Мякин

– Надо идти, – решил Мяк и в густом сумраке двинулся дальше. Ему вспомнилось лето – светлое лето с длинным-предлинным нескончаемым днём, – тёплая ночь со светлыми облаками, и он поёжился от окружающей сырости и наступившей кромешной темноты.

Он упёрся в мокрую кирпичную стену только тогда, когда ночь, точнее – глухой зимний вечер накрыл окрестности густой холодной темнотой, когда даже широко раскрытыми глазами было тщетно пытаться разглядеть что-либо впереди.

– Дошёл, – выдохнул Мяк и прижался спиной к стене. Ему казалось, что здесь его меньше будет засыпать снегом, но снег продолжал неумолимо падать, накрывая всё, что попадалось ему внизу.

Мяк осторожно повернулся влево и, ощупывая шершавую стену, двинулся к нудинскому лазу. В полной темноте пришлось идти медленно, одной рукой придерживая бутыль под курткой, другой касаться мокрых кирпичей. Обогнув развалины трансформаторной будки, он вышел к небольшой площади. Дальние фонари слабо подсвечивали стоящее впереди нежилое строение; там, где-то в темноте, находился вход, ведущий в подвал, где Нуда существовал уже более года.

Мяк на несколько секунд остановился, отдышался и не спеша, щупая ногами дорогу, двинулся в сторону лаза. У самой стены, куда слабенький свет от фонарей не достигал, он наткнулся на что-то твёрдое, споткнулся, стараясь сохранить равновесие, взмахнул свободной рукой и, крепко прижав бутыль к груди, рухнул лицом вперёд в мокрую снежную жижу. Несколько секунд он лежал затаившись, пытаясь понять, цел ли фанфарик. Чувства ничего ему не подсказывали, и только резкая боль в руке и коленке возвратили его к действительности. Здоровой рукой он ощупал бутыль – фанфарик был цел.

– А остальное? – спросил себя Мяк и повернулся набок. Ему от мысли, что он, может, что-нибудь сломал себе, стало сначала жарко, затем ледяная слякоть охладила его ладони, затекла под рукава, и ему стало уныло и скучно от этого свободного одиночества.

Боль постепенно затихала. Мяк медленно, потихоньку лёг на спину, осторожно вытянул ушибленную ногу. Колено ныло, но резкая боль ушла. Он подставил лицо под падающие хлопья снега и закрыл глаза – точно так же, как тогда, на Глиняной горе в детстве.

Каждую весну, как только появлялись большие проталины, ребятня с радостью бегала по освободившейся от снега земле. Снег за долгую зиму надоедал, а его серые, грязные остатки весной уже не радовали. На глиняной горе было интересно. Там росли громадные сосны, и крутые склоны, покрытые редкой травой, прекрасно подходили для беготни вверх и вниз. На дальнем, особенно крутом склоне местные когда-то пытались добывать глину, потом эту затею забросили, а на горе осталась могучая рытвина, как напоминание об этом прожекте, и гора с тех пор стала называться Глиняной.

Он на самом верху поскользнулся и кубарем скатился в самый центр рытвины, спиной прямо на мокрую глиняную жижу. В первые мгновения он понял, что вляпался в новеньком, демисезонном пальто в нечто липкое и грязное, лежал и даже боялся пошевелиться, чтобы не испачкаться ещё больше. Затем осознание непоправимой беды подкралось к нему, и он закрыл глаза от страха: как теперь появиться в таком безобразном виде перед матерью?

Солнце спряталось, набежала весенняя тучка, посыпался мелкий снег, снежная крупа падала ему на лицо.

Мяк пролежал уже минут пять. Спина основательно замёрзла – пора было что-то предпринять, и он с великой осторожностью решил встать.

«Сейчас я не боюсь, как там, на Глиняной горе», – подумал Мяк, положил бутыль рядом с собой на мокрый снег и, повернувшись на живот, встал на колени, а затем и во весь рост. До входа в жилище Нуды оставалось пару шагов.

– Вот ещё один! – просипел небритый, завидев, как Мяк пробирается вдоль тёплой трубы.

Небритый сидел в старом, повидавшем много чего на своём веку кресле у стены и смотрел на фонарь, освещавший часть подвала и почти всю утварь, которой Нуда обустроил своё место суще ствования.

– Ты Мяк, подлец, опять без фанфарика, лысый глаз! – прохрипел небритый. – Да к тому же ещё и полный зюзя, лысый глаз! Смотреть на тебя тошно!

Мяк, прихрамывая, подошёл к низкому столу и, вытащив бутыль из-за пазухи, выставил фанфарик на всеобщее обозрение.

Нуда, сидевший на голом матрасе, восторженно произнёс:

– Фанфарик! Вот это фанфарик! Ну, Мяк, это ты молодец, и никакой не подлец ты, Мяк!

– Он хороший – Мякушка. Он лучше нас всех, – добавила Воня. – Не то что Злыка – приполз и лежит. Вот кто у нас зюзя!

– Злыка не зюзя, он дурак. Вздумал в маркете ошиваться – вот и дали ему там, – возразил небритый. – Не шурши там, где другие. Теперь лежи. – Небритый встал и отошёл в угол, наклонился над распростёртым на полу телом, что-то прохрипел там и вернулся обратно.

– Уже и не хрипит, лысый глаз, – продолжил небритый. – Не хрипит – так нам больше достанется.

Нуда подошёл к столу и осторожно потрогал бутыль. Его морщинистое лицо как будто разгладилось, и он произнёс:

– Большой фанфарик – и Злыке хватит, если захочет. – Нуда ещё раз с удовольствием дотронулся до бутыли и засуетился. – Сейчас сообразим посудину и закусочку. А ты, Мяк, отдохни, посохни. Мокрый весь.

Мяк придвинул обшарпанный стул поближе к трубе и притулился в сторонке, приложил холодные ладони к тёплому месту и закрыл глаза. Ему вспомнился весь его путь сюда: сильный мокрый снег, падение и прозябание в мокроте. Вспомнилась ему опять Глиняная гора и то, как он выбрался из большой ямы и как брёл домой, весь обляпанный жидкой глиной, и было ему противно и страшно, но эти чувства по мере приближения к дому, как ни странно, постепенно уходили. Он этот страх пережил там, в глиняной рытвине. Теперь ему было жалко себя, новое пальто и мать, которая сначала испугается, потом рассердится на него, а может быть, просто сразу пожалеет.

– Мяк, подлец. На, выпей. Не спи, лысый глаз! – услышал он и открыл глаза.

– Он не подлец, – возразила Воня. – Мякушка, выпей – сразу согреешься.

Мяк оторвал ладони от трубы и повернулся к столу. Там сиротливо возвышалась бутыль, куски хлеба и шматок варёной колбасы обрамляли фанфарик. Рука небритого держала наполовину наполненный стакан.

– Выпей, – протягивая стакан Мяку, повторил небритый.

Мяк, глядя на закуску, проглотил слюну, вспомнил, что он с утра ничего не ел, залпом осушил стакан и закусил приятную жидкость куском хлеба.

– Закусывай, закусывай, – затараторил Нуда. – Вот и колбаску бери. Это хоть и просрочка, но вкусная.

Мяк пожевал просрочку и снова прислонился к трубе. Напиток начал своё благостное действие – приятное тепло возникло где-то в середине живота, медленно распространилось вверх и вниз, подогрело грудь и спину и слегка расслабило мозговую деятельность. Мяк закрыл глаза и вспомнил, как его встретила мать после глиняной горы.

– Глиняная гора, – с улыбкой прошептал Мяк, задремал и свалился в глубокий сон, какой бывает после трудной работы, когда труды радуют и на горизонте ещё не маячат новые заботы и обязательства.

Мяк, прижавшись к трубе, крепко спал и не слышал, как опустошался фанфарик, как небритый молча уничтожал его содержимое, как Воня, выпив свою порцию, ласково поглядывала на Мяка, а Нуда суетился за столом, заполняя очередной стакан содержимым из большой бутыли.

– Мяк, Мяк, да проснись ты! – услышал Мяк и почувствовал, что чья-то рука нетерпеливо трясёт его за плечо. – Злыка совсем мёртвый, – повторил голос.

Мяк открыл глаза. Небритый, уронив голову на руки, спал сидя за столом. От него исходило тихое похрапывание, иногда прерываемое тяжкими вздохами. Мяк поднял голову – перед ним с испуганным лицом стоял Мусьё.

– А где остальные? – прокашлявшись, спросил Мяк.

– Да все здесь, только вот Злыка совсем… – Мусьё указал рукой в дальний тёмный угол.

– Почему мёртвый? – спросил Мяк, рассматривая Мусьё. Тот хоть и считался свободным, но небрежность в одежде себе не позволял. Сегодня он облачился в синие, слегка потрёпанные брюки и красную куртку. «Наверное, модную», – подумал Мяк и нехотя поднялся со стула.

– Не дышит он и не шевелится, – ответил Мусьё.

Мяк огляделся вокруг. Внизу за столом на матрасе возлежала Воня, тихо посапывая, – наверное, досматривала очередной сон. За ней, лицом к стене, скрючившись спал Нуда.

«Сонное царство с неживым Злыкой», – подумал Мяк и направился в тёмный угол.

Там, прямо на бетонном полу, лежало тело. Лицо Злыки, побитое до синяков, слабо узнавалось, Злыкины руки лежали на груди, словно у покойника в гробу. Мяк тронул его за плечо, пощупал пульс на шее.

«Похоже, Мусьё прав», – подумал Мяк и, опустившись на колени, приложил ухо к груди лежащего.

– Да, совсем умер, – произнёс Мяк вставая с колен. – Надо хоронить.

– Как это? Как это? – зашептал Мусьё. – Кто его будет хоронить?

– Мы, – ответил Мяк и подошёл к столу. Пожевал кусок хлеба, оставленный у пустого стакана, наклонился к Нуде и постучал его по спине. Нуда всхрапнул, но на стук никак не отреагировал. Мяк повторно похлопал Нуду по спине и прошептал:

– Вставай, Злыка умер.

Нуда заёрзал ногами, отмахнулся рукой и пробормотал что-то несвязное.

– Он не встанет, – заметил Мусьё. – Нуда, когда после фанфарика, ничего не слышит и ничего не понимает.

Мяк выпрямился, покачал головой из стороны в сторону, посмотрел на крепко спящего небритого и произнёс:

– Будем хоронить мы.

– Нет-нет. Я не знаю, я не могу. Пусть они сами, – затараторил Мусьё и сделал вид, что собирается уходить.

– Будем хоронить мы, – тихо, но с железными нотками в голосе повторил Мяк.

Мусьё обернулся и, стараясь не смотреть в угол, где лежало мёртвое тело, ответил:

– Ты, Мяк, знаешь, как это делать, а я нет.

– И ты узнаешь, – ответил Мяк и добавил: – Возьми его за ноги, а я спереди.

Мусьё на несколько секунд замер в позе уставшего часового и, поняв, что от похорон ему не отвертеться, прошептал:

– Хорошо, я за ноги.

Они с трудом вытащили тело наружу. Передохнули у выхода, и процессия двинулась в сторону местной мусорки. Снег кончился, появился слабый промозглый ветер, и, кажется, похолодало. До мусорки они добрались минут за тридцать. Уже начало светать, когда носильщики положили тело Злыки на снежную корку у бетонного забора.

– Что, будем здесь хоронить? – удивился Мусьё.

– А что, есть другие предложения? – спросил Мяк.

Мусьё молчал и, зябко поёживаясь, оглядывался вокруг.

– Но здесь же мусорка. Вот там, – и он кивнул в сторону забора.

– Да, мусорка, то есть помойка, – подтвердил Мяк и, заглянув за забор, произнёс: – Мусорка для Злыки самое место. Вот изменил ей, к маркету пошёл – вот и умер.

– Да, его место, – согласился Мусьё.

Мёртвый Злыка лежал на снегу, и Мяк подумал:

«Вот был свободный, а стал ещё свободнее, и ничего ему теперь не надо, и, наверное, всё равно ему, где его похоронят».

Они стояли у мёртвого тела, стараясь не смотреть на разбитое лицо Злыки, и тихо думали каждый о чём-то, отгоняя мрачные мысли о смерти и о судьбе Злыки.

За забором послышалось какое-то движение, и прямо на них вышла невзрачная бабулька с кулями. Завидев тело Злыки, бабулька ойкнула и проворчала:

– Что ж вы его, сынки, в снег-то? Замёрзнет ваш товарищ! Нельзя так, нельзя!

– Он уже замёрз, – испуганно произнёс Мусьё и добавил: – Хоронить надо.

Бабулька подошла поближе, прищурившись взглянула на Злыку и ахнула:

– Ах вы, непутёвые! Покойника на помойку вынесли! Креста на вас нет! Вот ужо я заявлю на вас, бесстыдники! В дежурку вас надобно забрать.

Бабулька торопливо перекрестилась и засеменила прочь. Мусьё долго смотрел ей вслед и, когда она скрылась за поворотом, прошептал:

– Я в дежурку не хочу. Мяк, ты слышишь, я в дежурку не хочу!

Мяк подошёл к Злыке, поклонился мёртвому телу и сказал:

– Прости, Злыка. Тебя всё равно подберут и похоронят, а нам в дежурке делать нечего.

– Боишься дежурки? – спросил он Мусьё.

Тот тихо ответил:

– Боюсь.

Мяк отвернулся от Злыки и молча зашагал в сторону вокзала. Начало дня складывалось неудачно – Злыку они не похоронили.

Вокзальное утро встретило Мяка как обычно – ничего существенного не произошло. Ночные пассажиры, толпившиеся в ожидании своих поездов, исчезли – появились новые, спешащие на утренние поезда. Буфеты работали, уставшая за ночь обслуга в ожидании смены вяло трудилась на своих местах. Некоторые сувенирные киоски были закрыты до того послеобеденного ажиотажа, когда появлялась основная масса отъезжающих и провожающих.

Мяк миновал большой зал, прошёл во второй, где находилось его законное место в уголке, рядом с дешёвой кафешкой. Здесь даже за полдня он зарабатывал не только на фанфарик, но и на еду. Сегодня он пришёл рано – кафешка пустовала. Знакомая тётка скучала за прилавком в ожидании посетителей. Мяк осторожно прошёл вдоль стеклянной витрины и внезапно остановился, словно наткнулся на твёрдое препятствие: его угол был занят. Некто неопределённого возраста, в сильно поношенном плаще стоял на коленках, опустив голову. В первую секунду Мяк подумал, как тяжело этому новенькому стоять коленками на каменном полу, но потом другие мысли заполнили голову Мяка:

«Интересно, сколько этот новенький насобирал?»

Мяк подошёл поближе с сильным желанием немедленно прогнать пришельца, ошеломить его какими-нибудь грубыми словами, напугать дежурным, но Мяк не сделал этого – пришелец был инвалидом. За спиной новенького стояли старые костыли, и Мяк при внимательном рассмотрении заметил, что у пришельца нет одной ноги ниже колена.

– Стоишь? – тихо спросил Мяк.

Пришелец не ответил – то ли сделав вид, что не расслышал вопроса, то ли оказался к тому же и глухим.

– Чужое место занял, – продолжил Мяк. – Как дальше будем работать?

Пришелец ещё ниже опустил голову, подтянул поближе к себе помятую армейскую шапку, где на дне сиротствовала медная монетка. Мяк постарался как можно грубее произнести следующие слова:

– Будешь молчать? Глухонемой, что ли?

Пришелец поднял голову и, заикаясь, ответил:

– Я сейчас, я немножко. Там очень холодно.

Старое морщинистое лицо пришельца выглядело весьма интеллигентно, и если бы не давно не стриженная голова и совсем неухоженные борода и усы, то можно было бы принять пришельца за какого-нибудь профессора каких-нибудь наук.

– Я скоро уйду, – продолжил пришелец. – Не гоните меня, я скоро уйду.

Мяк несколько смягчил тон и объяснил:

– Здесь моё место. Вас может прогнать дежурный, и здесь надо платить.

– Да-да, я понимаю, – заикаясь, ответил пришелец. – Но там, – и он махнул рукой, – у меня отобрали пальто. Холодно.

Мяк не знал, что делать дальше с этими обстоятельствами, и, подумав, неуверенно произнёс:

– Если хотите, будем работать на пару.

– На пару, – повторил пришелец и застенчиво улыбнулся. – Спасибо, – добавил он, пытаясь встать.

Мяк остановил его попытки и продолжил:

– Я могу договориться. Мне так кажется, что могу.

– Вы хороший человек, – произнёс пришелец и грустно добавил: – Таких сейчас мало.

– Мало? – удивился Мяк и про себя подумал: «Совсем мало. Я-то вовсе не хороший – я подлец, как выражается небритый».

– Ну ладно, – одобрительно произнёс Мяк. – Вы тут работайте, а я вас с обеда подменю. Будет кто приставать – скажите: Мяк разрешил. Запомните?

– Да, – заикнулся пришелец и повторил: – Мяк разрешил.

Постепенно в кафешке начали появляться посетители. Одни что-то брали для того, чтобы перекусить здесь же за столиками, другие покупали продукты в дорогу и торопились к вокзальным перронам. Уже пара человек бросили в шапку пришельца заработок, уже там, на дне, рядом с первой монетой наблюдалась более крупная мелочь и даже одна купюра на солидную для пришельца сумму.

Мяк не стал более торчать около пришельца, вышел в большой зал и остановился, как в прошлый раз, у автомата, надеясь застать там дежурного. Теперь в мякинскую задачу встал, как говорили местные, вопрос – утрясти пребывание пришельца. Прошло уже более получаса, а дежурный не появлялся. Мяк даже подумал, что, может, стоило забрать у пришельца выручку, дабы сразу заплатить за место, но он не был уверен, что у того в шапке уже имелась необходимая сумма.

Мяк прислонился сбоку к автомату – прошлый плохой сон давал о себе знать. Под монотонный вокзальный шум глаза слипались, и Мяк незаметно для себя задремал. Ему казалось, что он не спит, что ждёт дежурного, а вместо него появилась мама.

– Боже ж мой, где это ты так изгваздался?

«Да, изгваздался», – подумал Мяк, и ему снова стало жалко себя.

– А пальто, а пальто! – всполошилась мать. – Новое пальто! Боже ж ты мой!

А Мяк улыбался во сне – он помнил, что мама всё вычистила, вымыла, отстирала и его, дурную головушку, всего отмыла в большом корыте, которое он любил с детства, потому что там было его море с игрушками и кораблями.

Сквозь сон он прослушал объявление о прибытии и отправлении поездов, с трудом открыл глаза и отстранился от автомата, к которому подошёл прилично одетый мужчина с изящной спутницей. Они, видимо, пожелали приобрести что-то из напитков, но спутница, презрительно осмотрев Мяка, дёрнула мужчину за рукав, и они, ничего не купив, удалились в другой конец зала.

«Презирают, – подумал Мяк. – Наверное, выгляжу я не ахти – надо бы внешний вид поправить».

Он взглянул на часы и понял, что проторчал здесь более часа.

Мяк спустился вниз, вышел в сторону площади, пристроился у закрытых дверей и приступил к работе. Конечно, здесь было не его место. Здесь стоять ему приходилось довольно редко – только тогда, когда был чужой дежурный, да к тому же выручка получалась маловатая. Снаружи клиент нервничал, спешил как можно быстрее проникнуть внутрь, и некогда ему было обращать внимание на просителя.

Мяк вытащил из кармана куртки сложенную картонную коробочку, аккуратно развернул её и положил на асфальт у ног. Вторую картонку, свёрнутую в гармошку, развернул и пристроил на зацепке прямо на куртку.

«Теперь можно и потрудиться, – подумал он. – Только бы погода не подпортила обстановку!»

В плохую погоду здесь снаружи выручки почти не было – кому охота задерживаться у свободного человека с картонкой на груди, где виднелась надпись: «Помогите бездомным»? Такой текст Мяк, можно сказать, выстрадал; иные варианты, вроде того, что, мол, помогите на лечение или на похороны, оказались менее эффективными. Клиенты на «помогите бездомным» реагировали более активно – наверное, принимали Мяка за руководителя сборов для бездомных, а может быть, были ещё какие-либо неизвестные причины, но картонка помогала.

Мяк достал несколько мелких монет и бросил их в коробочку – работа началась. Погода благоволила Мяку: свежий ветер разогнал утренние облака, в небе проступила синева и, кажется, намечался редкий солнечный день. Через полчаса стояния у дверей в коробочке прибавилось несколько монет. Мяк извлёк выручку, оставив немного монет для приманки, и, сотворив застенчиво-грустное лицо, продолжил работу. К середине дня в кармане набралось немало монет – по подсчётам Мяка, можно было бы перекусить, время приближались к обеду. Мяк свернул свою деятельность и направился к пришельцу. К удивлению Мяка, пришелец отсутствовал. Мякинский угол был пуст, словно никого здесь и не было.

«Ушёл напарник, не дождался», – подумал Мяк и заглянул в буфет. Тётка, как обычно, продала ему три пирожка. Он вернулся к себе и, не разворачивая картонок, решил перекусить.

Как только Мяк приступил к поеданию второго пирожка, появился дежурный. Он мрачно взглянул на Мяка и спросил:

– Закусываешь?

– Обедаю, – вежливо ответил Мяк.

– Наработал? – снова спросил дежурный.

– Нет ещё, – ответил Мяк.

Дежурный криво усмехнулся и произнёс:

– Зайду потом.

Мяк торопливо заговорил:

– Нас теперь будет двое. Я и инвалид. Хорошо?

Дежурный немного насторожился, вопросительно взглянул на Мяка и заявил:

– Двое так двое. С тебя двойной тариф.

Мяк кивнул, дежурный ещё раз с ног до головы оглядел его и сказал:

– Я зайду. Запомни: двойной.

Дежурный развернулся и, цокая подковками сапог по каменному полу, удалился в сторону касс. Мяк доел второй пирожок, и совсем неприятная мысль пришла ему в голову.

«Двойной тариф, а инвалид испарился! Мне это нужно? Мне это совсем ни к чему!»

Нехорошая мысль не уходила, она даже испортила ему аппетит. Последний пирожок он сжевал почти что без удовольствия.

«Этот пришелец так меня подвёл! – подумал Мяк и укорил себя: – Я… Я-то хороший человек: сразу поддался, предложил работать на пару. Вот тебе и на пару!»

Мяк хотел было уже приступить к работе на своём месте, но не успел он развернуть коробочку, как заметил, что в его сторону движется, неловко переставляя костыли, инвалид.

«Пришелец, – приглядевшись подумал Мяк. – Явился напарничек!»

Мяку теперь этот деятель совсем не понравился – без него было спокойнее и никакого двойного тарифа.

– Добрый день, – поздоровался пришелец, когда добрался до мякинского угла.

– Добрый, – не очень дружелюбно ответил Мяк.

Пришелец вопросительно посмотрел на Мяка и объяснился:

– Вы, пожалуйста, извините меня. По нужде отлучился, а накидали много. Вот. – И пришелец вытащил из кармана плаща горсть монет и несколько смятых крупных купюр. – Я так понимаю, это теперь наше общее.

Мяк одобрительно кивнул и примирительно произнёс:

– С дежурным я договорился. Надо подумать, где устроить вас на отдых.

– Огромнейшая вам благодарность! – с волнением произнёс пришелец. От заикания он прервал свою речь и, немного отдышавшись, поправил костыли. – Я причинил вам столько неудобств, – продолжил он и замолчал. Серые глаза его увлажнились, но слёзы он сдержал, промокнул глаза кулаком свободной руки и спросил: – Как будет дальше?

– Как будет дальше? – Мяк мысленно повторил вопрос, сознавая, как высоко он поднял мнение о себе у пришельца, немного возгордился собой, что ему уже давно было не свойственно. – Дальше… – задумчиво ответил Мяк, – дальше будем напарниками.

Он пристроил пришельца до вечера в закутке под передвижной лестницей, отстоял вторую смену, и уже поздно ночью напарники подались в либерторию.

Языки пламени быстро пожирали деревянные обрезки от ящиков и прочего хлама. Ещё издалека были видны сполохи огня. Иногда – видимо, когда небритый подбрасывал в огонь сухую деревяшку, – искры летели вверх и таяли на фоне тёмного неба.

«Старик на своём посту, – подумал Мяк. – Интересно: сколько времени продолжается этот ритуал? Год, а может быть, небритый управляет костром с детства, когда мальчишкой оказался в либертории? Кто это знает?»

Мяк с пришельцем, осторожно ступая по свежей наледи, двинулись в сторону костра.

«Вот кто у нас свободный, – подумал Мяк о небритом. – А остальные, все мы – несвободные, приспособились кто где. А отними у нас эти места – и свобода наша исчезнет, как дым от костра небритого».

Сегодня ночью подморозило. С вечера ветер разогнал облака, небо очистилось окончательно, и в ночь в тёмной высоте высыпали звёзды. Небритое лицо сидящего было спокойно и равнодушно – даже когда он открывал глаза, оно ничего не выражало.

– Мяк, а ведь ты подлец, Мяк! – просипел небритый и открыл глаза. – Ты опять без фанфарика.

– Принёс, – ответил ему голос из темноты.

– Да ну! – отреагировал небритый. – Ты, Мяк, всё равно подлец.

– Да, – согласился голос.

Пламя разделалось с последним куском доски и стало затихать. Небритый пошевелился, дотянулся до очередной деревяшки и аккуратно положил её на жаркие угли.

– Я не один, – произнёс голос из темноты.

Небритый промолчал, снова закрыл глаза и замер у костра.

– Я не один, – повторил голос и добавил: – Это мой напарник.

Пламя обхватило кусок доски со всех сторон. Ярко-красные языки оторвались от чернеющей деревяшки и взвились с искрами вверх в темноту.

– У тебя хороший огонь, – произнёс голос.

– Огонь всегда хорош, – ответил небритый и повернулся в сторону говорившего. – Что стоите? Грейтесь, – просипел он и снова погрузился то ли в сон, то ли в свои никому не известные думы.

Мяк с напарником вышли из темноты. Они подошли поближе и, не найдя ничего подходящего для того чтобы присесть у огня, прислонились к стене.

– Огонь бывает разный, – тихо сказал Мяк.

Небритый молчал – казалось, он ничего не слышит или просто не желает общаться с кем бы то ни было. Мяк повторил свою фразу:

– Огонь бывает разный.

Вдоль стены потянул ветерок; минуты две-три он помогал огню пожирать деревяшки, а затем ветер усилился, его порывы удачно боролись с огнём, не давая влажным обрезкам как следует заняться.

– Ты, Мяк, про огонь ничего не понимаешь, поэтому так говоришь.

Небритый пошевелил угли, мокрые обрезки досок легли на них, и костёр задымил.

– Вот видишь, как без огня-то, лысый глаз? – проворчал небритый. – Огонь всегда хорош, даже когда его много. Он заберёт себе столько, сколько нужно.

Сильный порыв ветра сорвал только что появившиеся язычки пламени, и дым повалил ещё сильнее. У стены без огня, на свежем ветре, стало темно и холодно. Мяк присел у костра и сказал:

– Сейчас затухнет.

– Тогда уйдём к Воне, – просипел небритый. – Раз у тебя есть фанфарик, лысый глаз, то и хорошо.

– Как думаешь: возьмёт она напарника? – спросил Мяк.

Небритый мельком взглянул на пришельца и ответил:

– Профессора должна взять. Фанфарик нужен.

– Фанфарик есть, а вот Профессор – не знаю, – ответил Мяк.

Костёр не желал сильно разгораться – последние угли от ветра быстро прогорали, превращаясь в серую золу. Небритый ещё несколько раз шевелил несгоревшие куски досок, потом бросил эту затею и, откашлявшись, спросил:

– Ты, Мяк, совсем уж, лысый глаз! Не знаешь, кто у тебя напарник?

Мяк не сразу ответил – он повернулся в сторону пришельца и почти минуту рассматривал в полумраке его фигуру.

«Как это небритый смог определить в пришельце Профессора?» – подумал Мяк и, обращаясь к инвалиду, спросил:

– Вы действительно профессор?

– Не совсем так, – заикаясь, ответил пришелец. – Я… – Он долго пытался выговорить следующее слово и, наконец, произнёс: – Я просто так.

– А у нас будешь Профессором, лысый глаз! – прохрипел небритый. – У нас у всех свои имена, только у Мяка родительское.

– Хорошо, – нараспев согласился пришелец.

– Хорошо, – передразнивая его, повторил небритый. – Ты, Профессор, я смотрю, и философ к тому же, – продолжил он. – Любишь свободу, как все философы?

– Нет, не люблю, – ответил пришелец.

– Профессор, а свободу не любишь, лысый глаз! – просипел небритый. – А фанфарик любишь?

– Нет, не люблю, – последовал ответ.

После таких слов у почти затухшего костра образовалась напряжённейшая тишина, только ветер подвывал из-за стены. Небритый встал и долго смотрел в сторону пришельца – так долго смотрел, что Мяк решился прервать эту паузу.

– Я тоже не очень, – произнёс он и тоже встал у стены.

– Ты, Мяк, помолчи, лысый глаз, – прохрипел небритый. – У человека цель должна быть. Без цели нельзя. Без цели пустота одна – не жизнь, а морока. Вот возьми меня, – и небритый задумался. – Вот возьми меня, – продолжил он. – Кто я есть? Я есть человек с целью, а это уже кое-что. Некоторые думают, что цель должна быть великая, огромная, а я вот думаю, что мне это ни к чему. Мне и мелкая цель сгодится. – Правильно я говорю, Мяк? – Небритый тяжко вздохнул и неожиданно сказал: – Ну что ж, пошли к Воне, лысый глаз. Чего же здесь без цели торчать?

Воня встретила гостей настороженно. Она долго рассматривала убогую фигуру пришельца, а затем недовольно пробурчала:

– Инвалида-то зачем?

Пришелец скромно прислонился к стене и тихо помалкивал, ожидая своей участи.

– Воня, это Профессор, будет у тебя постояльцем, – заискивающе просипел небритый.

– Постояльцем? – возмутилась Воня. – Ногу на лесопилке отрезал – и сразу ко мне!

– Воня, ты не кипятись, – прохрипел небритый. – Это не бесплатно.

Воня ещё немного повозмущалась и уже более спокойно произнесла:

– Мякушка, вот скажи: зачем мне этот инвалид? Ты бы пошёл постояльцем – слова против не сказала. А тут профессор-инвалид! Это как же? Я женщина, у меня тоже могут быть потребности…

– Знаем мы твои потребности! – перебил её небритый. – Ты что же, против фанфарика? Да так и скажи, лысый глаз!

Небритый вопросительно взглянул на Мяка, тот встрепенулся и, сосредоточившись, произнёс:

– Воня, я за напарника по фанфарику каждый день. Такая плата тебя устроит?

Воня затихла – она обдумывала это предложение.

– Профессор-инвалид… – прошептала Воня и спросила: – Мякушка, это твой напарник?

– Мой, – ответил Мяк.

Воня приблизилась к пришельцу и оглядела его с ног до головы.

– Так он у вас совсем голый! Плащик на рубашку – смёрзнет в зиму-то!

– Смёрзнет, лысый глаз, точно смёрзнет, – согласился небритый.

– А я отвечай? – продолжила Воня.

– А как же, ты и отвечай, лысый глаз! Твой постоялец – ты и отвечай, – прохрипел небритый.

Воня пробралась к комоду, где горела свеча, смахнула со столешницы какие-то крошки и заявила:

– А где фанфарик?

– Ну вот, Мяк, и напарника твоего, лысый глаз, определили! – заметил небритый.

Когда очередной фанфарик опустел, он изрёк:

– Профессор у нас скромняга, лысый глаз. Фанфарик почти не потребляет, и целей у него, лысый глаз, нету.

Профессор, заикаясь, ответил:

– Цель у меня есть.

– Слышь, Воня, у Профессора цель есть! Фанфарик не любит, а цель есть, лысый глаз! – Небритый посмотрел на пустой стакан, затем взглянул на бутылку и, облокотившись о столешницу, продолжил: – А что я говорил – цель у всех должна быть! Вот возьми нашего Мяка. Как есть подлец, а цель у него есть. – Небритый повернулся в сторону Мяка и спросил: – Мяк, цель у тебя есть?

Мяк высунулся из-за пришельца, прищурился, глядя на догорающую свечу, и ответил:

– Моя цель известна.

– Конечно известна, лысый глаз! – прохрипел небритый. – А некоторые не понимают. Вот возьми Профессора – он не понимает. Профессор, ты понимаешь? – Небритый приподнял голову, зыркнул на пришельца и, снова уронив её, просипел: – Свеча гаснет. Потом темнота.

Воня, озираясь, оторвалась от комода, направилась к полкам, заставленным разнообразным хламом, долго что-то там перебирала, шуршала бумагой и коробками, нашла свечу и вернулась на место.

– Мякушка, поменяй, – еле выговаривая, произнесла она и положила новую свечу рядом с затухающей.

Мяк засветил вторую свечу, приладил её рядом со старой – и в Вониных владениях стало светлее.

– Мусьё приходил? – спросил Мяк и, не получив ответа, решил вопрос не повторять.

«Наверное, о Злыке они ничего не знают», – подумал Мяк и затих.

Через минуту со стороны пришельца он услышал шёпот:

– Здесь я могу… – Пришелец, как обычно, запнулся и с трудом продолжил: – Могу отдохнуть?

– Да, – тихо ответил Мяк.

– А вы? – продолжил пришелец.

Мяк мельком оглядел Вонины «хоромы», взглянул на задремавшего небритого и одутловатое лицо хозяйки, погасил огарок и ответил:

– А мы уйдём к Нуде. Там просторнее.