Детство на тёмной стороне Луны

Глава 3

Я непрерывно кричал и бегал за братом, вцеплялся пальцами в его руки, в плечи, а он отталкивал меня. Его лицо было испуганным и растерянным. Мы бегали по двору из стороны в сторону, в котором стояли шесть – семь мужиков. И сосед дядя Илья Иванов, поддёргивая локтями штаны на худом теле, тонким и строгим голосом время от времени кричал:

– Гудковская, выйди, поговорим!

Фамилия моей матери была «Рутковская», но по метрическому свидетельству. А в паспорте была другая фамилия – «Гудковская». Само написание букв говорило о том, что изменение фамилии в паспортном отделе было нарочным, как и изменение национальности. В метрике мать была «полькой», а в паспорте «русской». Но неграмотной матери было всё равно: полька она или русская. Но может быть, её сверхамбициозность была связана с национальностью?

Мой непрерывный крик смущал мужиков, и они стояли неподвижно в нашем дворе. А на другой стороне улицы, на возвышенной стороне, на тротуаре стояли мужики и бабы, человек пятнадцать- двадцать и смотрели на наш домик.

Вдруг окно распахнулось, и я увидел ноги матери в коричневых чулках. Она стояла на табуретке. Неуклюже она развернулась задом к окну, присела, выставила задницу в окно. Дядя Илья тонко засмеялся. Мой брат мощно рванулся в огород. Но я, ничего не понимая, продолжая кричать, повис у него на плечах. И мы остановились сбоку от толпы мужиков, и увидели… Наша мать неторопливо сняла трусы, сильнее выставила задницу в окно, похлопала рукой по голой жопе и крикнула:

– Нате нюхайте!

Мужики засмеялись, качая головами. А мать спрыгнула с табуретки и, смеясь, захлопнула створки окна и задёрнула занавески. Мужики начали покидать наш двор. И кто-то сказал мне:

– Твоя мать бьёт наших баб.

Матвей с выпученными от страха глазами, прятался в переулке, осторожно выглядывал из-за угла дома тёти Нюры. Мужики подошли к Матвею, а я уже был рядом с ними.

– Ты чо, Матвей, распустил бабу? Мужик ты или нет? Дай ей мялку.

Матвей, сильно горбатясь и дрожа руками, согласно закивал головой.

– Да, да. Я ей покажу.

И он мелкими шажками, зажав руки на жопе, побежал домой. Я опередил его, вбежал в комнату первым и сильно припечатался к ногам матери, а потом запрокинул голову, чтобы смотреть ей в лицо. Мать нахмурилась и угрожающим голосом спросила Матвея:

– Ты чего такой?

Матвей вскинул над головой дрожавшие руки и тонким голосом крикнул:

– Валька, прекрати! Я ведь мялку дам!

– Ах, ты сволочь. Вошь ты паскудная. Настрополили! – сказала зло мать и бросилась вперёд.

Она вонзила ударом сверху вниз растопыренные пальцы в лицо Матвея и рванула их вниз. Матвей заверещал и закрыл лицо руками. А мать начала бить его кулаками, а потом – ногами. Она выгнала его во двор и прокричала:

– Покажи своё ебло тем, кто тебя настрополил!

И с этого дня для меня и брата начался дикий кошмар, который продолжался более года. Каждый день мать выскакивала на улицу и весь день и даже в темноте лаяла соседок. И если к ней подходили женщины и просили её успокоиться, то мать обрушивала на них свою матерщину. И женщины убегали. К нам в домик приходили женщины с Красной горки и говорили, что «дело кончится плохо».

– Валька, пожалей своих детей.

– Да на хер они мне сдались! – кричала мать. – Пускай все подохнут! А я не унижусь перед этой сволотой! Они меня не стоят! Дозноили меня!

И она грозила кулаком в угол, где висела икона Божьей Матери и Сына.

(Только после её смерти я узнал, что она родилась в семье польского шляхтича)

Когда мать уходила каждое утро на «работу», она кричала соседкам:

– Тунеяски, под окнами сидите, а я мантулю!

Соседки спросили у её подруги тёти Лизы: где она мантулит?…И та «предала» нашу мать: сказала, что она никогда в свои сорок пять лет не работала. Соседки начали смеяться над матерью, а мать начала «лаяться» и бить их. Но тогда я ничего не знал и не понимал.

Соседкам было скучно, и они нарочно злили мать. Ходили от дома тёти Сони к дому тёти Таси и колотили ложками по кастрюлям. Мать тотчас выскакивала на улицу и начинала «лаяться». А бабы смеялись и садились на лавочку и ритмично били ложками по кастрюлям.

Наша мать орала на пределе голосовых связок с утра до глубокой ночи.

Брат просыпался рано утром и немедленно уходил из дома, а возвращался домой поздним вечером. Мать запрещала мне играть с детьми своих врагов, и я сидел дома, и каждый день слушал вопли матери. Я обоссывался от ужаса, когда мать начинала орать на улице. Я не мог привыкнуть к её крикам. Это был АД! Но он был пустяком в сравнении с тем, что произошло через год, когда мне было шесть лет.

Зимой я увидел, как мать дралась с тётей Зиной Ивановой, женой дяди Ильи, а так же с тётей Тасей и тётей Соней. Дядя Илья стоял спиной к воротам своего двора, поддёргивал локтями штаны – это движение у него было привычкой – и тонко кричал:

– Валя, прекрати, что ты творишь?! Я вызову милицию!

А мать, как каратистка, широко расставив ноги, с прямой спиной вонзала ногти сверху вниз в головы соседок, рвала их волосы. И когда соседки разбежались, она оживлённая и радостная, грозила им кулаком и кричала:

– Я вам отмешшу!

Потом тётя Зина долго собирала волосы на снегу и кричала, что «посадит» нашу мать.

На следующий день к нам пришли два милиционера и капитан Сивоха, мягкий, очень вежливый, но строгий мужчина.

Брат убежал из дома – как обычно – рано утром. А меня и Матвея мать выставила во двор после бегства брата, закрыла входную дверь на большой крючок и забралась с Людкой под кровать. Там она и находилась с утра и до вечера.

Сивоха вежливо постучал сгибом указательного пальца по двери.

– Гражданка Гудковская, откройте.

Матвей, дрожа руками, схватил пилу и указал мне на бревно, что лежало на козлах. И мы начали пилить бревно. Из холодной комнаты вышел Сивоха, долго смотрел на нас, потом приказал Матвею стучать в дверь. Матвей постучал кулаком, крикнул:

– Валя, открой!

Милиционеры стучали пальцами в окна, ходили по двору, курили папиросы. А вечером ушли. Милиция пощадила нашу мать из-за нас, троих детей. А мать ничего не поняла. В тот же вечер, торжествующе смеясь, она грозила кулаком божьей Матери и Сыну и кричала:

– Я вам отмешшу!

Когда мать «лаялась», то вся наша улица заполнялась людьми. Они стояли и смотрели на мать. Матвей, сильно горбатясь, убегал зимой и летом по огороду под берег реки и уходил в лес или в центр села. А брат появлялся в нашем доме только ночью, а рано утром – исчезал.

А мать воевала каждый день!

Весной ей дали пять суток ареста.

Она вернулась домой весёлая и энергичная. Погрозила кулаком Божьей Матери.

– Я вам отмешшу!

Ей дали десять суток… И она работала на стройке. В рабочий день приходила домой, притихшая. Но едва закончился срок наказания, мать вновь погрозила иконе кулаком.

– Я вам отмешшу

Летом она получила пятнадцать суток. Вернулась домой и вновь погрозила иконе.

– Я вам отмешу!

Я мечтал о смерти. Я стонал, когда утром просыпался, и понимал, что я живой. И брат, просыпаясь, говорил: «Хоть бы не проснуться».

Тётя Нюра сказала матери:

– Валька, будь осторожней. На «зону» попадёшь.

– Да плевать я хотела!

Красногорские женщины тоже ей говорили, что она попадёт в тюрьму. А мать сильно стучала кулаком в свою грудь и со стоном кричала:

– Да как вы не можете понять, что они не стоят меня! Не могу я унижаться перед ними!

– Пожалей детей…

– Да пускай они все подохнут на хер! Не нужны они мне!

И мать каждый день «лаялась» по многу часов на улице и нападала с дракой на баб. И они вновь собирали волосы и уходили в милицию.

В начале декабря 1957 года наша мать начала прятаться в лесу. Весь день находилась там. Я приходил к ней в лес. Она сидела на корточках на опушке леса, высматривала дорогу и переулок. А дома у нас с утра до вечера сидели милиционеры, курили папиросы, плевали на пол и смотрели в окно.

Я ждал мать на улице. Она поздно вечером возвращалась домой. Матвей из-за печки тихо говорил:

– Валька, отступись от них.

– Я им отмешшу!

– Посодют тебя.

– Ничего мне не будет, – задорно отвечала мать.

И рано утром она убегала в лес.

Поздно вечером я гонял палкой по улице ледышку, ждал мать. А перед нашим домиком прохаживался милиционер в гражданской одежде. Из сумрачной улицы вышла наша мать. Она шла очень быстро. Милиционер метнулся к ней и показал свою книжку. И мать, не сбавляя быстроту шагов, прошла мимо домика, опустив низко голову. Меня она, конечно, не заметила. Мать шла настолько быстро, что милиционер бежал за ней по улице.

Когда я сказал Матвею и Кольке, что нашу мать арестовал «мильтон», они приняли мои слова равнодушно, потому что не любили её. И она им давно надоела своими криками и драками. А я был в ужасе.

– Ну, теперь всё, – сказала тётя Нюра. – Пойдёт на «зону».

Глава 4

Во время войны баб, тётя Тася переманила на свою сторону тётю Лизу, которая была давней подругой нашей матери, переманила едой. И вся семья тёти Лизы, кроме Чехоната, ходила кушать к нашей соседке. Тётя Лиза, идя по тротуару, улыбалась мне, как могла улыбаться хорошая мама своему сыну. А Сашка кричал что-то оскорбительное мне и моей матери. Ему было тогда десять лет.

Мать находилась в Комнате Предварительного Заключения до суда. Она потребовала от Матвея принести ей в «КПЗ» младшую дочь, которой тогда было три года.

Мать всегда довольствовалась куском хлеба, а заключённых кормили три раза в день. Голодной она не была. Но по приказу матери Матвей приносил ей полный бидон – три литра – супа! Суп варила тётя Нюра, беря из подполья нашу картошку, и варила для своей семьи. Приглашала Кольку и меня. Колька ходил кушать, а я сидел дома и ел один хлеб. Я всех страшно боялся, боялся людей, потому что мать нарочно запугала меня «дядями» и «тётями».

Тётя Нюра кормила свинью, давала сено и пойло корове, доила её, а часть молока забирала себе за труд. Матвей ничего не делал дома. Он уже не сидел за печкой, сидел за столом. И начал покрикивать на меня и на брата.

Я оцепенел от ужаса и мысленно видел только мать. В комнате каждый день была могильная тишина. Матвей не только харкал по углам, но и ссал и срал

Почему-то мать выходила во двор милиции только вечером, в сопровождении надзирателя. Я, обливаясь слезами, на пределе сил бросался к ней. Она отшвыривала меня и с надрывом в голосе спрашивала Матвея:

– Где Коля? Почему он не приходит?

– Не пошёл. А я говорил ему.

– Скажи снова. Душа не на месте!

Ведя войну с бабами, она не замечала Кольку, жила только войной.

Мать хватала меня за воротник пальтишко и кричала в лицо:

– Не смей, падаль, ёб твою в рот мать, выблядок, играть с Деевыми, Уразовыми, Ивановыми! Не смей!

Даже сидя в КПЗ мать жила только войной. Брат не приходил в милицейский двор на встречу с матерью. И она каждый вечер кричала душераздирающим голосом:

– Где Коля?!! Почему он не пришёл?!

Конечно, опытные бабы сказали матери, что если она окажется беременной, то суд мог пощадить её и отпустить на волю. И мать несколько раз затаскивала – в прямом смысле слова – Матвея за распахнутую сторону ворот. А меня гнала прочь. Надзиратель стоял в десяти шагах от матери, смотрел и негромко смеялся.

– Ну, давай, давай, – говорила она Матвея.

Но он ничего не мог, и мать злилась и уходила в КПЗ. Мать никогда не интересовалась сексом. Она была мужиком.

На следующий год, весной состоялся суд.

Тётя Нюра пригласила Матвея, брата и меня в свой дом и рассказала нам о том, что происходило на суде. Тётя Лиза выступила на суде, как свидетель, потому что сама так хотела, потому что расплачивалась с тётей Тасей и с тётей Соней за еду. Вероятно, она сказала, что творила наша мать на улице. Но тётя Лиза была подругой матери. И мать закричала ей в ответ:

– Лизка, я ещё не приду из тюрьмы, а ты подохнешь. А твои дети будут развеяны по миру!

Да, тётя Лиза умрёт в октябре, а её дети будут отправлены в разные детские дома.

Милиция запретила Матвею приходить на свидание с матерью, передавать суп. И тётя Нюра перестала варить супы, кормить свинью, корову и доить её. И скотина начала выть, потому что Матвей не собирался её кормить. Он весь день спал на кровати или сидел за столом и выстругивал палочки самодельным ножом с очень узким лезвием. Это был его единственный талант.

Началась распутица, и автомобильная связь с городом прекратилась, поэтому все осуждённые находились в КПЗ. Осуждённых должен был увезти в город пароход.

Примерно, в середине апреля прошла шуга, и река очистилась ото льда.

К нам в домик пришёл милиционер и резким, властным голосом сказал Матвею, зажимая нос пальцами, потому что весь домик был обосран Матвеем:

– Завтра, в первой половине дня придёт пароход. Приди на пристань. Получишь от меня свою дочь. И не кричать, не махать руками. Стоять на одном месте.

Я пришёл с Матвеем ранним утром на пристань. Мы встали на бугор на берегу. А внизу были широкие сходни, которые вели на дебаркадер. Матвей стоял справа от меня. Мы смотрели вперёд, на ворота пристани. За нашей спиной, метрах в двадцати был высокий забор из досок, который тянулся метра на два за обрывом берега, нависал над пустотой. Дело в том, что начальник пристани много лет вёл борьбу с народом, не показываясь народу. Любой пароход или теплоход, идя «снизу» или спускаясь по реке «сверху» и, разворачиваясь, давал долгий сигнал. Сигнал могли слышать только те сельчане, кто жил в нижней части села. Они и бежали на пределе физических сил по нашей улице – мужики и бабы, девки и парни, и маленькие дети. Потому что все знали, что на пароходах можно было купить пиво, вино, водку, крупы, белый хлеб, конфеты, пряники и сахар для браги и самогона. Да и сами пароходы и теплоходы были кусочками другой, красивой жизни. Но на пути огромной толпы людей вставал крепкий забор. Мужики, девки и парни с ходу бросались на него и перелезали на другую сторону. Вскоре по верху забора была протянута колючая проволока. Но рядом был «чермет», где валялось различное железо. И мужики ночью проламывали в заборе огромные дыры. А утром плотники ремонтировали забор. И толпа людей вынуждена была, матерно «лаясь», бежать вокруг квартала. Но ворота на пристань дежурные закрывали в то время, когда приходил пароход. А сами прятались на дебаркадере или в складу и выглядывали оттуда На пристань пропускали только тех, кто купил билет на пароход. Разгорячённый долгим бегом народ раскачивал ворота или бревном ломал их и мчался вперёд, к пароходам.

Мой брат стоял за забором и осторожно заглядывал в дыру, смотрел в нашу сторону.

Пароход пришёл «снизу», из Томска, тихо, без сигнала. Он шёл медленно, словно осторожно крался по реке.

Я обернулся, чтобы посмотреть на брата и увидел идущий к дебаркадеру пароход. А брат, при виде парохода, убежал домой. Ни одного пассажира на пристани не было, кроме праздных смотрельщиков. Да и дежурные с красными повязками стояли на дебаркадере и знаками рук запрещали людям входить на сходни.

Едва прозвучали тихие команды матросам, как на пристань через распахнутые ворота быстро въехала машина с брезентовым верхом. Из кузова начали выпрыгивать женщины в одинаковой одежде. На всех были серые платки, ватники, серые юбки и кирзовые сапоги. Они строились по пять человек в ряд. И этих рядов было, примерно, шесть.

К нам подбежал милиционер, протянул Матвею вопящую Людку и отскочил в сторону, остановился сбоку от нас, наверху сходен.

Прозвучала тихая команда:

– Вперёд.

И женщины в один шаг пошли быстро в нашу сторону, к сходням. Я внимательно и торопливо скользил взглядом по опущенным вниз лицам женщин, искал мать и не находил. Женщины, едва вступили на сходни, как тотчас побежали по ним вниз, на дебаркадер. Скрылись в нём. И прозвучала громкая команда:

– Отдать концы!

Пароход пошёл вперёд. И когда развернулся, чтобы идти «вниз» реки, то зазвучала громкая, весёлая песня.

Матвей шёл впереди меня, уклоняя лицо от рук дочери, которая вырывалась и царапала его, и кричала. Я смотрел на пароход, скользил взглядом по всем его палубам и не догадывался, что все «зечки» должны были находиться в трюме, где не могло быть круглых окошек.

Я шёл по берегу, смотрел на пароход, на котором звучала весёлая песня, и испытывал уже обычное желание умереть. О, если бы я умел думать, то я бы сразу вспомнил, что у нас дома лежала длинная бельевая верёвка. Я бы вспомнил многие рассказы баб о самоубийстве детей, которые – как говорили бабы – по непонятной причине давили самих себя в верёвочной петле. Я бы бегом помчался домой, чтобы немедленно с бельевой верёвкой подняться на чердак и сделать там петлю…

Я вернулся домой, где все углы комнаты были давно заполнены говном Матвея. Зима была очень холодной. И мы, трое детей, замерзали под ворохом одежды, потому что стены нашего домика были дырявые, а печку-буржуйку Матвей не топил. У нас не было дров, потому что мать занималась войной, некогда было заготавливать дрова на зиму. В металлическом бачке замерзала вода и Матвей, боясь, что она могла разорвать металл, топором вырубал лёд, под которым не было воды. С того дня, как наша мать попала в КПЗ, я ел в день только четвертинку плохого хлеба. А мать в КПЗ питалась три раза в сутки и жила в тепле.

Мать после суда приказала Матвею принести ей адреса своих сестёр и братьев, потому что, как она сказала мне, вернувшись с «зоны», при таком-то отце дети подохнут. Она продиктовала письма, чтобы родственники забрали нас, детей. Но её братья и сёстра не приехали к нам, потому что их так воспитала моя бабушка, равнодушная польская красавица.

Будучи маленьким ребёнком, я видел ужасное поведение кошки, а потом и собаки. У нас было много кошек. Одна из них окатилась. И едва котята появились, как кошка ушла к банке с молоком. Мы, дети схватили её, положили на бок и сунули к её животу котят. А она свирепо поцарапала, покусала наши руки и убежала. Мы её вновь поймали, и я подавил пальцами на сосок, но молоко не шло. Котята подохли через два-три часа. Для нас детей – это был ужасный шок. Но точно так же, поступила моя бабушка в отношении своих детей.

Глава 5

Они появились в нашем дворе сразу после того, как я и Матвей вернулись в домик. Мужчина и женщина были похожи друг на друга толстоватыми, гладкими мордоворотами, какие всегда были у служащих. На них были чёрные, стёганные ватники.

Я чувствовал что-то нехорошее в душе и внимательно следил за ними, быстро, бегом перемещаясь по «холодной» комнате. Брат выглядывал из открытого входа в маленькую комнату – избу. Мужчина и женщина старательно отворачивали от меня свои гладкие лица.

Мужчина морщился лицом, тихо сказал:

– Матвей, скажи ему, чтобы он ушёл.

Матвей замахал в мою сторону руками.

– Витька, иди на улицу, играй там.

Но я не уходил. И тогда мужчина опустил руку в правый карман куртки, вынул что-то и, прикрывая от меня левой рукой правую ладонь – я стоял слева от мужчины – протянул её Матвею, говоря:

– Много даю, Матвей. На, держи.

Матвей, скаля зубы, закивал головой, принял горсть монет и, торопливо ведя руки, сунул их в нагрудные карманы гимнастёрки. Он не поднял клапаны карманов, и монеты упали на земляной пол. И я увидел их. А когда на следующий год Толик Уразов после первого класса научил меня считать, я мысленно подсчитал сумму монет, которые получил Матвей: ПЯТЬДЕСЯТ копеек (старыми деньгами). Булка хлеба тогда стоила полтора рубля.

Едва мужчина передал Матвею монеты, как толстоватая женщина выскочила вон из комнаты во двор. Я побежал за ней. Она на бегу выхватила из кармана белую тонкую витую верёвку и большой кусок хлеба.

Наша корова непрерывно мычала, и Матвей выпустил её из землянки. Но корова каждый день продолжала мычать. Матвей её не кормил и не поил. В последнее время она замолчала. Стояла в огороде у забора усадьбы дяди Ильи и смотрела на улицу.

Женщина на бегу протянула корове кусок хлеба, и корова жадно схватила его и подавилась. Согнулась, громко кашлянула, а потом проглотила хлеб. А женщина, торопясь, попыталась завязать верёвку на рогах коровы и не смогла. Её холёные пальцы никогда таким делом не занимались. Она выхватила из другого кармана второй кусок хлеба, показала корове и трусцой побежала на улицу. А корова скачками устремилась за нею, и они скрылись в переулке. Оттуда, из переулка на меня смотрели Деевы, Сашка, Генка и Любка….смеялись и корчили рожи. А из окон дома тёти Нюры смотрела вся её семья.

На улице напротив нашего дома стояла большая группа людей. И они тоже смотрели на Матвея, на наш домик, смеялись, хлопали себя по задницам.

Из переулка выскочила телега и быстро подкатила к нашему дому. Она ещё не остановилась и двое мужиков ещё не спрыгнули на землю, а Матвей выгнал из стайки нашего борова. Его худой живот свисал до земли. Наверное, он предчувствовал, что его убьют. Свиньи самые умные животные на планете. Они умней обезьян и собак.

Боров нарочно падал на землю и не вставал, когда Матвей и мужики били его палками и поленьями. И молчал, потому что долго голодал и долго ревел в стайке. Они трое подняли его на ноги, а потом поволокли на верёвке. Матвей снял калитку. И мужики втянули борова на телегу.

Только они отъехали от нашего двора, как появилась длинная, узкая телега, и с неё спрыгнули молодые парни. Идя по двору, они громко говорили:

– Матвей, у нас всё честно. Мы русские, обманывать не умеем!

В «холодной» комнате в углу была загородка, куда мать высыпала десять мешков пшеницы, полученные Матвеем за трудодни (Это была «зарплата», которую колхоз выдавал один раз в год).

Матвей, торопясь руками, повесил под потолком комнаты на «матку» «безмен». И опять, торопясь, Матвей ведром сыпал пшеницу в подставленный парнями мешок. Наполнял наполовину и подвешивал на «безмен», который весь опускался вертикально. Матвей, щурясь, смотрел на металлическую линейку, словно знал, что это такое. А парни говорили:

– Делай всё честно. Мы русские, не любим врать!

Они то и дело говорили о честности, потому что видели, что я внимательно смотрел на них. Один из них протянул Матвею две белые монеты: десять и пятнадцать копеек. (Повторяю: булка чёрного хлеба стоила полтора рубля)

Ближе к вечеру приехали две телеги. И парни с пустыми мешками вбежали в наш домик, сразу метнулись в подпол и начали вытаскивать оттуда картошку. Парни заставляли брата и меня помогать им. Но мы не подошли к люку в подпол. И парни, бегая с мешками, укоряли нас, говоря, что мы ленивые и не послушные, непорядочные дети. Они обещали Матвею принести деньги «завтра», но не принесли.

Я не запомнил лица людей, которые нас грабили, потому что слишком много было кошмарных событий после этого дня.

Этот ублюдок до того, как нашу мать увезли на пароходе в Томск, покупал каждый день булку чёрного хлеба и делил её на четыре части. А едва мы проводили мать, он перестал покупать хлеб. Я и брат не пытались просить у него еду. Знали, что это бесполезно. Да и чужой он был для нас человек.

Однажды я увидел, как он почти бегом вошёл в магазин. Вскоре выскочил из него, держа руки под гимнастёркой, направился к берегу реки, спустился вниз. Я последовал за ним. И сверху, с берега увидел, как он торопливо совал себе в рот пряники и конфеты. Каждый день он усаживал Людку себе на плечи и уходил вверх по улице. Он уходил кушать к своему старшему брату, о котором я ничего не знал в то время.