Я, Иосиф Прекрасный

Патрицианка сильно обхватила его тело руками и ногами.

– Поппея, я удержал тебя?

– Не надо. Мне нравится этот полёт. Я никогда не летала, – ответила она с такой нежностью в голосе, как если бы он лишил её невинности.

Чтобы продолжить хитрую игру, он делал движения, словно хотел прекратить свои действия, и Поппея, смеясь, быстро говорила:

– Нет – нет. Не смей. Не прерывай мой полёт. Я приказываю.

И он греховным голосом шептал на ухо красивой женщине, шептал тихо-тихо:

– А разве не я тебе приказываю?

– Да, ты мой повелитель.

Иосиф говорил с Поппеей двусмысленно, и этот разговор, учёный, ей очень нравился. Она озорно смеялась, по-прежнему находясь в полёте, удивляясь тому, что разговор усиливал чувство полёта. Её тело трепетало в руках Иосифа. Он поворачивал Поппею мягко и осторожно, чтобы видеть, как его предмет входил в роскошное тело женщины, входил то медленно, то стремительно. Поппея сладко стонала, говорила глупости невероятные, подавалась к нему, быстро переступая коленами, боясь, что он мог лишить её полёта, когда он отодвигался от неё. Но он это делал для того, чтобы смотреть на сокровенное место женщины, которое имело огромную власть над мужчиной, которое всегда превращало мужчину в слабого человека, низвергало его вниз, в ничтожество. Однако сейчас Иосиф любовался им.

Только потом, когда они забрались в бассейн, Поппея вспомнила, кто она, и холодным голосом спросила, надменно глядя на Иосифа:

– Какая у тебя просьба к Луцию Агенобарбу? – Она внимательно выслушала его и властно сказала: – Сейчас поедем в Бавлы. Но не на повозке, а верхом. Он что-то придумал, а я хочу знать. Беги за мной.

Спустя десять минут, ворота дома быстро открылись, и на улицу галопом выскочила группа всадников. Впереди скакали телохранители Поппеи и трубач, который непрерывным сигналом трубы предупреждал праздно гулявший народ об опасности быть раздавленным конями. Но люди спохватывались поздно и получали по головам удары плетью. Они с проклятиями отскакивали в сторону и кричали, поднимая вверх руки:

– О, Юпитер, не допусти, чтобы она стала императрицей!

Патрицианка слышала эти крики. Её надменное лицо чуть кривилось презрительной улыбкой. Конечно, Поппея надела на себя короткую тунику для верховой езды, её бёдра были обнажены. Она была великолепной наездницей, любила стремительную скачку. О, если бы Поппея родилась в то столетие, когда хищные галлы терзали Италию, убивали несчётно мирных людей и ежегодно уводили в рабство десятки тысяч, а римские мужчины, оставляя после себя нехорошие следы в воздухе и на земле, убегали в леса, то Поппея смогла бы остановить позорный бег трусливых римлян.

Тот неторопливый разговор, который вели пролетарии, о том, где, что показывали в цирках и театрах, сменился, когда мимо них промчалась патрицианка. Люди заговорили о ней, как если бы она уже была императрицей. В толпу вперёд прошёл знающий человек и, остановив движением руки оратора, громко сказал:

– В ночь на день травли Юпитер пришёл к Поппее, держа в левой руке три молнии, вот так, – знающий показал. – Потом он сказал ей: «Обнажись». Она обнажилась. Тогда Юпитер сказал: «Прими немыслимую позу». Она приняла. Юпитер нахмурился. Повернулся к ней спиной и сказал: «Сия женщина развратная». И удалился на Олимп.

– Так она развратная? – спросили в толпе.

– Да, – ответил знающий, – так сказал Юпитер. Или вы не верите Юпитеру?

Люди верили, однако кто-то спросил знающего:

– А что такое «немыслимая» поза?

– А вот ты о ней мыслишь?

– Нет, ничего.

– Вот она и есть.

– А – а – а, – понимающе протянул ничего не понимающий пролетарий, кивая понимающе головой. – Я сразу понял, да проверял тебя.

Люди плотнее придвинулись к знающему человеку и попросили его рассказать что-либо о соединении мужчины и женщины.

– Я всё знаю о сём предмете. – Он подумал и охотно заговорил: – Три дня назад после того случая, когда на Форуме статуя божественного Августа сама собой заговорила, я возлежал за столом в харчевне у Гектора. Вошла Венера Олимпийская. Приблизилась ко мне. Сказала: «Обнажись». Я обнажился. Вы можете спросить у Гектора. Он подтвердит мои слова, тем более что он стукал кулаком мне в бок и нехорошо шептал: «Опомнись, Максим, что ты творишь. Люди вокруг».

– А ради чего она так сказала? – спросил нетерпеливо понимающий.

– А ради того, чтобы показать мне три божественные позы.

– А Венера тебе позволила принять себя?

– Нет! – жестко ответил Максим и принял героическую позу. – Она заставила меня взять её. Я не решился идти против воли Венеры.

Толпа так и ахнула, потрясённая рассказом Максима, внимая ему с открытыми ртами.

– С богами знается, – сказал кто-то завистливо, трудно сглотнув слюну.

Лица мужчин стали задумчивыми, толпа потянулась в одном направлении. Вместе с толпой пошли Максим и понимающий. Пролетарии один за другим подходили к окошечку банка, называли свои имена, получали по списку деньги и спешили через дорогу в лупанар, в логово волчиц. Конечно, в лупанаре были комнаты, где жили проститутки, но они принимали посетителей в центре здания, в зале. Он освещался тем светом, что проникал вниз через квадратный проём на крыше. В зале на стенах в четыре этажа, один над другим тянулись ряды тёмных, узких дыр, в которые можно было войти только на четвереньках.

Проститутки радушно встретили пролетариев, забрали у них деньги и развели их по зловонным дырам. Многим хотелось посмотреть три божественные позы, подаренные Венерой Максиму. Но в тесной норе третьего этажа звучали только хрип, тяжёлое дыхание, да иногда мелькали стоптанные сандалии на грязных ногах. Вскоре в тёмной глубине дыры прозвучал раздражённый голос проститутки:

– Не хитри. Ты заплатил за два сношения, а хочешь получить больше. Пошёл вон!

– Меня не отвергала и Венера.

– Да какое мне дело до твоей девки! Пошёл вон!

Максим неуклюже выбрался из дыры, осыпаемый бранью проститутки, и спрыгнул вниз, в зал. Тяжело дыша, не потеряв уважение своих товарищей, утёр мокрое лицо рукавом туники и направился вместе с понимающим в бесплатные термы. Там они получили овечий жир в горшках, раба для умащения. Долго мылись, плавали в горячем и холодном бассейнах. Максим, стоя в воде, окружённый огромной толпой, подробно и охотно глаголал о соединении мужчины и женщины. Немногословно, скупо двигая губами, рассказывал о своих частых встречах с богинями. Затем они пошли в харчевню Гектора, взяв по дороге на пункте раздачи хлеб, овощи и фрукты. В харчевне раб поставил перед ними на стол запотелые кувшины с холодным вином и водой. Они пили, ели, время от времени, извергая из желудка содержимое в корыто, что держал раб, и внимательно изучали таблички со списками спектаклей в театрах. Выбрали «Кровавую тайну второго фараона» и с мешками еды направились в театр.

Спектакль шёл весь день, скучноватый, но крови было много. Одна группа актёров сменяла другую, и как ни старались актёры, не смогли закончить действие до сумерек, оставили продолжение для следующего дня. Зрители начали укладываться спать на каменных лавках, обсуждая детали зрелища.

Максим и понимающий вскоре захрапели, улыбаясь своим снам, потому что увидели Олимпийских богинь, которые предлагали им себя. Максим начал похохатывать во сне, потому что увидел то, что хотел увидеть. Венера Олимпийская, взволнованная донельзя и по этой причине забывшая накинуть на себя одежду, то есть фиговый листок, нашла Максима спящего на каменной лавке театра. Она торопливыми толчками разбудила его и сердито воскликнула:

– Юпитер порицал меня за то, что я была недостаточно чувственной с тобой, Максим! – Она рывком сбросила с шеи цветы, что прикрывали её божественную грудь, и добавила, страстно глядя на Максима: – Скорей соедини меня с собой посредством сего предмета. – Богиня указала пальцем.

Но Максим повёл себя так, что возмутил и озлобил спящего Максима. Он повернулся спиной к богине, принял героическую позу и холодно ответил:

– Нет! Слишком многие богини просятся ко мне для соединения.

– Эй! – озлоблённо прохрипел спящий Максим, так, что эхо заметалось над театром, и посыпалась щебёнка с колонн. – Возьми её. Ты что творишь?

– Не возьму, – жёстко ответил Максим, продолжая стоять спиной к Венере, которая умоляюще протягивала к нему свои руки, а потом опустилась на колени. – Тут в прошлую ночь приходила Диана. Стояла на коленях два дня. Не взял!

– Возьми! – заревел Максим, яростно сжимая кулаки.

– Не возьму! – крикнул Максим и от своего крика проснулся.

Взволнованный, тяжело дыша, весь в поту он сел на лавку, слыша громовое эхо, звук щебня, что сыпался с колонн, сонное бормотание людей: «Землетрясенье, что ли? Как бы не задавило». Максим удивленно осмотрел тёмные ряды каменных лавок, заполненные спящими пролетариями. Многие из них тоже улыбались, что-то бормотали. Скорей всего разговаривали с богами. Иные из них кушали хлеб, не просыпаясь и не отрываясь от сладких сновидений.

До поздней ночи режиссёр и сценарист театра, где выступал Нерон, бегали по улицам города, искали Пирра Грека, злились на него, восклицая:

– Пригрели! Дали славу! И вот благодарность. Сорвал все спектакли. А зрители требуют его!

Они обошли десятки театров, предполагая, что Грек соблазнился деньгами и подписал контракт с другим театром. Режиссёр, потрясая над головой кулаками, ревел:

– Убью!

Постановка многодневного спектакля «Смерть Пирра» провалилась, потому что исчез актёр, который должен был играть главную роль – греческого полководца.

Глава четвёртая

Императорская вилла Бавлы находилась в Кампании на берегу чудесного озера. Своим противоположным концом оно сообщалось с морем. Вдоль восточного побережья Италии постоянно курсировал Мизенский флот, что охранял приморские города от пиратов и перехватывал корабли с германцами, которым было запрещено переходить пограничный Рейн. Схваченные на море, германцы становились рабами.

От Эсквилина начиналась прямая Тибуртинская дорога. За городом Тибур шла Валериева дорога. Она пересекала полуостров и заканчивалась на побережье. Там всегда стояла готовая для путешествий военная трирема Августины.

Император Нерон стоял, широко расставив длинные ноги, впереди свиты на каменном причале и немигающим взглядом смотрел на эскадру кораблей, что быстро скользили по тихой глади озера в сторону огромной виллы Бавлы. Над озером звучал ритмичный звук гонга, что задавал гребцам темп. Впереди шла трирема Августины. Длинный бронзовый рог на носу корабля разрезал воду. Три пары рядов вёсел своими ритмичными гребками поднимали в воздух водяную пыль. Она сверкала в лучах солнца. Мать стояла на верхней палубе и смотрела на сына. Она не видела то, что хорошо было видно с берега. Два корабля эскадры, что сопровождали Августину, в тот момент, когда её трирема начала замедлять ход, резко увеличили скорость и начали быстро сокращать расстояние до корабля матери Нерона. Они выскочили из-за высокой кормы триремы и вплотную прошли вдоль её бортов, ломая вёсла свои и триремы. Воздух наполнился тяжёлым хрустом. Длинные брёвна ломались, как лучины. Нерон закричал, закрыв глаза растопыренными пальцами, и внимательно следил за матерью. Она не растерялась во время столкновения кораблей. И её спокойствие напугало сына. Он метнулся к подошедшей к причалу триреме, прыжками поднялся по трапу на высокую палубу, к матери. Нарочито дрожащим голосом воскликнул:

– Всё ли с тобой в порядке, лучшая мать!?

– Да.

Она внимательно смотрела ему в лицо, верила и не верила словам Сенеки. Но за причалом с двух сторон от виллы стояли сотни людей, прибежавших сюда из окрестных городов, чтобы встретить мать императора. Когда трирема была повреждена кораблями, цепочка преторианцев, что удерживала горожан на месте, спустилась вниз, и народ с двух сторон бросился на причал, приветствуя Августину. Это успокоило мать.

Сын шёл сквозь толпу людей и злился, что люди приветствовали только мать, а не его, словно не видели своего императора. Но улыбался, делая наивные мальчишеские жесты руками.

Женщины выскакивали навстречу Агриппине, порывисто бросались ей на шею и торопливо целовали её лицо или прижимали её одежду к губам, к глазам. Люди просили дозволения Августины прийти к ней в её приморскую виллу, что находилась в Байях. Зацелованная людьми, она согласно кивала головой и обещала всех принять у себя. Она была красивой, мягко, чувственно улыбалась всем, отвечала на поцелуи поцелуями, и люди любовались ею, и не замечали рыжебородого, безобразного императора, который с трудом удерживал на лице простодушную улыбку.

В пиршественном зале император указал матери на ложе, что находилось выше его ложа, скромно потупясь, сказал:

– Я помню, откуда я вышел. Не смею находиться выше той, которая в муках родила меня.

Мать и сын возлегли за столы, заполненные едой и напитками. Рабы, телохранители, друзья императора стояли по сторонам от божественной семьи, внимательно слушая их разговор, внимательно следя за их лицами, потому что все знали, что это был последний день жизни божественной матери. Знали, что Нерон вызубрил все слова, написанные для него Магном и Сенекой. Знали, что он играл роль сына, как всегда, плохо, потому что был бездарным актёром.

Тот, кто владел стенографией, быстро записывал на вощёных табличках разговор матери и сына.

А в это время, как в плохом спектакле, коих было большинство в сотнях театрах Рима, со стороны моря по озеру медленно без звука гонга двигалась бирема, скоростное судно с двумя рядами вёсел. Медленный темп гребцам, военным матросам, задавал негромкий голос кормчего. Рядом с ним на корме стоял адмирал Мизенского флота Никита. На нём был золочёный панцирь легата, на жилистой шее висели большими лепёшками государственные знаки наград. На поясе адмирала был меч с золотой рукояткой. Широко расставив ноги, он смотрел, прищурясь, на виллу и скалил в улыбке гнилые зубы. Тихо посмеивался, в предвкушении убийства матери Нерона.

За лень, злобность характера Никита часто был бит своей хозяйкой, и она же приставила его воспитателем к младенцу. И вот теперь наступил час, когда подлый раб мог отомстить хозяйке за побои, за своё рабство, за свой страх перед ней. Плечи Никиты подрагивали от беззвучного смеха.

Все, кто участвовал в заговоре убийства матери Нерона и сам Нерон были уверены, что море могло легко скрыть ту трагедию, что должна была разыграться на военном корабле.

Агриппина, конечно, приняла противоядие, направляясь к сыну, но, видя вокруг себя много людей в пиршественном зале, поверила, что сын пригласил её только для того, чтобы показать всем свою почтительность к матери.

Он внимательно слушал её мнение о модных театральных спектаклях, порывисто перебивал её и тут же смущённо говорил:

– Августина, соизволь, умоляю тебя, продолжить. Я не вправе останавливать тебя.

И он, не дожевав кусок, с открытым ртом, в котором лежала пища, подняв вверх указательный палец, сосредоточенно внимал Августине. Он упоённо играл, как если бы находился на сцене театра. Ведь на него смотрели сотни глаз. Он вошёл в роль и забыл, что жизнь – это не театр, хотя всегда помнил, что спектакли, книги никогда не отражали реальной жизни. Он играл. А люди зачарованно смотрели на его игру, как если бы смотрели на театральную сцену. Тем более что играл император, под рукой которого находилась вся цивилизация, вокруг которой бродили хищные дикари. Воспитанный рабом и в душе раб, Нерон упивался своей игрой.

Приближались сумерки, и Нерон пошёл провожать свою мать на подаренный ей военный корабль. На причале в окружении сотен людей он обнял Августину и долго смотрел ей в глаза, изображая мальчишеское простодушие, несвойственное ему, то грусть, а потом – весёлость и озорство. Он клятвенно и очень громко обещал матери приехать к ней на виллу, завтра. Когда Августина поднялась по трапу на палубу биремы, сын поднял вверх правую руку, долго смотрел, на корабль, что быстро удалялся в сторону моря. Тихо смеясь, император сказал Сенеке:

– Вот и всё. Конец. Идём пить.

Озеро было длинным, и когда военный корабль медленно прошёл его, наступила ночь, звёздная, тихая. За дамбой кормчий Прокул направил бирему в сторону приморской виллы Августины, в то же время удаляя корабль от берега.

Адмирала била лихорадка. Пот заливал его глаза, и он раздражённой, трясущейся рукой смахивал его с лица. Не заметил, как разбросал по телу, висевшие на шее награды. Он напряжённо осматривал море, берег, высчитывал пройденное кораблём расстояние. Хлопнул по плечу кормчего.

– Начинай.

В центре корабля была каюта, где находилась Августина с двумя вольноотпущенниками – Ацерронией и Креперием Галлом, который ранее по приказу хозяйки нацепил себе на пояс под тогу меч. Ацеррония сидела в ногах возлежавшей на ложе Августины и непрерывно говорила о том, что её сын изменился, стал очень добрым. Внезапно рухнул вниз потолок каюты. Это была свинцовая плита. Она раздавила Галла и повисла на высоких спинках ложа. Только в этот момент Агриппина поняла, как сын решил убить её.

Свинцовая плита быстро сминала своей тяжестью спинки ложа, и обе женщины бросились на пол. Они услышали крик Никиты и узнали его:

– Скорей в каюту!

Агриппина подползла к Галлу, выдернула меч из ножен. Ацеррония выскочила первой из каюты. Она не умела плавать, в ужасе завопила:

– Спасите меня! Я, Августина!

На корме прозвучал громовой голос адмирала:

– Убейте её баграми!

Корабль не распался на части. Механизм не сработал. Ночь была светлой, и Августина увидела стоявшего на корме адмирала с разбросанными по телу золотыми лепёшками наград. Борт корабля был рядом с женщиной, а матросы были заняты Ацерронией. С баграми они бросились на вольноотпущенницу и, торопясь, неловко, мешая друг другу и промахиваясь, начали убивать служанку.

Агриппина рывком сбросила с ног сандалии и помчалась на корму с мечом в руке. Адмирал увидел её, отступил за спину кормчего Прокула и завопил, указывая пальцем:

– Вот она! Всем наверх! Убейте её!

На бегу Агриппина выхватила левой рукой спрятанный на её груди кинжал. И когда перед ней появился с багром матрос, она отбила удар кинжалом, и сильно вонзила меч в пах матросу. Тот душераздирающе завопил и замолчал, получив второй удар в горло. Кровь фонтаном брызнула из его вены на шее.

При виде этого страшного удара и фонтана крови, адмирал затрясся всем телом и откликнулся на крик матроса:

– Всем на палубу! Скорей! Если вы мужчины! Это говорю я, ваш адмирал!

Вооружённые матросы один за другим выскакивали через кормовые люки с нижней палубы наверх. Они преградили дорогу Агриппине. Но она не остановилась, бросилась с мечом на предателей, зная, куда бить и как бить, вонзая клинок в лицо, в горло, в пах. Она молчала, сметая с ног одного за другим матроса, а они непрерывно вопили и криками взбадривали себя, и пятились, заливая своей кровью палубу.

Адмирал дрожащими руками сорвал с шеи лепёшки наград, потом стянул тяжёлый панцирь, сбросил одежду и отступил к борту судна, громовым, властным голосом хрипя:

– Вперёд! Вы не мужчины! Отступаете перед бабой! Это говорю вам я, сильный, крупный мужчина!

Его хрен мелко дрожал.

На палубе уже было более тридцати матросов, а они отступали перед женщиной, потому что никогда не были в бою, потому что боялись смерти. А смерть летела им в лицо. И они в страхе, крича, отпрыгивали назад, запинались, и в последний момент своей жизни видели свирепый короткий замах меча, а потом наступало небытие.

Голый адмирал уже находился по другую сторону борта, висел на нём, готовый в любое мгновенье прыгнуть в море, забыв, что он не умел плавать, продолжал осипшим голосом руководить боем.

– Что вы творите?! С одной бабой не можете справиться! Всем наверх!

Палуба наполнилась гребцами, и тогда Агриппина пробилась к борту и бросилась в море. Но даже в это напряжённый момент рассудок не покинул её. И она, погрузившись в воду, прошла под плоским днищем корабля на другую его сторону, так как матросы могли расстрелять её из луков. И они стояли у борта, и ждали, когда Августина появится над водой. Она в это время тихо плыла к берегу.

Когда в пиршественный зал, заламывая над головой руки, вбежал голый с одной набедренной повязкой адмирал, все вскочили на ноги.

– Ты почему голый? – спросил Нерон, растерянно глядя на адмирала и предчувствуя беду.

– Всё утонуло… Я потерял… о, боги! Все награды!

– А мать?! – закричал Нерон. – Ты утопил!?

– Нет. Она… – Никита в полной растерянности развёл руками в стороны. – Она убила девять матросов и исчезла.

В зале наступила тишина. И в этой тишине стал звучать странный звук. Это стучали зубы Нерона. Он мысленно видел, как его мать, возглавив рабов, народ, шла сюда, на императорскую виллу, чтобы наказать его за попытку убийства матери. Он видел, как его вниз головой сунули в мешок, где уже сидели обезьяна, собака, петух и змея. А потом живой, но уже покусанный зверями, Нерон полетел со скалы в море.

Кто-то рядом с императором пронзительно завопил, оглушая Нерона криком.

– Замолчи, не мешай мне думать! – Крикнул озлоблённо Нерон и догадался, что в зале кричать мог только он.

Вновь наступила тишина. Все услышали далёкий топот бежавшего человека. Звук приближался. У Нерона затряслась голова. Он сжал её руками. Попятился, когда в зале появился Агерин – вольноотпущенник матери.

– Август, с ней всё в порядке. Божественная мать просила передать тебе, что не сможет завтра принять тебя.

Нерон быстро вопросительно взглянул на Сенеку, продолжая держать голову руками. Тот тихо ответил:

– Обвини мать в покушении на тебя.

Нерон облегчённо вздохнул, прыжком метнулся к центуриону, вырвал меч из ножен, сильно метнул его к ногам улыбавшегося Агерина и закричал:

– Мать послала ко мне убийцу! Уничтожьте его!

У Агерина от изумления расширились глаза. Он не успел сказать ни слова, как пронзённый мечами преторианцев повалился на пол. Нерон взял Сенеку под руку и отвёл его в сторону от потрясённых событиями людей.

– Говори, что делать.

– Нужно подумать.

– Нет. В любую секунду она может захватить власть.

– Тогда остаётся одно: убийство. Но смогут ли преторианцы убить Августину? Ведь они связаны клятвой.

– Смогут! – громовым, властным голосом ответил Нерон, вновь играя роль, и повернулся к голому адмиралу. – Возьми декурию преторианцев. Нет. Десять центурионов. И убей Августину. Если ты второй раз не выполнишь мой приказ, то полетишь в воду искать свои награды. Тегеллин, на дорогу. Если сюда едет Поппея, останови. Не остановишь, тоже будешь искать в воде награды.

Они не знали логику женщин. Агриппина получила жестокий предметный урок от сына и решила отступить от власти навсегда. Но было уже поздно. Сын не знал свою мать.

По-прежнему в набедренной повязке адмирал вскочил на коня, взяв с собой кроме центурионов кормчего Прокула, тоже бывшего раба Агриппины, он тоже люто ненавидел её, который сам вызвался помочь Никите в его деле.

Маленькая группа всадников адмирала вихрем умчалась в темноту. Вторая группа с Тегеллином во главе, более многочисленная, поскакала навстречу Сабине Поппее.

На каменный двор виллы с грохотом въехала повозка. Из неё вышли три патриция, они же сенаторы и друзья Нерона – Отон, Афраний и Сцевин. Сцевин держал в левой руке свастику. Под тогой на отвислом животе у него был спрятан кинжал, который Сцевин освятил в храме Благополучия и Плодородия. Там же он получил от жреца свастику, символ храма.

Когда они трое ехали по прекрасной ровной дороге, ехали с комфортом, возлежали на походных ложах и кушали индийскую и китайскую пищу, то неторопливо обсуждали возможность убийства Нерона в эту ночь.

После очередного рыганья прямо на дорогу, Сцевин, чтобы прийти в себя, держал свастику на кинжале. Потом снова ел, открывал люк в днище повозки, ложился, совал себе в рот перо и извергал пищу на каменные плиты. Отон и Афраний разражались гневными и модными длинными речами, порицавшими Нерона, восхваляли со слезой умиления божественную мать, которая покровительствовала трём сенаторам.

Нерон ходил по пиршественному залу среди стоявших людей, увидел трёх сенаторов и направился к ним.

– Я приказал убить мать, – сказал он и настороженно вгляделся в лица друзей.

Те одобрительно закивали головами, ударили в ладоши. Сцевин сокрушённо покачал головой.

– Не понимаю, Август, почему ты так долго терпел свою мать.

Они трое стояли полукругом перед Нероном, а за ним, за его спиной в полушаге находились другие заговорщики – префект Фений Руф и военный трибун Субрий Флав. Все центурионы, а рядовые ускакали вместе с Тегеллином, были заговорщиками. Смотрели на командира. Тот оцепенелый, смотрел на красную шею императора и чувствовал в ногах и руках слабость.

В зале установилась тишина. Все знали о заговоре Гнея Пизона. Ждали. Император ни о чём не догадывался, ничего не чувствовал, потому что все его мысли были заняты ожиданием известий от убийц матери.

– А что там Гней Пизон? – спросил император. – У него восстановилось лицо?

– Нет, Август, – ответил Отон и, зная какой ответ мог понравиться Нерону, добавил, смеясь: – Врачи говорят, что он уже никогда не сможет играть на сцене.

– Это хорошо, – с удовольствием протянул Нерон, глядя на песочные часы.

– Но это не всё, Август, – сказал Отон с нарочитым огорчённым вздохом. – Поппея развелась со мной…

– Это хорошо.

– Она соединилась с другим, с тем, который ударил тебя.

– Это хорошо, – протянул Нерон, мысленно подсчитывая необходимое для группы Никиты время, чтобы добраться до виллы Агриппины и убить её, он встрепенулся и устремил взгляд на Отона: – Что ты сказал?

– Она соединилась с тем, который ударил тебя вчера. – Отон, смеясь, посмотрел на Сенеку и громко воскликнул: – Я уверен, Август, что тот неизвестный является другом владельца банка! А иначе, зачем ему было вставать на пути божественного Августа!

– Когда у нас травли?! – свирепо прорычал Нерон.

– Они идут каждый день, Август.

– Найти государственного преступника. А завтра бросить его к медведям и львам к моему приходу в цирк. Я сам посмотрю, как он будет соединяться с хищниками. – И довольный своим юмором, Нерон запрокинул голову и озорно рассмеялся под бурные, продолжительные аплодисменты друзей и центурионов.

– Ожидание меня утомляет. Сенека и вы трое, едем на повозке к матери.

Весть о том, что с Августиной случилась беда на море, быстро разнеслась по окрестным городам. Люди раздетые и полуодетые выскакивали из домов и бежали к морю. С факелами бегали по мелководью. На лодках осматривали прибрежные воды. Стенания и вопли отчаяния огласили побережье.

Повозка мчалась по ровной, как стол, дороге. За повозкой верхом скакала свита Нерона. А за свитой, напрягая все свои силы, бежали рабы, которые в нарушение приказа императора не покидать виллу, бросили её, потому что любили Августину и сейчас обливались слезами.

В крытой повозке находилась вольноотпущенница Отона. Он взял её с собой для здоровья.

Нерон, чтобы не тратить напрасно время на скуку, приказал девке раздеться и танцевать. А сам ударил по струнам кифары и запел постыдную песню. Девка начала кривляться телом. Это раззадорило Афрания. Он скинул с себя одежду и, повернувшись к Нерону той стороной тела, которая больше всего нравилась ему, стал двигать бёдрами, трясти ягодицами перед глазами императора. Отон тоже скинул с себя одежду, и они оба в такт игры кифары закрутили довольно ритмично и ловко задницами. Сцевин не решился раздеться, потому что у него на поясе висел кинжал. Сенека хлопал в ладоши и одобрительно смеялся. Между тем, Афраний и Отон, вращая перед лицом императора задницами и сладострастно вскрикивая, начали исполнять ранее приготовленный для Нерона танец соединения мужчины с мужчиной.

Сенаторы, скакавшие за повозкой, не веря своим ушам, приближались к ней и прислушивались. Император хохотал, пел и играл на кифаре. Звучали стоны, какие могли раздаваться только во время соединения.

Люди огромной толпой стояли вокруг виллы матери Нерона. Они затихли, при виде повозки, в которой звучали сладострастные крики, топот ног, бабий визг, звон струн кифары и пение императора. Он вышел на воздух с кифарой на плече, похохатывая, довольный танцами и хорошо проведённым временем. И остановился, нахмурился, потому что его мать была живой. Её окровавленную держали за руки два огромных центуриона, а голый, потерявший набедренную повязку, адмирал бил её палкой. Ему помогал Прокул. Рыча, они били палками Агриппину по голове, по груди. Центурионы с мечами бросались на людей, которые хотели прорваться к божественной матери. Когда люди увидели императора, они закричали: «Август, пощади мать!» И опустились на колени.

Нерон принял героическую позу и плотно сжал губы. Сцевина вырвало, и он, потеряв сознание, рухнул на свою съеденную пищу. Рвало и других сенаторов. При виде жуткой сцены, патриции, которые впереди легионов сражались лицом к лицу с хищными дикарями Германии, Британии, в эти минуты теряли сознание и валились на землю, как мёртвые. А два раба продолжали бить мать Нерона, уже слыша, что он был рядом и смотрел на их работу, желая отличиться перед ним. Из её разбитой головы текли по залитым кровью волосам белые мозги, а лицо было полностью уничтожено. Она тоже услышала, что рядом был её сын и, собрав все силы, крикнула центуриону:

– Поражай чрево!

Он вонзил в живот матери меч, а потом ударил в грудь.

Нерон торжественной мерной поступью Героя направился к убийцам его матери. Они всё ещё хрипели, жаждая продолжить битву.

Люди оцепенели. Сенаторы отворачивались, закрывали руками глаза, но обязаны были идти за Нероном. Их колотила дрожь от невиданного зрелища. Подобные зрелища актёры разыгрывали на сценах театров. И зрителям было скучно смотреть на игру, потому что всё было игрой. А здесь была жизнь. Но император продолжал играть. Он подошёл почти вплотную к голому адмиралу, принял героическую позу. Долго смотрел в глаза убийце, потом героическим жестом рук снял со своей шеи золотую с бриллиантами лепёшку. На ней был девиз. Его придумал сам Нерон. «За честь и мужество». Император медленным жестом надел лепёшку на шею убийце, в полной тишине, хотя вокруг были тысячи людей. Они не верили своим глазам.

– Ты настоящий мужчина! – громовым голосом, скупо двигая губами, крикнул сипло Нерон.

У адмирала брызнули слёзы от чувства любви к императору, от чувства благодарности. Он сильно ударил себя в грудь кулаком, залитым кровью матери императора, и ответно крикнул ликующим, счастливым голосом:

– Да, Август, я мужчина!

Прокул стоял рядом с адмиралом и смотрел на вторую лепёшку, что висела у Нерона на груди. На лепёшке мелкими чёрными бриллиантами была выложена надпись на латинском языке – «Честь превыше всего». Нерон снял с себя вторую лепёшку и надел её на шею Афрания, помня его великолепные движения ягодицами, постыдные пляски и танец соединения мужчины с мужчиной.