«Центурионы» Ивана Грозного. Воеводы и головы московского войска второй половины XVI в.

С наступлением сумерек битва стала постепенно стихать. Удача в этот день оказалась на русской стороне. Татарские полки вступали в бой по частям, с марша, на уставших и измотанных конях, и конные сотни детей боярских, действовавших при поддержке стрельцов и казаков, по сообщению летописца, «передовой полк царев и правую руку и левую потоптали и знамя взяли Шириньских князей»¹⁹². Казалось, что победа вот-вот будет достигнута, несмотря на то что общий численный перевес был на стороне противника – ведь род Ширинов занимал в политической иерархии Крымского ханства особое, первое, место среди прочих татарских карачи-беев. Однако допрос пленных показал, что главные силы татар в бой еще не вступили – хан не успел подойти к полю боя. Обе стороны заночевали на поле боя, готовясь возобновить с утра сражение. Тогда же, с наступлением ночи, Шереметевым были посланы гонцы к Г. Жолобову и Ш. Кобякову с приказом срочно вернуться к главным силам. Но к утру в лагерь вернулось всего лишь около 500 ратников¹⁹³, остальные не решились оставить столь богатую добычу и продолжили гнать табуны к Мценску и Рязани. Снова на память приходит «дело» под Русой. Тогда воеводу Федору Басенку удалось вернуть большую часть отъехавших с добычей людей и в итоге выиграть битву. У Шереметева не получилось, и на следующий день это привело его к поражению. Но той ночью об этом думать никому не хотелось…

Под занавес первого дня сражения к месту битвы прибыл Девлет-Гирей с основными силами крымского войска, своей «гвардией» (в том числе мушкетерами-туфенгчи) и артиллерией. Выслушав доклады своих военачальников и показания пленных (как писал Курбский, «два шляхтича изымано живы, и от татар приведено их пред царя. Царь же нача со прещением и муками пытати их; един же поведал ему то, яко достояло храброму воину и благородному; а другий, безумный, устрашился мук, поведал ему по ряду: «Иже, рече, малый люд, и того вящее четвертая часть на кош твой послано»…»¹⁹⁴), хан приободрился. Его расчеты оправдывались, и все было не так уж и плохо, как представлялось ему ранее. Действительно, если взять за основу летописное повествование о сражении, то 60 тысяч татар должны были противостоять 7 тысячам русских воинов. И даже если полагать, что летопись сильно преувеличила численность бойцов с обеих сторон, тем не менее совершенно очевидно, что на стороне татар теперь оказалось не только значительное численное превосходство, но и техническое – ведь Шереметев не располагал артиллерией, чего не скажешь о крымцах. Теперь то уж точно «царю» можно было рассчитывать на победу в схватке с русскими полками!

Ночь прошла в приготовлениях к решающей схватке. И с рассветом 4 июля (примерно между 5.00 и 6.00) татары выступили из своего лагеря и двинулись к расположению русских. И снова закрутился смертельный Tantz между русскими и татарами – конные сотни с той и другой стороны одна за другой налетали друг на друга, осыпали стрелами и время от времени вступали в рукопашный бой. Лучше вооруженные и защищенные отборные русские всадники, к тому же прекрасно понимавшие, что у них нет иного выхода как или победить, или умереть, теснили татар, несмотря на их численное превосходство. Ожесточенность схватки все время нарастала. По словам хрониста Хурреми-челеби, «войско татарское потеряло дух и пришло в расстройство. Ханские сыновья калга Ахмед-Герай и Хаджи-Герай, пять султанов в бесчисленное множество знатных и простых ратников мусульманских пали под ударами неверных; совершенная гибель была уже близка…»¹⁹⁵. Примечательно, что связывал кризис в ходе сражения османский писатель прежде всего с усталостью лошадей, что и немудрено – лишившись большей части запасных лошадей и совершая в течение последних дней форсированные марши, татары действительно сидели на чрезвычайно утомленных лошадях, тогда как русские могли перед началом сражения сменить уставших коней на свежих.

Об ожесточенности схватки и о том, что перевес в ней на первых порах оказался на русской стороне, со слов очевидцев и участников сражения писал и А. Курбский. По его словам, русские ратники «так бишася крепце и мужественнее теми малыми людьми, иже все были полки татарские разогнали. Царь же един остался между янычары (очевидно, что под ними князь разумел тех самых ханских мушкетеров-туфенгчи. – В. П.): бо было с ним аки тысяща с ручницами и дел (пушек. – В. П.) не мало…»¹⁹⁶. Однако атака русских детей боярских, ободренных успехом, на позиции ханской гвардии, предпринятая в 8-м часу утра, была отражена. Взять татарский лагерь, укрепленный накануне кольцом из повозок и арб и окопанный рвом и частоколом из заостренных кольев¹⁹⁷, без поддержки артиллерии, силами одной лишь конницы, было невозможно. И русские всадники очень быстро убедились в этом, когда, опьяненные победой, попытались на плечах бегущего неприятеля ворваться в татарский лагерь. Встреченные залпами туфенгчи и артиллерии в упор, они в беспорядке отхлынули назад. К несчастью, при этом был тяжело ранен и едва не попал в плен И.В. Шереметев, под которым был убит конь.

Неожиданное ранение русского полководца разом изменило весь ход битвы. «Татаровя ж, видевшее царя своего между янычары при делех, паки обратишася; а нашим уже справа без гетмана помешалась…»¹⁹⁸ Верные люди спасли раненого Шереметева от плена и вывезли его с поля боя, но товарищ большого воеводы, оружничий Л.А. Салтыков, не имевший достаточного опыта вождения полков, растерялся и упустил управление войсками из своих рук. Конные схватки продолжились, и, по сообщению Курбского, противники бились еще почти 2 часа, но теперь перевес перешел на сторону татар. Сила и солому ломит, и около «пятово часу дни» (то есть в 10-м часу утра) русские были разбиты – «большую половину войска христианского разогнаша татаровя, овых побиша, храбрых же мужей не мало и живых поймано…». Те, кто не погиб или не был взят в плен, «з бою съехали, розметав с собя оружие» и порознь, врассыпную устремились на север и северо-запад, к Туле¹⁹⁹.

Однако не все дети боярские «обратишася на бег». Многоопытные в ратном деле окольничий А.Д. Басманов-Плещеев и С.Г. Сидоров не ударились в панику, сумели собрать вокруг себя часть своих людей и отступили в дубраву, где находились их коши. Здесь Басманов «велел тут бити по набату и в сурну играти» (как позднее писал английский дипломат Дж. Флетчер, русские «большие дворяне, или старшие всадники, привязывают к своим седлам по небольшому медному барабану, в который они бьют, отдавая приказание или устремляясь на неприятеля. Кроме того, у них есть барабаны большого размера, которые возят на доске, положенной на четырех лошадях. Этих лошадей связывают цепями, и к каждому барабану приставляется по 8 барабанщиков. Есть у них также трубы, которые издают дикие звуки…»²⁰⁰).

На призыв Басманова и Сидорова «съехалися многие дети боярские и боярские люди и стрелцы» от разбитого большого полка (согласно летописи, от 5 до 6 тысяч, Курбский писал о 2 или больше тысячах), которые заняли в дубраве оборону («осеклися»). Трижды хан со своими полками при поддержке огня подтянутой к русской засеке артиллерии и мушкетеров («со всеми людми и з пушками и з пищалми») приступал к позициям Басманова и Сидорова и трижды был отражен. Во время этой героической обороны получил вторую рану «из затинной пищали по колену» наш герой – татарский туфенгчи, заприметив русского всадника в богатых доспехах, ободрявшего своих ратников, сумел поразить его метким выстрелом. Рана оказалась тяжелой – массивная свинцовая пуля раздробила колено, и Степан был унесен его людьми в глубину обоза. Спустя несколько часов после этого хан, убедившись, что русские не намерены сдаваться и готовы биться до последнего, отказался от попыток разорвать засеку и добить остатки шереметевской рати, с наступлением сумерек отдал приказ прекратить атаки и начать быстрый отход на юг, в Крым. На следующий день татары достигли реки Сосны и «перелезли» через нее, совершив 90-километровый марш менее чем за сутки. Кстати, характеризуя татарских коней-бахматов, французский инженер Г.-Л. де Боплан писал, что эти «плохо сложенные и некрасивые» кони необыкновенно выносливы и могут совершать переходы по 20–30 лье – то есть по 90–130 км в сутки²⁰¹. Очевидно, что хан гнал свое войско на юг на пределе физических возможностей коней, опасаясь преследования.

Но преследования не было. Иван, узнав от беглецов о поражении Шереметева, «пошел наспех х Туле, шел во всю ночь и пришел х Туле в субботу на солнечном возходе», то есть ранним утром 6 июля, «хотяще сразитися с бусурманы за православное христианство»²⁰². Здесь к нему прибыли тяжело раненный И.В. Шереметев и Л.А. Салтыков с частью войска, доложившие о результатах сражения с крымским «царем». Вслед за ними прибыли с остатками своих людей Д. Плещеев и Б. Зюзин. Общая картина стала более или менее ясной, однако, судя по всему, у царя еще оставались сомнения относительно намерений крымского хана. Поэтому он отправил двух воевод, князей И.И. Пронского-Турунтая и Д.С. Шестунова, «за Дон на поле, и ходили посторонь Дону за Непрядву до Рыходцких верховей…». Тем временем в воскресенье 7 июля в Тулу прибыли Басманов и тяжелораненый Сидоров «со всеми людми», от которых стало известно, что «уже, аки третий день, царь поиде к орде»²⁰³. Стало очевидно, что нового сражения не будет, равно как и преследовать «царя» бессмысленно, так как «промеж их (приходом Ивана с главными силами русского войска к Туле и сражением при Судьбищах. – В. П.) четыре дни, а бой был от Тулы полтораста верст, и пришла весть от подъезщиков, что царь идет в одход наспех по семидесяти верст на день…»²⁰⁴. Можно сказать, что кампания закончилась. Но прежде чем повернуть домой, в Москву, Иван со своими советниками предпринял меры на случай возвращения части татар на «украйну», оставив полки в Туле, Одоеве и Михайлове. После этого, дождавшись возвращения «подъезщиков» с Поля, Иван в тот же день 7 июля пошел с остальными силами обратно на Москву. Здесь «жаловал государь воевод и детей боярскых, которые билися с крымцы…»²⁰⁵.

Однако государево пожалование вряд ли могло сильно порадовать страдавшего от ран Степана и не спасло его от смерти. Спустя пять недель после битвы он скончался от ран в Москве, приняв перед смертью схиму²⁰⁶.

Небольшое послесловие к рассказу о судьбе рязанского «центуриона». Сыновья Степана Григорий и Дмитрий позднее были казнены (как считал Р.Г. Скрынников) по делу боярина Федорова, но, что любопытно, сын Дмитрия Иван в октябре 1571 г. числился в свадебном разряде Ивана Грозного и Марфы Собакиной среди «царицыных детей боярских»²⁰⁷. Сын за отца не отвечает?

Очерк II
Не от «крапивного семени»: Матвей Иванов сын Дьяк Ржевский

Обычно, когда речь заходит о России XVI в. и о личностях, что творили русскую историю в этом столетии, первой перед глазами предстает титаническая фигура первого русского царя Ивана Грозного, которая своим мрачным величием затмевает все остальные. Но как бы не был велик в своих деяниях, добрых или злых, Иван Васильевич, совершать их, править страной, творить историю единолично он не мог. И к нему вполне приложимо известное высказывание – «короля делает свита», и творил историю Иван Грозный, опираясь на тех, кто окружал его, кто выполнял его повеления, вел дипломатические переговоры, водил царские рати на врага, составлял законы – одним словом, занимался повседневной работой. Но и в этом случае, когда речь заходит о царском окружении, обычно имеют в виду фигуры первой величины, блиставшие на русском политическом небосклоне в эпоху Ивана Грозного, – А.Ф. Адашева, митрополитов Макария и Филиппа, князей И.Ф. Мстиславского и М.И. Воротынского, опричника А.Д. Басманова, бывшего товарища Ивана, а потом его непримиримого врага князя А.М. Курбского и других им подобных политиков, военных, церковных иерархов. Но были и фигуры второго плана, которые тем не менее отнюдь не были просто статистами. К их числу можно отнести и сына боярского Матвея Иванова сына Дьяка Ржевского, о жизненном пути которого и пойдет речь в этой статье.

Почему мы решили обратиться именно к этой, казалось бы, малозаметной исторической личности? Прежде всего потому, что его можно назвать классическим военным и политиком (а при Иване Грозном всякий служилый человек по воле государя мог исполнять как роль воеводы, так и роль дипломата) как раз второго плана. Служба его на фоне служб родовитых аристократов и больших дьяков как будто и не видна, но от того не менее опасна и важна. Ведь именно Матвею Ржевскому довелось сыграть одну из заглавных ролей в предпринятом Иваном IV во второй половине 50-х гг. наступлении на Крым. Участие в этом масштабном мероприятии стало звездным часом карьеры Ржевского.

Есть еще одна причина, по которой мы обратились к личности Матвея Ржевского. Хотя ему и довелось принять участие в целом ряде важных событий той эпохи, однако о нем нет ни одной работы. Единственная публикация о воеводе, в которой была предпринята попытка реконструировать в общих чертах его биографию, датируется началом минувшего столетия. Речь идет о статье в «Русском биографическом словаре»²⁰⁸. Кроме нее, имя Ржевского как одного из многих русских военачальников той эпохи неоднократно встречается в работах, так или иначе касающихся русско-крымских отношений в 50-х гг. XVI в., а также в описаниях войн и походов времен Ивана Грозного и в ряде других работ²⁰⁹. Между тем сведений о воеводе (о его служебной карьере прежде всего) в источниках сохранилось достаточно много²¹⁰, что позволяет реконструировать не только его жизненный путь и даже сделать определенные выводы о личности Матвея Ржевского, рассказать, каким он был человеком.

Для начала несколько слов о происхождении нашего героя, поскольку, как уже было отмечено прежде, в московской Руси человек был ценен не столько сам по себе, сколько тем, к какому роду он принадлежал, какая кровь текла в его жилах, каким было его «дородство». И здесь необходимо отметить, что статус рода Ржевских, его положение среди других московских знатных семейств выглядел довольно двусмысленно. С одной стороны, фамилия, к которой принадлежал воевода, была древней и как будто не последней. Свой род Ржевские вели от смоленских князей, принадлежа, таким образом, к сильно размножившейся со времени образования Древнерусского государства княжеской династии Рюриковичей²¹¹. Поэтому, кстати, мнение С.М. Соловьева, полагавшего, что «Иоанн, с малолетства озлобленный на вельмож, доверял более дьякам, как людям новым, без старинных преданий и притязаний; при нем дьяки заведовали не только письменными и правительственными делами, но являются даже воеводами, как, например, Выродков и Ржевский»²¹², неверно (на что обратил внимание еще автор биографии Ржевского в «Русском биографическом словаре»). Предки Матвея Ржевского служили московским князьям и их вассалам с XIV в. Так, Иван Ржевский был воеводой Дмитрия Донского, а некий Родион Ржевский упоминается среди воинов Дмитрия Ивановича в «Сказании о Мамаевом побоище»²¹³. Несколько позднее Семен Ржевский, начальный человек можайского князя Ивана Андреевича, был взят в плен литовцами после несчастливой для русских битвы при Суходрови в 1445 г.²¹⁴ Так что семейство Ржевских отнюдь не было «новым», но «нарочитым» и «родословным»²¹⁵.

С другой стороны, Ржевские очень рано, еще в конце XIV в. утратили княжеский титул. Более того, они, как отмечал А.А. Зимин, связали свою судьбу с Волоцким уделом и, сильно размножившись, «влились в общую массу дворовых детей боярских»²¹⁶. И все было бы ничего, если бы не одно но. После долгой службы в уделе, войдя с ликвидацией его в число государевых служилых людей, подняться «наверх» бывшим слугам удельных князей было очень и очень сложно, и семейство Ржевских не стало исключением из этого неписаного правила.

К середине XVI в. многочисленные представители рода Ржевских, исправно служивших московским государям и их родственникам, владели вотчинами и поместьями, если судить по записям в «Дворовой тетради» и актовым материалам, главным образом в окрестностях Волока, Вязьмы, Дорогобужа, Белой, Рузы и Ярославца²¹⁷. Матвей Иванов сын Дьяк Ржевский был записан в «Дворовую тетрадь» как сын боярский можайской служилой корпорации²¹⁸. Этот документ был составлен, как полагают многие исследователи, в самом начале 50-х гг. XVI в.²¹⁹ К этому же времени относится и первое упоминание о первой службе Матвея Ржевского. Речь идет о знаменитой летописной записи о начале стрелецкого войска: «Того же лета (7058, то есть 1549/50 гг. – В. П.) учинил у себя царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии выборных стрелцов и с пищалей 3000 человек, а велел им жити в Воробьевой слободе, а головы у них учинил детей боярских… в другой статьи Дьяк Ржевской, а у него пищалников 500 человек, а у всяких у ста человек сын боярской…»²²⁰

Две эти записи позволяют сделать некоторые предварительные выводы. Увы, не сохранилось никаких свидетельств о времени и месте рождения Матвея Ржевского. Однако тот факт, что в конце 40-х – начале 50-х гг. он уже числится на государевой службе и под его начало отдана одна из шести первых стрелецких «статей», говорит нам о том, что к тому времени ему было никак не меньше 20 лет, то есть он родился самое позднее в конце 20-х – начале 30-х гг. XVI в. (а скорее всего, раньше). Но и это еще не все. В летописи отмечено, что стрельцы, созданные по повелению Ивана IV, были «выборными». В.И. Даль, раскрывая содержание этого термина, писал в своем «Толковом словаре живого великорусского языка»: «Выборный, отборный, самый лучший, выбранный; избранный…»²²¹ И многие исследователи, касавшиеся так или иначе проблемы создания стрелецкого войска, подчеркивали присущий ему на первых порах особый, элитарный, «гвардейский» характер²²². И тот факт, что начало над одной из новосформированных стрелецких статей было поручено М.И. Ржевскому, свидетельствует о том доверии, которое молодой царь испытывал к молодому же и, надо полагать, успевшему отличиться в казанских походах (что вероятнее всего) или в «малой войне» с татарами на «крымской украйне» сыну боярскому (что менее вероятно, ибо в этом случае шансов попасть на глаза царю и выделиться из множества других детей боярских и дворян у Матвея было не в пример меньше). Заметим и еще одно достоинство Матвея Ржевского, выделявшее его из общей массы служилых людей. Судя по его прозвищу, Дьяк, он был человеком не просто грамотным (а о его грамотности наглядно свидетельствуют собственноручные «рукоприкладства» к поручным записям и данным грамотам), но еще и «книжным». Во всяком случае, его брат Юрий такого прозвища не удостоился.

«Книжность» Ржевского отнюдь не охладила его военного пыла и страсти к подвигам на поле брани, тем более что, как человек начитанный, вряд ли он не знал о «Поучении отца сыну», в котором старший наставлял младшего: «Сыну, аще на рать со князем поидеши, то с храбрыми наперед поиди, да роду своему честь наедеши, и собе добро имя. Что бо того лучши есть, еже пред князем оумрети…»²²³ Случай отличиться на новой должности «пред князем» и тем самым оправдать царское доверие ему скоро представился. Речь идет о третьей по счету, 1552 г., экспедиции Ивана IV против непокорной Казани.

К сожалению, разряда Казанского похода, подобного тому, какой остался от Полоцкого похода десятью годами позже, не сохранилось, и потому достаточно сложно составить представление о роли государевых стрельцов и их голов в этой грандиозной военной экспедиции, поставившей точку в истории Казанского «юрта». Тем не менее, опираясь на записи в «Государевом разряде», свидетельства частных разрядных книг и летописей, попытаемся реконструировать общую картину участия Матвея Ржевского и его стрельцов в этом походе.

Из летописных повестей о «Казанском взятье» следует, что в этой экспедиции приняли участие все шесть стрелецких статей, что к тому времени были на Москве. В летописных повестях о взятии Казани упоминаются стрелецкие головы со своими стрельцами Иван Черемисинов, Григорий Желобов (он же Пушечников), Федор Дурасов, Яков Бундов, Матвей Ржевский и Василий Прончищев (который был убит под Казанью, судя по всему, в конце августа 1552 г., и на его место заступил голова Иван Ершов)²²⁴. Покидали Москву они в разное время. «Статья» И. Черемисинова ушла на восток первой – она участвовала в «посажении» на казанский стол касимовского «царя» Шах-Али (Шигалея), а потом входила в его конвой. Возможно, часть черемисиновских стрельцов стояла гарнизоном в Свияжском городке, при этом сильно пострадав от болезней, поразивших гарнизон крепости зимой – весной 1551/52 г.²²⁵ Остальные пять «статей» покинули Москву весной 1552 г. Во всяком случае, в апреле этого года «отпустил государь воевод в судех на Свиягу и велел дела своего беречь и себя, государя, дожидатца бояр и воевод князя Александра Борисовича Горбатого да князя Петра Ивановича Шуйскаго и иных воевод; а с нарядом государь отпустил боярина Михаила Ияковлича Морозова». Кроме того, тогда же на Каму были отправлены по приказу государя также «в судех» князь М.В. Глинский с окольничим И.И. Умного Колычевым, «а с ними дети боярскые, и казаки, и стрелцы». Перед воеводами, возглавившими судовые рати, была поставлена задача «по всем перевозом по Каме и по Вятке» и на Волге расставить заставы из служилых людей разных чинов, с тем чтобы «воиньскые люди в Казань да ни из Казани не ходили»²²⁶. В какой из этих судовых ратей был Матвей Ржевский со своими людьми и был ли он там вообще – сохранившиеся источники умалчивают. Мы же склоняемся к тому, что три «статьи», Г. Желобова, Ф. Дурасова и нашего героя, не были посланы вместе с князьями А.Б. Горбатым или М.В. Глинским, а покинули Москву позднее, в мае 1552 г. Именно тогда, согласно Никоновской летописи, Иван IV, расписывая полки, приказал сторожевому полку во главе с князем В.С. Серебряным и С.М. Шереметевым идти в Муром. Туда же, в Муром «в судех» был отправлен «царь» Шигалей, откуда бывший казанский «царь» был «отпущен» Иваном в Казань все также «в судех», а вместе с ним воевода князь П.А. Булгаков «с товарыщи», детьми боярскими и «многими» стрельцами. Позднее, когда Иван, заставив крымского хана Девлет-Гирея I поспешно отступить от Тулы, пошел на Казань, сторожевой полк он включил в состав своего, большого, полка, и из дальнейшего описания осады Казани можно сделать предположение, что эти три «статьи» входили именно в него²²⁷.

Если наше предположение верно, то из Мурома «статья» Матвея Ржевского вместе со своим командиром выступила ориентировочно 14 июля 1552 г. 13 августа стрельцы Ржевского участвовали в торжественной встрече Ивана IV, прибывшего с главными силами русского войска в Свияжск. Спустя два дня большая часть русского войска, и люди героя нашего повествования, переправившись через Волгу на «казанскую сторону», начали готовиться к последнему переходу к стенам Казани и обложению города. 23 августа 1552 г. «поиде государь к городу Казани», имея в авангарде ертаульный полк, «а с ним стрелцы и казаки пеши перед полкы; такоже пред всеми полкы головы стрелетцкие…»²²⁸. Так началась знаменитая последняя осада Казани, в которой новоучрежденным стрельцам Ивана IV пришлось пройти боевое крещение.

Матвей Ржевский со своими людьми принял активное участие во всех главных событиях казанской осады: возведении циркумвалационной линии вокруг города (согласно царскому приказу, каждый десяток русских ратников должен был приготовить по одной туре и каждый же ратник должен был иметь при себе кол для возведения тына – как римский легионер²²⁹. Естественно, за выполнение этого приказа отвечали своей головой начальные люди); отражении массированной вылазки казанцев из города вечером 26 августа²³⁰; в ожесточенном сражении с татарами на Арском поле 30 августа и в походе «на Арьское место и на острог», начавшемся 6 сентября и успешно завершившемся спустя несколько дней²³¹; в отражении большой вылазки казанцев из города в конце сентября, когда, возможно, Матвей Ржевский получил ранение («на том бою падоша от обоих, и сами воеводы многие уязвлены… такожде и головы стрелецкие и дети боярские многие ранены…»²³²); не говоря уже о повседневной боевой работе на передовых позициях («в закопех») и участии в последнем штурме²³³. И надо полагать, что Матвей Ржевский сумел подтвердить свое «добро имя». После взятия Казани его служебная карьера не сразу, но пошла в гору – храбрость и распорядительность стрелецкого головы, кровь, пролитая в боях с «неверными», не остались не замеченными государем. Правда, как обстояли дела у головы в первые годы после «казанского взятья», мы не знаем – документов об этом не сохранилось, и снова на страницах летописей, но уже на новом месте и в новом качестве Ржевский появляется три с половиной года спустя.

По сообщению летописи, «месяца марта (1556 г. – В. П.) привели языки крымские ко царю и великому князю из Рылска: ходил на Поле атаман Михалко Грошев да побил крымцов. И те языки сказывали, что крымской царь гонца к царю и великому князю против его гонца Юшка Мокшова не отпустил, а послу и гонцу нужу учинил, а сам наряжается со всеми людми, а хочет быти на весне рано на царя и великого князя украйну».

Весть, полученная с границы, была, что и говорить, очень тревожная, и в Москве отнеслись к ней со всей серьезностью. Немедленно «по тем вестем» Иван Грозный приказал отрядить в степь Матвея Ржевского «ис Путимля на Днепр с казаки, а велел ему ити Днепром под улусы крымские и языков добывати, про царя проведати»²³⁴. Запись примечательна в двух отношениях – во-первых, она показывает, что Ржевский к 1556 г. оказался на «крымской украйне», где ему доведется провести по меньшей мере полтора десятка лет, а во-вторых, характер записи позволяет предположить, что бывший (теперь уже бывший) стрелецкий голова весной 1556 г. («з благовещеньева дни»?) получил назначение наместником в пограничный Путивль. Это назначение, конечно, не было ссылкой или опалой – напротив, Путивль был одним из важнейших опорных пунктов Русского государства, его форпостом на южной границе, игравшим значительную роль в организации обороны государевой «украйны» от «литовских» и «крымских» людей, а также местом «размена» русских и крымских посольств.

О круге его обязанностей на новом месте службы можно составить представление, обратившись к текстам грамот с наказами назначенным на «годование» воеводам – здесь и «дела земские и городовое строенье, и всякие городовые и острожные крепости, и тамги, и села, и о банех о устрое, и о всяких земских и ратных делах…» – забот у городового воеводы и наместника было более чем достаточно²³⁵. Прибыв на место с наказом «быти в городе и жити бережно, и дела царя и великого князя беречи по царя и великого князя наказу», воевода прежде всего должен был «взяти» у своих предшественников «город и острог, и городовые и острожные ключи, и на городе и на остроге наряд, и в казне… прежней наказ, и указные грамоты, и всякие дела, и книги приходные и росходные, и сметные списки, и что на лицо денег, и в казне ж зелье, и свинец, и ядра железные, и нарядные и всякие пушечные запасы, и служивым всяким имянные списки и десятни, и хлеб, рожь и овсе, и крупы, и толокно, и полтевое мясо, и вино горячее, и меды кислые, и пресной мед, и всякие кормовые и питейные запасы», «да по тем списком дворян и детей боярских и всяких служилых людей пересмотреть всех налицо». Составив после всего этого роспись передаваемых дел и имущества, новый воевода должен был заверить его подписью сдающего дела, а другой аналогичный список, но за своеручной подписью, отдать предшественнику. После этого новый наместник вступал в должность, начиная «ведати» «город и посадцких и служилых и уездных людей во всем».

Встав во главе города и уезда, новый воевода должен был (в нашем случае) при появлении слухов о приближении татар «по вестем от себя по городом посылати в подъезды и для языков голов с сотнями. И у выходцов и у языков роспрашивати, сколко людей и каковы люди и куды на которые городы идут. Да по тем вестем посылати от себя ратных людей и велети им над ними, прося у Бога милости, промышляти, сколко Бог помочи даст. Да про то про все подлинно писати к бояром и воеводам и из языков лутчих для подлинных вестей присылати наскоро на подводах». Если же неприятель подойдет к самому городу, то наместник должен был «сбирати ратных людей с дворцовых сел с… уезда и с иных уездов, которые близко подошли, со всяким оружием, и укрепя осада и росписав по городу голов по местом и устроя с приходныя стороны наряд, и приказати город, кому всякими делы промышлять, а самому со всеми людми на тех людей ходить». Если же неприятель собирался подойти к городу в «великой силе», то воеводе предписывалось «сесть в осаду», «а на вылазку и для помочи к приступным местом написати за собою лутчих резвых людей».

Естественно, что предметом особой заботы городового воеводы должны были стать городские укрепления, «крепости», которые он должен был тщательно осмотреть и привести в порядок. «Рвы старые почистить и новые поделати, – отмечалось в наказах, – чтоб рвы были добре глубоки и круты», «крепости у города и у острога, которые погнили или какими иными делы порушились, и ему те крепости поделывати. А где крепостей не сделано, а по тамошнему делу они надобны, и… те крепости делати вновь».

И конечно же воеводе должно было внимательно следить за развитием событий с тем, чтобы «изгоном ратные люди уезду и городу и острогу, и посаду какого дурна не учинили», помогая в случае необходимости соседям посылкой от себя ратных людей.

На плечи воеводы ложилось также и поддержание порядка в городе и уезде, «в служилых и в посадцких, и во всяких… людех… росматривати, чтоб ни в ком шатости никаковы и лихих заводов и самоволства не было, и во всяких бы чинех никто никакими людми, кому бояря и воеводы не укажут, не владел. А где сведает в ком какое умышленье или завод злой, или кто учнет в каком чине самоволство чинить или самоволством без боярского указу чем владеть, и… тех людей от того унимать, розсматривая по делу, как бы от того унять». При этом наместнику строжайше наказывалось, чтобы он и назначенные им люди, «головы добрые из дворян, кому мочно верити», коим «в судебне во всяких делех и управа им чинити безволокитно… прямо, а посулов и поминков не имати», а «по дружбе и по посулом никому ни в чем не норовити и по недружбе не мстити».