино, а в субботние дни вечером (такая уж была традиция) происходили танцы под пластиночную музыку. Старшее поколение относилось к танцевальным мероприятиям без восторгов, даже скорее как к неизбежному негативному явлению, поскольку частенько молодёжь хулиганила там и дело доходило до драки между верхним и нижним городом. Но поскольку танцульки – так эти события называли старики – среди молодёжи были весьма популярны и, как-никак, мало-мальски создавали, как выражалось местное начальство, территорию культурного общения, то субботние танцы проводились регулярно, особенно в зимнее время, когда у городской молодёжи свобода была ограничена холодной погодой.

И вот как-то раз решил дядька выпихнуть своего подопечного на танцы. Резон дядьки был понятен: пусть парень пообщается со сверстниками в непринуждённой обстановке. А парень после учёбы уединялся в каморке и с неохотой выходил из своего логова на люди. Дядька решил лично проводить его в клуб, то есть почти что насильно доставить парня на территорию культурного общения. Приоделись они во всё, для таких случаев, лучшее. Дядька даже достал из старого шкафа свой бостоновый костюм и галстук, который он надевал, наверное, на свадьбу, а парнишку облачили в выходную куртку и брюки, но без галстука, так как этот предмет мужского туалета в доме существовал в единственном экземпляре.

Танцульки были в самом разгаре. Усилитель гремел, быстрый фокстрот сменял танго, звучали популярные песни. Девчонки жались по краям, а парни щеголяли модными в то время клёшами, дефилировали вдоль стен, выбирая себе партнёрш. Дядька явно выделялся, как белая ворона, в старомодном костюме среди веселящейся молодёжи. Особо не соответствовали местной ауре его прямые, как столбы, брюки. Дядька к наблюдаемым модностям относился если не враждебно, то уж во всяком случае неодобрительно. Наверное, он редко выходил в люди и, увидев эдакую расклёшенность мужских брюк, вначале несколько изумился, даже приоткрыл рот от удивления, а затем насмешливое выражение ярко проявилось на его физиономии и дядьку разобрал нравственный порыв обличения неправильной моды. Он на пару минут подзабыл о своей миссии и о своём подопечном. Завидев парня с особо широкими штанинами, в складках которых для пущего воздействия на противоположный пол были обустроены маленькие лампочки, горящие разноцветными огоньками, дядька изрёк:

– Во, электричество в штанах!

Громкий возглас дядьки не остался без внимания – его язвительно-осуждающий тон произвёл на слушателя возбуждающее впечатление. А поскольку парень к тому же уже был несколько разогрет танцульками, присутствием девчонок и, видимо, непростыми напитками, которые по традиции некоторые ухажёры употребляли мало-помалу для куража, то его реакция на дядькины слова оказались весьма резкой.

– Ты, папаша, шёл бы отсюда пока цел! – ответил ухажёр дядьке и угрожающе остановился возле него.

А дядька и не думал убавлять градус воспитательной работы.

– Эко, парень! Грубишь! Электричество завёл в штанах – и думаешь, что умным стал?

Вскипел ухажёр – а как же: его супермодный аксессуар ни в грош не ставят! Ни слова не говоря, вдарил он дядьку кулаком в нос, повредил переносицу – и кровь потекла из дядьки. Инцидент произошёл так молниеносно, что ни дядька, ни его подопечный не успели должным образом отреагировать на хулигана, а тот, с электричеством в штанах, внезапно исчез – видимо, опасаясь общественного мнения.

Дядька стоял ошеломлённый, растерянный и, пытаясь остановить кровотечение, испачкал платок и галстук. Музыка звучала жизнерадостным вальсом, и практически никто, кроме Мяка, не обращал на дядьку внимания. А дядьку было жалко, и Мяк, не зная, как его успокоить, тихо сказал:

– Пойдёмте домой.

Потом, в угоду дядьке, Мяк регулярно посещал танцульки и выучился неплохо двигаться под музыку, но каждый раз, появляясь в клубе, он вспоминал растерянного дядьку с окровавленным носом. Ему и сейчас было жалко дядьку – тот всё-таки много хорошего сделал в жизни.

Мяк пригрелся у трубы. Глаза начали слипаться, потихоньку дремота одолела его, и тревожный сон сковал мякинский организм, и снилась ему какая-то чепуха, мелькали странные эпизоды и странные герои, и каждый раз в конце концов появлялось дядькино лицо с разбитым носом.

– Будешь учить? – услышал Мяк сквозь сон и открыл глаза.

Обстановка возле стола не изменилась, за исключением сервировки. Одна палка колбасы исчезла вместе с буханкой хлеба. Небритый внимательно смотрел на Мяка и ждал ответа, а Мяк, вспомнив о своих картонках, достал их из кармана и разместил на столе.

– Вот, – сказал он и кивнул в сторону своего рабочего инструмента. – Вот и вся учёба.

– Чего это? – недоверчиво спросил Нуда.

Мусьё взял со стола картонку и по складам прочёл:

– «Помогите бездомным».

Он усмехнулся и, положив картонку на место, заметил:

– Всё правильно. На всех нас будешь работать. Только Воньке и Профессору ничего не давай – у них есть дом.

– У всех есть дом, – прохрипел небритый и добавил: – У всех, даже когда кажется, что его нет.

Мусьё несогласно покачал головой, оглядел подвал, ещё раз покачал головой и изрёк:

– И это – дом? Нуда, это дом? А где хозяин? Ты, что ли, хозяин?

Нуда встрепенулся и забормотал:

– Я хозяин. А кто же ещё?

– Значит, мы гости? – спросил Мусьё.

Нуда задумался, искоса взглянул на небритого и, не зная, как ответить, вздохнул.

– Что пыхтишь? – оживился небритый. – Думаешь, если хозяин, то остальные так просто зашли, проведать камнетёсца?

– Я теперь не он, не этот – словорубщик, – ответил Нуда, размотал грязный бинт с пальца и торжественно объявил: – Вот и нет бюллетеня.

– Да-а… – продолжил небритый. – Теперь ты у нас будешь вокзальным. Там работа тонкая – не посрами либерторию!

Нуда подхватил картонку с надписью и приложил её к груди.

– Жертвуйте, граждане, кто сколько может на прокорм бездомных! – громко произнёс он и повертелся у стола, изображая человека в середине толпы.

– Видишь, Мяк, он уже тренируется, – прохрипел небритый. – Эдак распугает он твоих клиентов! Как думаешь: распугает?

Мяк пожал плечами, отломил кусок хлеба и понюхал его.

– На хлеб заработает, – ответил он.

– На хлеб заработает, – повторил небритый и хотел что-то добавить, но махнул рукой и замолк.

Глубокая ночь опустилась на либерторию. Нуда ещё раз осмотрел мякинские картонки, сложил их себе в куртку и сполз вниз на матрас. Мусьё потоптался возле стола, переложил колбасное изделие ближе к буханке хлеба, почесал взлохмаченный затылок и заявил:

– Буду спать.

Небритый сквозь щёлочки глаз наблюдал за происходящим и тихо прохрипел:

– Спокойной ночи, господа! Завтра уже наступило, а завтра – это значит, что не сегодня.

«Значит, что не сегодня», – подумал Мяк, а вслух произнёс:

– Завтра идём с Нудой на вокзал. Ты слышишь, на вокзал! – погромче добавил Мяк.

– Слышу, – тихо донеслось снизу из-под стола.

Либертория засыпала. Ночные звуки и шорохи не тревожили компанию – она привыкла к ним. Что-то грохнуло недалеко от выхода. Возможно, это порыв ветра сорвал старую железяку со стены, на которой ещё несколько лет тому назад были заметны номер дома и название улицы, а теперь этот ржавый хлам годился всего лишь для того, чтобы сдать его в утиль, да и то весу в железяке этой было мало и судьба её была почти что окончательно решена. Ржаветь ей в битом кирпиче осталось всего года два-три.

А может быть, это какой-нибудь бродяга зацепился в темноте за гнилую деревяшку и с шумом распластался на потрескавшемся асфальте, крепко ругнулся, ощутив удар всем телом, и, продолжая проклинать невидимое препятствие, постарался встать на ноги.

Много чего происходило в либертории, только перемены её не трогали. Разрушалась она медленно и совсем незаметно, а если посещать её в тёмное время, то перемены можно было совсем не замечать, как не замечали этих перемен бродяги, забредающие сюда случайно, так и её постоянные обитатели.

– Что, передумал? – удивился дежурный, завидев Мяка у двери комнатушки.

– Замену привёл, – ответил Мяк.

– Да ну? – дежурный хмуро поздоровался и спросил: – Инвалида?

– Нет, другого, – ответил Мяк.

Дежурный остановился у двери и спросил:

– Как будет работать?

Мяк задумался и через несколько секунд спросил:

– Можете договориться без меня?

– Нет, – твёрдо заявил дежурный. – Научи его сам.

Он открыл дверь дежурки и молча скрылся за ней. Мяк вернулся в зал, забрал с собой Нуду и в закутке у старой лестницы долго объяснял ему, как надо работать и как общаться с дежурным. Через полчаса Нуда наконец-то смог в точности повторить сказанное.

«Прощай, вокзал», – подумал Мяк и оставил Нуду на своём месте. С чувством грусти и в то же время ожидания чего-то нового он покинул почти что родное место, в дальнем киоске купил корж и не торопясь, подгрызая жёсткую выпечку, двинулся в сторону мусорки.

Мусорка процветала – видимо, последний раз мусор вывозили отсюда давным-давно. Контейнеры полностью были завалены хламом, в котором что-либо разобрать было крайне трудно. Даже то место, где они с Мусьё оставили Злыку, было завалено разнообразной гадостью.

«Откуда это всё берётся? – подумал Мяк. – Ведь либертория почти безлюдна. Неужели…» – у него мелькнула мысль, что это чей-то чужой мусор, и тут же он услышал звук приближающейся машины.

Потрёпанная в трудах железяка, рыча двигателем, натужно пробуксовывала в снежной колее. Небольшой фургон остановился у помойки, из кабины выбралась невзрачная личность в затасканном комбинезоне, осмотрелась и открыла задние дверцы. Мяк подошёл поближе и из-за бака принялся наблюдать за дальнейшими событиями.

Личность с шумом выгрузила прямо на снег старые двери, несколько оконных рам с разбитыми стёклами и, отряхнув рабочие рукавицы, собралась закрыть дверцы фургона.

– Зачем вы это сделали? – громко спросил Мяк.

Невзрачная личность обернулась на незнакомый голос, прищурилась, пытаясь понять, что за деятель появился на мусорке и чего ему надо.

Мяк повторил вопрос:

– Вы… это… зачем мусор здесь выгрузили?

Личность вылупила глаза на Мяка и не мигая ответила невпопад:

– Выгрузились. А что?

– А то, что здесь нельзя! – строго ответил Мяк.

Личность, видимо, убедившись, что пристающий к нему деятель не начальник, отвернулась от Мяка и по-деловому занялась своей машиной, закрыла двери фургона, обошла машину и, подойдя к дверце кабины, изрекла:

– Ты что пристаёшь? Шёл бы ты, пока цел, – замёрзнешь, голытьба.

Мяк подумал, что следует на грубость как-то жёстко отреагировать, но слова почему-то не находились, и он просто стоял и смотрел на водителя.

– Что стоишь? Не понял, что я сказал?

Мяк усмехнулся и ответил:

– Вы больше никогда не будете здесь мусорить.

Он хотел прибавить какое-нибудь бранное слово, но запнулся и повторил:

– Никогда.

– Ты что сказал? – зло спросил водитель, открыл дверцы кабины и вытащил из-под сиденья какую-то железку. – Нука повтори! – прошипел он и угрожающе выставил железяку вперёд.

Мяк вспомнил дядьку с разбитым носом, и чувство страха проникло в его тело, руки как будто стали не свои, сердце на секунду замерло, а по спине пробежал лёгкий холодок. Мяк опустил голову, глаза его лихорадочно шарили по близлежащему мусорному хламу и машинально выхватили в кучке битого кирпича обрезок арматуры.

Когда арматурина оказалась у Мяка в руке, он заявил:

– Вы никогда здесь больше не появитесь.

Запал невзрачной личности исчез так же быстро, как и появился. Он ещё несколько секунд стоял у кабины, затем, озираясь по сторонам, вернул железяку на место, что-то пробурчал себе под нос и с несколько испуганным лицом занял своё место в кабине.

Двигатель завёлся не сразу – возраст машины не позволял ей мгновенно реагировать на желание человека. Через полминуты движок затарахтел и фургончик удалился из новых владений Мяка.

«Была бы у дядьки железяка – нос был бы цел, – подумал Мяк. – Но где же на танцульках найдёшь арматурину?»

Он не торопясь обошёл мусорку, внимательно осмотрел контейнеры и хаотичные кучки недалеко от них – оценил, так сказать, полезность мусорного хлама – и пришёл к выводу, что народ иногда выбрасывает весьма полезные вещи.

«Наверное, самое полезное привозят из-за пределов либертории», – подумал Мяк.

Местный мусор от родных жителей был мало интересен, и Мяк уже было пожалел, что прогнал невзрачную личность, но, подумав, решил, что если поток чужого мусора не регулировать, то со временем вся либертория покроется хламом и свободным, местным обитателям прибавится неудобств.

К вечеру, когда зимняя темнота опустилась на мусорку, у Мяка в холщовом мешке как-то само собой насобирались несколько полезностей. Он остался весьма доволен своим первым рабочим днём – мусорка обрадовала его изобилием, и поэтому существование на помойке ему теперь казалось не таким мрачным, как в самом начале. К ночи похолодало, изрядно подморозило, и Мяка это обстоятельство одновременно и озадачило, и обрадовало. На морозе работать было холодно – не то что на вокзале, – а с другой стороны, наконец-то пришла настоящая зима и, может быть, прекратится эта слякоть, которая испортила мякинский ботинок. Он вспомнил, что один ботинок они с Мусьё оставили продавщице, и подумал: «Надо бы попросить Мусьё забрать его – заплатили ведь за два».

Мяк подхватил мешок с полезными вещами и двинулся в сторону Нудиного подвала. Зимняя ночь была хороша. Звёздное небо с сияющим Млечным Путём здесь, в тёмной либертории, внушало великое чувство причастности к этому огромному миру и даже вызывало тихую радость оттого, что ты здесь, что ты есть и эта громадина, да нет, не громадина, а бесконечность зрит тебя, и ты – часть её.

– О! Мяк с мешком! – воскликнул Мусьё, когда Мяк вышел к свету фонаря. – Надыбал продуктов? – спросил он.

Мяк молча опустил мешок на бетонный пол и ответил:

– Презенты вам доставил.

– Кому? – переспросил Мусьё.

– Всем, – ответил Мяк и развернул мешок. Он вытащил всё, что собрал за день, и разложил вещи на полу.

– Шмотки, – разочарованно произнёс Мусьё.

– Одежда, – уточнил Мяк.

Он поднял почти новую куртку, встряхнул её и приложил к себе со словами: «Можно носить, только пришить рукав – и щеголяй!».

Мусьё подошёл поближе, потрогал материал и заметил:

– Вроде кожанка.

– Похоже, – согласился Мяк.

Мусьё взял куртку и осмотрел её со всех сторон.

– Спина испачкана.

– Зато модная, – произнёс Мяк и собрался поднять снизу ещё одну вещь.

– Это мне? – спросил Мусьё и попытался рукой почистить куртку.

– Если нравится, то тебе. А вот это, наверное, Нуде подойдёт.

– Нуде всё подойдёт, – ответил Мусьё, примеряя куртку.

Мяк показал Мусьё тёмное пальто с меховым воротником.

– Старое, потёртое, но ещё крепкое, – заявил он. – Нуда будет доволен.

– Нуда всегда доволен, когда дают, – согласился Мусьё.

Он прошёлся в куртке вокруг стола, уселся в кресло небритого и, заложив ногу на ногу, произнёс:

– Одежда делает человека, а человек – одежду.

Мяк кивнул и поднял с пола полушубок:

– А это шуба, мех целый, только подкладка и рукава оторваны.

– Это для него? – спросил Мусьё и пальцем указал на кресло.

Мяк повертел полушубок, приложил его к себе и ответил:

– Ему подойдёт у огня сидеть.

Мусьё встал, подошёл поближе и возразил:

– Сожжёт он шубу-то. Искры летят – сгорит вещь.

– Не сгорит, – ответил Мяк. – Его огонь любит, огонь его знает.

Мусьё пожал плечами, сел к столу и на минуту задумался, а Мяк аккуратно повесил полушубок на спинку кресла.

– Всем принёс, а себе что? – спросил Мусьё.

– Себе ботинок левый нужен. Этот течёт, – ответил Мяк.

Он уселся на матрас, разулся и обследовал обувь.

– Правый ещё ничего, а левый ремонта требует. Может, у Шузки забрать ботинок, что мы купили? – спросил Мяк.

– Профессорский? – переспросил Мусьё.

– Да, профессорский, – ответил Мяк и пояснил: – Мы же заплатили за два.

– Заплатили за два, а взяли один, – уточнил Мусьё. – Может не отдать – время ушло.

– Если по справедливости, то должна отдать, – сказал Мяк и обулся.

– Ага, по справедливости, а на рынке по-другому, – возразил Мусьё.

Мяк поднялся с матраса и, вздохнув, проворчал:

– Есть хочется. На мусорке хорошего питания нет.

Мусьё в знак согласия кивнул головой и ответил:

– Сейчас у Нуды что-нибудь найдём.

Он пошарил по Нудиным ящикам и выставил на стол кусок чёрствого хлеба.

– Вот и вся еда, – сказал Мусьё и посмотрел на Мяка. – Будешь?

– Буду, – ответил Мяк.

Хлеб зачерствел, наверное, ещё с осени, и было удивительно, что в таком состоянии эта, с позволения сказать, еда сохранилась до середины зимы.

Мяк долго трудился над хлебным сухарём. Мусьё уже несколько раз присаживался в кресло небритого и вставал, рассуждая на тему рыночной справедливости.

– На рынке по-другому, – повторил он. – Там справедливость другая.

– Другая? – догрызая сухарь, удивился Мяк.

– Да, другая, – повторил Мусьё. – Там коммерция. А коммерция – это «купи-продай», то есть если купил, то думаешь, что переплатил, а когда продал, думаешь – продешевил.

– И где же здесь справедливость? – спросил Мяк.

– Нет там справедливости, – грустно продолжил Мусьё. – Там каждый за себя. А где каждый за себя, там справедливости нет.

– Где каждый за себя, там и дружбы нет, – добавил Мяк.

– А дружбы нигде нет, – заявил Мусьё.

– Не соглашусь, – ответил Мяк. – Вот возьми нас – разве у нас нет дружбы?

– У нас, может быть, и есть, но не у всех. Вот у него… – и Мусьё указал на место небритого, – дружбы нет: ни разу фанфарик не принёс.

Мяк подошёл к кре слу, погладил рукой полушубок и произнёс:

– Он мудрый. А у мудрых друзей нет. Одиноки они.

– Мы тоже одиноки, и что из того? – произнёс Мусьё.

– Одиноки, – повторил Мяк и задумался.

– Ну что, вечерите? – раздался голос небритого.

– Да уж ночуем, – ответил Мяк.

Небритый пробрался к столу, взглянул на своё кресло, хмыкнул и остался стоять рядом.

– Подарочки раздаёте! – прохрипел он. – А фанфарика

нет.

– Нет фанфарика, – подтвердил Мяк. – Может быть, Нуда принесёт с вокзала. Это будет справедливо.

– Справедливо? – удивился небритый.

– Конечно! – И Мяк пояснил свою мысль: – У него на вокзале хороший доход – ему и фанфарики приносить.

– Да, справедливо, – согласился небритый и разместился в кресле. – Тёплая штука, – сказал он, ощутив спиной меховую безрукавку.

– Это вам, – произнёс Мяк. – У огня уютнее будет.

– У огня всегда уютно, – ответил небритый, надел полушубок и продолжил рассуждения об огне: – Вот ты, Мяк, не пришёл сегодня к огню, а он, может быть, ждал тебя. А ты не пришёл, Мяк.

– Я был на мусорке, а потом…

Небритый перебил Мяка и прохрипел:

– А потом ты принёс всем подарки – это справедливо. Справедливо, когда думаешь о других. Если думать только о себе, справедливости не будет.

– А ты, Мяк, всё равно подлец, – после паузы добавил небритый.

– Я знаю, – тихо ответил Мяк.

В разговор вступил Мусьё:

– Вот ты говоришь, когда о себе думаешь, то несправедливо. А когда же о себе думать, если для справедливости надо о других?

– Дурак ты, Мусьё! Это у тебя всё от молодости. Потом пройдёт, – ответил небритый.

– Э-э… вы все так! Опять одно и то же: молодой, дурак, а объяснить некому, – обиделся Мусьё. – Мы все подарки любим – значит, думаем о себе. Так это значит, что несправедливые мы все.

– Вот это верно ты говоришь, – похвалил его небритый. – Любим мы себя, только себя. Вот беда в чём, а для других притворяемся.

– Ну что, Мяк, притворяемся? – прохрипел небритый, откинулся в кресле и закрыл глаза. – Не слышу ответа, – произнёс он. – Нет ответа.

– Есть ответ, – послышался голос Нуды. – Есть ответ, – повторил он, выбираясь из темноты. – Есть фанфарик. – И Нуда выставил на стол бутылку дешёвого вина.

– Фанфарик есть – тогда хозяйничай, – прохрипел небритый, подвигаясь к столу. – К фанфарику всегда ответ найдётся.

Мусьё подсуетился, достал кружку и стакан и, когда сиротство бутылки закончилось, произнёс:

– Фанфарик есть, закуски нет.

– Есть закуска! – с гордостью объявил Нуда, достал из-за пазухи бумажный кулёк и высыпал на стол конфеты.

– Сладкий стол! Сладкий стол! – обрадовался Мусьё, развернул обёртку и восторженно изрёк: – Шоколад. Это шоколад!

– Несправедливо, – пробурчал небритый.

Присутствующие в недоумении уставились на него, Нуда от удивления даже приоткрыл рот, а небритый уточнил:

– Несправедливо к дешёвой бутылке иметь шоколад.

– Да ну ты! Всё, что есть, – справедливо. Вот если бы не было, тогда… – Нуда хотел сказать нечто важное, но небритый перебил его:

– Тогда что, плохо бы было, лысый глаз?

Нуда молча пересчитал конфеты, вздохнул и смиренно произнёс:

– Каждому по три.

– Это справедливо? – спросил Мусьё и посмотрел в сторону небритого.

Тот откинулся в кресле, закрыл глаза и тихо, еле слышно, прохрипел:

– Поровну – это справедливо. А всё остальное – суета.

Компания молча осушила фанфарик и, смакуя шоколад, поедала каждый свою долю конфет. Небритый употребил одну конфету, остальные отложил в сторону, встал, оправил на себе полушубок, остался доволен и произнёс:

– Когда подарок нужен – так это и не подарок вовсе.

Мяк с любопытством взглянул на небритого и спросил:

– А что же это?

Небритый запахнул на себе полушубок, уселся в кресло и ответил:

– Это жертвенная помощь.

– Жертвенная помощь… – повторил Мяк, ещё не совсем понимая, что хотел сказать небритый. – Я вроде бы ничего не жертвовал, – произнёс он после небольшой паузы.

Небритый закрыл глаза и долго молчал. Фонарь освещал его хмурое лицо, и Мяк всегда, когда внимательно разглядывал физиономию небритого, удивлялся: зачем небритому нужна скрипка? Мяк ни разу не слышал, как он играет на инструменте.

Небритый открыл глаза, заметил, что Мяк ждёт ответа, шумно вздохнул и произнёс:

– Ты сам не знаешь, когда жертвуешь, а когда – нет. Многие думают, что жертвуют, а на самом деле врут сами себе. Ты думаешь, что жертвуешь, а на самом деле…