Czytaj książkę: «Планктон и Звездочёт»

« Планктон » ( греч. πλανκτον – блуждающие) – разнородные, в основном мелкие организмы, свободно дрейфующие в толще воды и не способные сопротивляться течению

Планктон Антонович Бронницкий служил в инвестиционном банке «Двойка Потолок» уже четвёртый год и был неплохим, в общем-то, парнем. В свои двадцать восемь он работал в должности ведущего лингвиста, и дальнейшая карьера сулила молодому человеку весьма радужные перспективы. В детстве Планктоша стеснялся своего греческого имени, унаследованного от предков: в семье Бронницких существовала традиция из поколения в поколение чередовать имена старших сыновей, и вереница Антонов Планктоновичей и Планктонов Антоновичей тянулась за нашим героем из глубины XIX века. Одноклассники дразнились, мальчик иногда плакал, но с годами привык и стал даже гордиться своим именем, находя в нём нечто гомеровское. Коллеги и друзья, не сговариваясь, обращались к Бронницкому по имени-отчеству, возможно, по причине необычной зарифмованности, а может просто стеснялись обидеть несерьёзным «планктоном».

Департамент лингвистического обеспечения невербальных операций, где трудился Планктон Антонович, занимался словесным описанием происходивших в банке процессов. В основном, конечно, это были денежные переводы и сделки с ценными бумагами, хотя случались и вовсе курьёзы. Разумеется, лингвистов привлекали только в нестандартных ситуациях, ведь рутинные ежедневные операции были жёстко зарегламентированы и в дополнительном описании не нуждались. Департамент считался важным и был на хорошем счету у руководства.

С выбором профессии Бронницкий не прогадал. Всё, что от него требовалось – это разобраться, что именно намереваются сделать коллеги, и описать суть вопроса сухим бюрократическим языком. В банке, как и в стране в целом, спрос на услуги лингвистов неуклонно рос: всё меньше людей понимало, чем они занимаются. Многие сотрудники «Двойки» почти не умели писать, а зачастую даже на словах не могли толком объяснить, что они делают.

Бывало, звонят Планктону Антоновичу коллеги из Расчётного центра и спрашивают:

– Мы тут деньги перевели на оффшор, скажите, это кредит или депозит?

– А какие вы оформили документы? – спрашивал Планктон Антонович.

– Никаких, – радостно отвечали коллеги, – просто дилеры по «Рейтеру» договорились.

И Планктон Антонович разбирался.

Труднее всего приходилось с разнообразными трейдерами и дилерами, которых лингвисты между собой называли «барыгами». Казалось, что эти энергичные и амбициозные юноши и девушки бросили школу в пятом классе, сбежали в Америку и несколько лет прожили в корзине для мусора на Уолл-стрит. Свою невероятную безграмотность они компенсировали чудовищными англицизмами.

– Планктон Антонович, выручай! Фронт-офис аллоцировал большой сэт-капитал на запуск нового прóдакта. Для участия в плейсменте нам нужно выставить колл по опциону, сейлзы хотят засвопиться и получить от андеррайтеров нормальный левередж. Помоги, пожалуйста, задрафтить служебочку для комплаенса!

Бронницкий чувствовал, как вскипает мозг, но изо всех сил старался вникнуть в эту белиберду и описать её человеческим языком.

– Планктон Антонович, привет! Наша инвести кампани поймала большого лося, и лимитед пáртнеры возмущаются, какого хрена с такими костами мы с них берём такие физы. Адвайзори борд одобрил снизить менеджмент фи в этом квортере, помоги нам сделать мемо для бэк-офиса, чтобы они договора заамендили.

Планктону Антоновичу очень повезло найти такую удобную профессиональную нишу, в которой он планировал обосноваться всерьёз и надолго. Бронницкий обладал несомненной способностью к письменному слову, неплохо владел деловым английским и даже иногда представлял себя писателем, хотя в очень узком и нехудожественном жанре. Работа требовала от Планктона Антоновича широкой эрудиции, но никаких узкоспециальных знаний: учиться дальше он ленился, принимать ответственные решения не любил, а по математике с трудом получал тройки, так что в бизнесе и финансах был безнадёжен. Зато, когда начальству или клиентам вдруг хотелось понять, куда делись деньги, – помочь разобраться могли только лингвисты.

А ещё на горизонте Бронницкого недавно появилась Матильда…

***

Планктон Антонович находился на пятом этаже кирпичной сталинской девятиэтажки недалеко от метро Динамо в квартире своей бабушки Евдокии Никифоровны Бронницкой (в девичестве Мамонтовой), сидел в её любимом кресле и ждал участкового и санитаров. Бабушка умерла, лежала теперь на диване напротив, накрытая простынёй, и казалась совсем маленькой. За окном вихрилась декабрьская вьюга, мелкие колючие снежинки злобно бились о стекло.

В дверь позвонили. Планктон медленно встал, тихо вышел в прихожую и толкнул незапертую дверь. Мужчина в чёрном костюме деловито и негромко проговорил соболезнования, протянул визитку и учтиво исчез.

ООО «Рай»

ритуальные услуги

Бронницкий покрутил визитку в руках, захлопнул дверь. «Надо же, быстрее санитаров! Однако молодцы, не навязываются. Всё очень корректно», – подумал молодой человек.

Планктон Антонович не мог сказать, что был привязан к бабушке или испытывал к ней нежные чувства. Евдокия Никифоровна была человеком сталинской закалки, яростной поборницей нравственности, дисциплины и личной гигиены, изводила своего мужа Планктона Антоновича старшего, от чего тот и умер незадолго до рождения внука, и ненавидела маму Планктона, считая её плебейкой и недостойной партией своему сыну. Со всеми друзьями и подругами Евдокия Никифоровна рассорилась много десятилетий назад и вела очень одинокую жизнь. Когда молодые родители уехали в загранкомандировку в Чехословакию, годовалый Планктоша остался с бабушкой. Евдокия Никифоровна с упоением муштровала внука, закаляла холодной водой и для профилактики ежедневно давала таблетку стрептоцида. Соседям и знакомым она рассказала, что Планктоша – её сын, плод поздней любви. Когда спустя год родители вернулись, Бронницкий совсем разучился улыбаться, отец на заработанные чеки Внешторгбанка СССР купил синие «Жигули», а мать стала язвительно звать свекровь Евдокушей. Отношения между ними наладились, только когда на рубеже тысячелетий Евдокия Никифоровна потеряла вдруг память и превратилась в благостную, всем довольную старушку.

Бронницкий с трудом оторвал взгляд от тела на диване напротив и разглядывал теперь календарь на стене, над тумбой с дисковым телефоном. Он вспомнил, как однажды летом, в дошкольном детстве, родители уехали на юг и снова оставили его в этой квартире на целый месяц. Планктоша тогда страдал, скучал и по утрам вставал на табурет, чтобы зачеркнуть прошедший день в календаре: ему казалось, что так он приближает возвращение мамы. Евдокия Никифоровна выдавала внуку для игр деревянный ящик, полный старинных ключей самых разных форм и размеров, пустых спичечных коробков и пузырьков из-под глазных капель. Маленький Бронницкий фантазировал, что найдёт потайную дверь в волшебный мир, которая откроется одним из этих ключей, и воровал на кухне спички по одной: он прятал их в пустой коробок, где заранее смастерил двойное дно. На улице бабушка запрещала Планктону общаться с другими детьми и выгуливала одного вокруг хоккейной коробки. Мальчик старался убежать от Евдокии Никифоровны за угол, быстро достать свой коробок с секретом и, пока бабушка не видит, поджечь кучку тополиного пуха.

А в другой год, после первого класса, они уже всей семьёй поехали к морю. Бронницкий улыбнулся, вспоминая, как рано утром садились в серо-жёлтую «Волгу» с шашечками на двери, пахнущую бензином и своим особенным, ни с чем не сравнимым «волговским» запахом, – отец на переднее сиденье, а они с мамой и младшим братом сзади. Шоссе побежало навстречу, задёргался рычаг на полу и Бронницкий твёрдо решил, что, когда вырастет, обязательно будет водить «Волгу». Потом был большой самолет с винтами, и маму почему-то очень огорчал гул от моторов, а Планктону он нравился.

Сначала они жили в частном секторе, в двух комнатах деревянного дома с отдельным выходом в зелёный двор, дни проводили на пляже. Брат панически боялся воды: отец тащил его за руку в море, и, когда вода достигала колена, – брат начинал упираться и орать, как резанный. Он вообще боялся воды, даже в ванной: когда мама мыла брату волосы, он запрокидывал голову назад, чтобы вода не текла по лицу. А вечерами, уже в темноте, под оглушительный треск цикад отец приносил большую банку тёплого молока и маленькую баночку варенья из грецких орехов. Планктон Антонович подумал, что, пожалуй, ничего вкуснее не ел в жизни.

А потом на «Комете» на подводных крыльях переехали в Геленджик, где поселились в пансионате, и брат сразу же слёг с температурой под сорок, проболев весь оставшийся отпуск. У Планктона Антоновича, наверное впервые в жизни, появилось много свободного времени – родителям стало не до него. Бронницкий целыми днями гулял: сначала один, потом с какими-то мальчишками. Они лазали по оврагам и находили гильзы, очень много ржавых гильз. Особенно ценились огромные гильзы от противотанкового ружья. Планктону Антоновичу было ужасно интересно: он исследовал мир и чувствовал себя свободным и счастливым.

А ещё позже, осенью, – Бронницкий всё глубже погружался в воспоминания, – был забавный случай. Хотя, что значит – забавный? Тогда ему было вовсе не забавно! Во втором классе их школу у метро Парк Культуры закрыли на ремонт и Планктона Антоновича с одноклассниками перевели в другую школу на Спортивной, с большим садом во внутреннем дворе за кирпичным забором. На переменах дети играли в войнушку и в прятки, лазали по деревьям, и Бронницкий упал с дерева, в полёте зацепившись брюками за сучок. Это замедлило падение и спасло Планктона Антоновича от серьёзного удара о землю, однако правая брючина порвалась по шву до самого ремня. Когда Планктоша на метро возвращался домой, ему казалось, что все пассажиры рассматривают его голую ногу и ухмыляются, было ужасно стыдно и хотелось провалиться сквозь землю…

Весной они играли с мальчишками из «А» класса в войнушку – стояли по разные стороны кирпичного забора и кидались друг в друга пустыми стеклянными пузырьками из больших мешков, которые почему-то оказались в школьном саду. Бронницкий высоко подпрыгнул над забором и очень удачно попал одному «ашке» в голову. Было рассечение, много крови: вызвали скорую, несчастного увезли зашивать рану. Поскольку все кидались пузырьками одновременно, никто не знал, кто именно попал. Но сам Планктон Антонович прекрасно понимал, что попал именно он! Бронницкий прятался за деревом и наблюдал издалека, как суетилась взволнованная мать «ашки» и какая-то учительница, как его грузили в карету скорой помощи. Планктоша ужасно боялся, что раненый умрёт, а его заберут в милицию и посадят в тюрьму.

В дверь позвонили. Это был участковый.

***

Инвестиционная компания «Двойка Потолок», образованная когда-то в результате слияния ООО «Двойка Брокер» и коммерческого банка «Финансовый Потолок», принадлежала Гургену Маратовичу Фирмачяну. Внешне Хозяин был не очень похож на банкира, хотя толстопальцевость и общая монументальность фигуры вполне соответствовали профессии. Впечатление портили огромная, переходящая непосредственно в плечи, голова, горбатый мясистый нос и особенно – кучерявая борода, начинавшаяся сразу под выпученными, немного маслянистыми глазами. В деловом костюме, посреди офисного люда Фирмачян смотрелся нелепо. Планктон Антонович живо представлял банкира на зелёном склоне в папахе и с посохом, окружённым отарой породистых баранов.

Гурген Маратович был добродушен до романтичности и обожал помечтать вслух, особенно на публике. Хозяин имел склонность к широким жестам и громким заявлениям, хотя заикался и шепелявил. Он любил собрать всех сотрудников «Двойки» на общее собрание и произнести эмоциональную, но неразборчивую речь.

– Работая в нафем б-б-банке, мы фсе ифпытываем чуфтво п-п-полёта, – заикался Хозяин, – поэтому к концу года оценка компании долфна вырафти до д-д-двух миллиардов.

Аплодисменты.

– Мы – команда молодых амбициозных п-п-профессионалов! Мы делаем невофможное и меняем мир к лучфему, а в этом году прибыль д-д-да… д-д-должна быть не меньфе миллиарда, – шепелявил банкир.

Фирмачян обладал удивительной способностью говорить о возвышенном и деньгах одновременно: мечты и деньги для банкира были неразделимы, как Инь и Янь.

– Чтобы дофтигнуть нафих амбициозных целей, в следуюфем квартале мы долфны заработать двефти пятьдесят миллионов, – распалялся Гурген Маратович. – Мы строим будуфее сегодня, чтобы зафтра п-п-подняться выше мечты!

Какое будущее он строит и какая у него мечта, Хозяин не уточнял.

Фирмачян был нежадным и, в сущности, неплохим человеком. Он занимался благотворительностью, строил храмы и школы на своей горной исторической родине и заботился о работниках банка: платил высокие зарплаты, предоставлял разные социальные привилегии, а однажды от душевных щедрот даже раздал сотрудникам десять миллионов своих личных долларов: всем поровну, почти по пять тысяч на брата.

Фирмачян заставлял самых перспективных работников выкупить несколько акций банка и всюду говорил, что «Потолок» управляется партнёрством сотрудников. Планктон Антонович немного переживал, что пока не попал в самые перспективные, хотя денег на акции было жалко. Гораздо позже, когда финансовое здоровье «Двойки» пошатнулось, Гурген Маратович, не моргнув, уволил треть сотрудников и отменил клоунаду с партнёрством, а потом и вовсе продал свою компанию РАО «Госбанк» за астрономическую сумму. Многие тогда задавались вопросом: зачем это нужно «Госбанку» – ведь, за исключением бренда и коллектива, ценных активов у «Двойки Потолок» не было. Бренд вскоре забыли, а коллектив разогнали.

***

Матильда Михайловна Семёнова была высокой длинноногой брюнеткой с огромными синими глазами, которые многим почему-то казались пустыми. Молодая женщина служила в Департаменте сложных расчётов по выплатам дивидендов Расчётного центра инвестиционной компании «Двойка Потолок» на должности ведущего специалиста, была хорошим, отзывчивым человеком и часто бескорыстно помогала тем, кто её об этом не просил. Матильда Михайловна искренне любила свои таблицы в Excel, куда сводила данные клиентов шестым шрифтом в двадцать семь колонок: коллеги ни черта не могли разобрать, за что очень ценили Матильду. В свои тридцать четыре Семёнова жила одиноко: замужем не была, детей не имела, с четырьмя сёстрами и другими родственниками не общалась, друзей не заводила.

Несколько лет назад, незадолго до смерти мамы, девушка съехала из родительского дома: снимала малогабаритную однокомнатную квартиру в переулке у метро Проспект Вернадского и выплачивала кредит за серебристого красавца – гибридный бензиново-электрический автомобиль Lexus, который обожала. Эти расходы съедали основную часть её зарплаты, скромной по банковским меркам, – хотя большинство граждан страны о такой зарплате могли только мечтать. По выходным Матильда ездила в Химки на конюшню, где арендовала гнедого спортивного мерина вестфальской породы по кличке Поворот и занималась выездкой под руководством тренера Леночки. Три раза в неделю после работы она посещала спортивный зал, где прокачивала пресс и попу.

Ещё два вечера отводились на свидания с мужчинами: у Семёновой было три постоянных женатых поклонника. Матильда Михайловна не была меркантильной и часто тратила на своих любовников последние деньги: дарила дорогие подарки и норовила оплачивать счета в ресторанах. Раз в неделю она ходила в кино, почти всегда одна. Всё остальное свободное время Семёнова играла в электронную игру на своём мобильном телефоне, перекатывая по экрану разноцветные шарики.

Однажды, не так давно, Матильда зашла в кабинет Бронницкого и попросила согласовать проект письма получателю дивидендов, гражданину Кипра. Планктон Антонович взял в руки текст на английском языке и попытался вслушаться в её речь: заглянул в синие глаза, отследил шевеление пухлых губ, рассмотрел необычную морщинку на переносице и вдруг осознал, что не запомнил ни слова. Решительным жестом молодой человек шлёпнул на проект письма штамп «Лингвисты. Согласовано» и, набравшись смелости, предложил девушке поужинать после работы.

– А тебе годиков сколько? – хрипловато поинтересовалась Матильда, улыбнувшись уголком рта. Вечер как раз был свободен: любовник в очередной раз отменил встречу, сославшись на болезнь ребёнка, – хотя, скорее всего, снова наврал. Про себя Семёнова подумала: «Вот тебе и замена нарисовалась!»

– Двадцать восемь! – по-пионерски честно ответил Планктон Антонович и незаметно сглотнул.

– Ладно. В семь часов у Расчётного центра. Я за рулём.

– Отлично! – просиял Бронницкий.

***

Когда санитары увезли тело и участковый заполнил все бумаги, Планктон Антонович остался в квартире один. Родителям он уже сообщил – должны послезавтра прилететь из Краснодара, раньше билетов не было. Громко тикали настенные часы. Незаметно стемнело. Вырвавшись из оцепенения грустных мыслей, Бронницкий включил лампу и устроился за столом, чтобы разобрать бумаги покойной Евдокии Никифоровны. Справа складывал фотографии, слева – важные документы, на пол бросал всякий ненужный хлам на выброс: визитки давно забытых людей, древние рекламные проспекты, какие-то квитанции, кулинарные рецепты, чеки. Внезапно в руки Планктону Антоновичу попалась перевязанная голубой лентой стопка ветхих пожелтевших конвертов необычного размера с большими марками и странными печатями. Молодой человек развязал ленту, открыл верхний конверт и аккуратно вынул сложенные втрое листы. Он принялся читать:

Здравствуй, дорогой мой другъ!

Прошу милостиво простить меня за то, что докучаю своими жалобами, однако я дѣйствительно нуждаюсь въ твоихъ поддержкѣ и совѣтѣ, а возможно, также и въ справедливой критикѣ, ибо по собственной винѣ оказался въ положеніи плачевномъ и отчаянномъ, которое порою кажется мнѣ безвыходнымъ.

Суть въ томъ, что однажды я пошёлъ по жизни невѣрнымъ путёмъ и зашёлъ по нему уже весьма далеко, притомъ добившись на этомъ пути значительныхъ успѣховъ. Тому уже три года, какъ я осозналъ сей печальный фактъ, но продолжаю идти ложной дорогой, не въ силахъ вырваться изъ порочнаго круга. Возможно, многіе скажутъ, что я счастливчикъ и понапрасну гнѣвлю судьбу. Что же, если я и вытянулъ счастливый билетъ, то билетъ этотъ былъ чужимъ, и чѣмъ дальше я иду съ нимъ по жизни, темъ несчастнее становлюсь.

Постараюсь же теперь объяснить, что именно меня терзаетъ, хотя бы даже начать пришлось издалека.

Какъ ты навѣрняка помнишь, дѣтство моё прошло въ Швейцарской Конфедераціи, гдѣ отецъ мой служилъ по министерской линіи при дипломатической миссіи Его Императорского Величества. По достиженіи мною четырнадцатилѣтняго возраста семья наша вернулась въ столицу, гдѣ я окончилъ престижную гимназію. Будущую мою профессію опредѣлялъ отецъ, который по здравому разсужденію счёлъ, что юриспруденція станетъ для меня хлѣбнымъ ремесломъ. Самъ же я на счётъ будущей профессіи своей сужденія не имѣлъ, да если бы имѣлъ, врядъ ли папенька сталъ бы къ моему мнѣнію прислушиваться.

Отецъ способствовалъ моему зачисленію на факультетъ юриспруденціи и отбылъ съ новой миссіей въ Австро-Венгрію, такъ что дальнѣйшую свою карьеру я уже строилъ самостоятельно, безъ родительскаго покровительства, притомъ весьма правильно и удачно. Уже на четвёртомъ курсѣ я, паче чаянія, устроился помощникомъ присяжнаго повѣреннаго при окружномъ судѣ. Послѣ окончанія университетскаго курса по удачному стеченію обстоятельствъ я нашёлъ мѣсто въ представительствѣ британской адвокатской конторы, работалъ до четырнадцати часовъ въ день и за служебное своё рвеніе и упорство былъ направленъ въ Лондонъ для прохожденія шестимѣсячнаго стажированія.

Въ началѣ карьеры я имѣлъ только двѣ «матеріальныхъ» мечты, казавшихся тогда несбыточными: собственные апартаменты въ столицѣ и окладъ болѣе сорока червонцевъ въ мѣсяцъ. Къ собственному стыду вынужденъ я признать, что не имѣлъ какихъ-либо другихъ завѣтныхъ цѣлей. Спеціализацію свою на юридическомъ поприщѣ я выбиралъ сообразно, руководствуясь не зовомъ сердца или интересами разума, а стремясь получать максимальный доходъ за единицу времени, что въ итогѣ привело меня въ финансовую сферу.

Въ своё оправданіе призываю тебя, дорогой мой другъ, принять во вниманіе тотъ фактъ, что я рѣшительно отказываюсь признать себя карьеристомъ: вѣдь я никого не подсиживалъ, не лебезилъ передъ начальствомъ. Я никогда ни о чёмъ не просилъ, только хорошо и правильно дѣлалъ свое дѣло, вслѣдствіе чего меня регулярно повышали въ должностяхъ и въ окладѣ. Никогда не шёлъ я на сдѣлки съ совѣстью. Чудеснымъ образомъ всѣ пороки, зачастую свойственные этой профессіи, обошли меня стороной. Никогда твой покорный слуга не давалъ взятокъ, не доносилъ жандармскимъ, не участвовалъ въ казнокрадствѣ и знаменитыхъ аферахъ съ паями обществъ взаимнаго кредита, не работалъ на явныхъ злодѣевъ и кровопійцъ.

Три раза я удачно, съ хорошимъ повышеніемъ смѣнилъ мѣсто службы, притомъ всякій разъ именно новый наниматель искалъ и заманивалъ меня, а не наоборотъ. Обѣ моихъ «матеріальныхъ» мечты давно сбылись.

Въ мои тридцать пять лѣтъ я служу въ одномъ изъ крупнѣйшихъ столичныхъ банкирскихъ домовъ на очень хорошемъ жалованіи. У меня замѣчательная жена и сынъ, въ которыхъ души не чаю. Уже къ тридцати годамъ я пріобрёлъ въ собственность небольшіе, но уютные апартаменты, а потомъ построилъ дачу по Московской желѣзной дорогѣ. Содержу пару рысаковъ хорошихъ кровей, неплохой экипажъ и объектъ особой страсти и увлеченія послѣднихъ лѣтъ: мотоциклетъ съ двигателемъ внутренняго сгоранія. Хотя я всегда жилъ въ кредитъ, не откладывая на завтра и не ограничивая себя въ удовольствіяхъ и покупкахъ, съ недавнихъ поръ я даже раздалъ послѣдніе долги и сдѣлалъ небольшія сбереженія. Можно сказать, что жизнь сложилась наіудачнѣйшимъ образомъ.

Въ то же время, я ненавижу свою работу, ненавижу своихъ сослуживцевъ, ненавижу весь этотъ финансовый міръ съ его милліонными сдѣлками, трансграничными трестами и цѣнными бумагами, всѣми этими мыльными пузырями и вымышленными цѣнностями нашихъ дней. Я ненавижу самодовольныхъ банкировъ, конторскія интриги и показное благополучіе: костюмы по двадцать червонцевъ, часы швейцарскихъ мануфактуръ и всё то, что принято теперь называть идіотскимъ словомъ «престижный». Я ненавижу себя за то, что уже два десятилѣтія кормлюсь въ этомъ отвратительномъ мнѣ мірѣ, изъ котораго мечтаю сбѣжать, но не нахожу въ себѣ для этого силъ. Когда я представляю себѣ, что оставшіеся до старости годы проживу такъ же, какъ послѣдніе двадцать лѣтъ, мнѣ больше всего хочется умереть уже сейчасъ. Съ этой мыслью я просыпаюсь каждое утро и засыпаю каждый вечеръ.

Когда мнѣ задаютъ вопросъ о моей профессіи, я испытываю острое чувство стыда. Мой другъ, открою тебѣ страшную тайну: я профессіональный имитаторъ. Всю свою жизнь я изображаю корифея юриспруденціи, при этомъ считая занятіе своё безсмысленнымъ и неважно разбираясь въ законодательствѣ, спасаясь лишь общей эрудиціей, интуиціей и природной способностью чётко излагать свои и чужія мысли. Я дѣлаю видъ, что слѣжу за новостями финансоваго міра, котировками облигацій и новыми назначеніями въ правительствѣ, хотя меня тошнитъ при одномъ только видѣ свежего номера дѣловыхъ новостей. Я имитирую карьерное рвеніе, хотя презираю своего нанимателя и въ тайнѣ мечтаю свидѣтельствовать его банкротство.

Въ послѣдніе годы я достигъ такихъ высотъ въ своёмъ мастерствѣ, что мнѣ уже даже почти ничего не надобно дѣлать. Собственно работой я занимаюсь въ среднемъ не болѣе часа въ день, оставшееся время читаю газеты и журналы, пишу замѣтки для Россійскаго мотоциклетнаго общества и обѣдаю съ пріятелями по два-три часа подъ бутылку хорошаго вина, а то и двѣ. Я сталъ, какъ юнецъ, бросать системѣ смѣшные вызовы: появляться на службѣ безъ жилета, а то и вовсе въ спортивныхъ брюкахъ и кожаной мотоциклетной курткѣ, бриться только по понедѣльникамъ. Я обнаглѣлъ и, словно маніакальный убійца, сталъ заигрывать со слѣдствіемъ, нарочно оставляя улики и подсказки: уходить домой ровно въ шесть пополудни, когда прочіе служащіе остаются въ конторѣ до начала девятаго, визировать документы не читая, работать по своимъ частнымъ заказамъ въ служебное время и на своемъ рабочемъ столѣ, не скрываясь.

Для меня остаётся загадкой, почему мой обманъ до сихъ поръ не раскрытъ. По какой причине въ коммерческомъ предпріятіи, якобы нацѣленномъ на максимальный результатъ въ дѣлѣ извлеченія прибыли, мнѣ продолжаютъ платить мой огромный окладъ за то, что я ничего не произвожу, занимаю чужое мѣсто и ѣмъ чужой хлѣбъ? Почему, наконецъ, за мной оставили должность въ разгаръ послѣдняго биржевого кризиса, когда добрая треть моихъ сослуживцевъ осталась не у дѣлъ?

На своей работѣ я теряю остроту ума и разлагаюсь какъ личность. Я продаю дьяволу свою безсмертную душу и свои таланты, отъ которыхъ, признаться, уже почти ничего и не осталось. Каждый вечеръ я больше всего хочу напиться пьянымъ, чтобы забыть позоръ прошедшаго дня, и какъ правило мнѣ это удаётся. Въ пьяномъ видѣ меня зачастую охватывает міровая скорбь, я рыдаю и делаю истерику, а супруга моя ненаглядная Анна Семёновна меня жалѣетъ и успокаиваетъ.

Я чувствую себя ничтожествомъ, при томъ глубоко несчастнымъ. Самое ужасное заключается въ томъ, что кромѣ опостылѣвшаго ремесла своего я не имѣю ни склонности, ни навыковъ къ какому-либо иному занятію.

Но что же дѣлать? Что дѣлать? – съ отчаяніемъ говорю я себѣ и не нахожу отвѣта.

За симъ остаюсь искренне твой другъ,

Антонъ Бронницкий

Санктъ-Петербургъ

1.IV.1908 г.

Планктон Антонович отложил письмо прадеда и уставился взглядом в занавеску. «Невероятно, ведь ничего не изменилось за сто лет! – удивился молодой человек. – Показное благополучие! Как ведь точно подметил прадед – и сколько этого сейчас, допустим, даже у меня на работе. Все эти понты: тачки, часы, галстуки дорогие… Как будто он сейчас это всё написал! Я ведь тоже это всё ненавижу, мне вообще всегда казалось, что быть богатым – стыдно! Не зажиточным, не состоятельным: именно богатым. Всегда думал, что миллионеры благотворительностью занимаются от стыда…»

Бронницкий глубоко задумался. «Как всё-таки тяжело читать со всеми этими ятями… И почему письма остались у бабушки? Он их не отправил, что ли? Или вернули? Вот и спросить теперь некого…»

Незаметно он уснул, уронив голову на локоть.

***

Командовал Департаментом лингвистического обеспечения невербальных операций его начальник Евгений Данилович Сорокин, человек удивительных и редких достоинств. Евгений Данилович сочетал в себе несочетаемое и вмещал невместимое. Сорокин был лингвистом-культуристом, что само по себе примечательно. Ещё на первом собеседовании Планктон Антонович был удивлён внешним видом будущего шефа: широкими плечами и тугими бицепсами, затянутыми в рукава безупречного костюма. Обладая нестандартной фигурой, Сорокин обшивался у модного портного – индуса: двубортные костюмы классического кроя в полоску, как у буржуев с революционных плакатов, цветные сорочки с белыми воротничками и двойными манжетами под запонки.

Одевался Сорокин старорежимно, педантично, с фанатизмом, что не мешало ему поддерживать чудовищный беспорядок в кабинете: рабочий стол и все горизонтальные плоскости были покрыты десятисантиметровым слоем бумаг, присыпанных порошковым питанием для спортсменов. В этом хаосе Евгений Данилович прекрасно ориентировался и всегда мог молниеносно извлечь из-под завалов нужный документ.

Сорокин был хорошим знатоком истории и обладал обширнейшей коллекцией кинолент про войну, в том числе крайне редких. В фильмах его в первую очередь интересовали сцены убийств и ранений: Евгений Данилович не признавал художественную составляющую киноискусства. Впрочем, насилие вне боевых действий начальника Департамента, к счастью, тоже не привлекало. Сорокин боялся хулиганов и уличных драк и был крайне мнителен в вопросах здоровья.

Евгений Данилович был действительно классным профессионалом с великолепным образованием, широчайшим кругозором и почти безграничным словарным запасом, по-английски говорил с оксфордским акцентом, но в быту использовал оригинальные эвфемизмы. Одежду он неизменно называл «лохмотьями», пищу – «объедками», головной убор – «треухом» или «колпаком», женщину независимо от возраста – «старухой». Такое постоянство вызывало уважение. Когда Сорокин сильно уставал или нервничал, он начинал слегка заговариваться, подолгу рассматривать свои лаковые полуботинки и бормотать что-то под нос, иногда по-английски.

Планктону Антоновичу часто казалось, что мысли Сорокина имеют форму куба. Столкнувшись с концепцией иной формы, Евгений Данилович был вынужден сначала мысленно дополнить её до куба и только потом найти подходящее место в матрице своего сознания. В ситуации, когда что-то происходило не по правилам, Сорокин терялся и впадал в ступор. Именно поэтому Евгений Данилович был в принципе не способен водить автомобиль, по крайней мере в российских условиях, хотя водительское удостоверение получил еще в автошколе ДОСААФ СССР.

Сорокин был мягким человеком и хорошим начальником: всегда защищал и выгораживал своих подчинённых, допускал в Департаменте разные вольности (хотя, возможно, многое просто не замечал) и по первой просьбе давал в долг до зарплаты. Сотрудники любили Сорокина. Самое главное, чем Евгений Данилович отличался от своих коллег – у него одного никогда не возникало и тени сомнения в том, что он сам, вверенный ему Департамент и весь банк в целом занимаются чем-то полезным и нужным. Во всём пёстром коллективе Евгений Данилович единственный ходил по самой грани безумия и потому был на своём месте в этом безумном офисном мире.

Бронницкий также приятельствовал с заместителем начальника Департамента Дмитрием Владимировичем Тюлипиным. Планктон и Дима регулярно ходили вместе обедать с пивом, как правило по пятницам, и дважды сильно напились на корпоративных вечеринках: под Новый год и 7 марта. Это располагало и некоторым образом даже обязывало. Тюлипин, намного старше Бронницкого, был высок, сухощав и несколько деревянен, при этом манерами и голосом напоминал кота.

Тюлипин позиционировал себя интеллектуалом, эстетом и галантным любителем женщин. Он коллекционировал редкие книги, которые не читал, соблюдал пост и был убеждён, что половой акт негра и белой женщины оставляет в теле последней некий генетический след, который даже спустя много лет может привести к рождению темнокожего ребёнка. Дмитрий Владимирович делал девушкам двусмысленные комплименты: