Я, Иосиф Прекрасный

Глава третья

– Он решил убить тебя, – тихо сказал Сенека Агриппине, сидевшей на своих носилках.

Агриппина громко рассмеялась, жестом руки привлекла к себе Октавию, мягко обняла её голову. У Агриппины в последнее время появились материнские чувства к Октавии и к её старшей сестре Антонии. Она начала искренне заботиться о дочерях Клавдия. И они потянулись к ней, особенно Октавия.

Народ стоявший в почтительном отдалении от носилок Августины, при виде её материнского жеста, прослезился. Октавия прижалась к мачехе, ставшей мягкой и доброй. Никогда юная императрица не испытывала на себе любви тех, кто её когда-либо окружал. И вот теперь Октавия смотрела на свою мачеху, как на воплощение Геры.

– Нам нужно поговорить наедине, – сказал Сенека.

– О чём!? – смеясь, воскликнула Агриппина. – О том, что Луций Агенобарб решил перебить всю семью, как он убил Британика? Но об этом, наверное, известно всему городу. – Она грозно нахмурилась и заговорила свирепым голосом: – А ты, пакостник, испугался за себя. Потому что ты знаешь, что пока я живу, он не решится убить тебя, предатель!

Сенека не боялся, что «любопытствующие», которые, конечно, сейчас стояли в толпе людей, должны были рассказать Нерону о беседе его бывшего наставника и матери. Полчаса тому назад Нерон утвердил план убийства Августины, придуманный Сенекой. Иронично улыбаясь, император назвал его «государственным планом по спасению империи».

Обладатель состояния в полтора миллиарда сестерциев не собирался отказываться от борьбы за власть. Но более всего он боялся умереть. Сенека хорошо знал, что организаторы убийства высокопоставленных людей всегда уничтожались правителями или выдавались ими на расправу народу. А Сенека уже организовал убийство Британика. Вчера к нему во дворец приходил сенатор Натал и сразу, едва они возлегли за пиршественный стол, заговорил о том, что есть заговор Пизона с целью убийства императора.

– Остановись, друг мой. Я плохо слышу в последнее время, да и говорю только о поэзии.

Сенека указал взглядом в сторону рабов, а потом пригласил Натала погулять в саду. Молча слушал сенатора и друга. Презрительно улыбнулся.

– Если заговорщики решили поставить Пизона императором, то неужели я, родственник клана Юлиев-Клавдиев, стану помогать ему?

– Сенека, я хотел сказать тебе о твоей выгоде.

– Пока не вижу её.

– Вот она: после убийства Нерона ты вместе с Октавией и Антонией пойдёшь в лагерь претория, где дочери божественного Клавдия объявят тебя императором и мужем Антонии.

– Хм… – криво усмехнулся драматург, – Антония знает об этом плане?

– Да. Она согласна. Она готова на всё, чтобы уничтожить Нерона. А ты, Сенека?

– Есть ещё Августина.

– Мы запрём её во дворце. Но помни, Сенека, что Октавия и Антония любят мачеху.

– Да, – задумчиво протянул драматург. – Знаю… странно… Вот загадка человеческой души.

Сенека остановился. Его мозг, изощрённый придворными интригами времён Тиберия, Калигулы, Клавдия, заработал, как всегда, эффектно и быстро. Он не мог возглавить заговорщиков, потому что их было много, сотни. А это означало, что после убийства Нерона вся империя должна была узнать имена убийц и вожака заговора. Полководцы и легионы будут возмущены, что убийца стал императором.

И вдруг в сад вбежал посланец Акты и протянул Сенеке клочок папируса. В записке Акта сообщала, что Нерон решил ограбить его банк на Сабуре. Сенека протянул клочок папируса Наталу. Тот вздохнул и сокрушённо покачал головой.

– И этого человека мы называем «божественным».

– Натал, ты не понял.

– А что я должен был … – Натал умолк, потрясённый догадкой, что для Нерона можно было устроить ловушку.

У него дух перехватило от мысли, что задумал Сенека. А тот уже метнулся в дом, громовым голосом окликнул десяток рабов, которым полностью доверял. Собрал их в кружок и решил назвать имя главаря банды, потому что его рабы знали императора, и могли напугаться.

– Это будет Нерон. Как только он войдёт в банк, закройте двери и убейте его. Каждый из вас получит миллион сестерциев, свободу, достоинство «всадника».

Неумный человек остался бы дома, но Сенека знал, что лучше находиться в банке вместе с Наталом. Тогда народ будет думать и говорить, что Нерон хотел убить Сенеку.

Вельможа послал вперёд чернокожих африканцев, а сам с Наталом неторопливо пошёл следом за рабами. Двое сенаторов поднялись на верхний этаж, откуда хорошо просматривалась кривая узкая улица, что поднималась вверх. Ожидание было долгим. Но вот на улице появилась группа людей. Впереди шёл длинноволосый раб. Сенаторы из-за приоткрытых штор внимательно следили за ним. А когда Нерон приказал преторианцам ограбить банк, они отступили от окна и сели за стол, улыбаясь друг другу. Сенаторы ждали шум борьбы на первом этаже банка, но он прозвучал на улице. Когда они осторожно посмотрели из окна вниз, то увидели убегавшего по улице Нерона и хрипящего на земле Тегеллина со смятым на груди панцирем.

– Его хранят боги, – с огорчённым вздохом сказал Натал.

– Боги здесь ни при чём, – задумчиво проговорил Сенека, внимательно глядя вниз. – Насколько мне известно, в древние времена был принят закон: за спасение жизни правителя республики, человека любого звания и места рождения сенат обязан был наградить достоинством патриция.

– О чём ты говоришь, Сенека?

– Так, рассуждаю на отвлечённую тему.

А утром Сенека увидел в пустой приёмной императора двух евреев.

Сенека, излагая Нерону план убийства его матери, в то же время мысленно обдумывал план спасения Августины. Но Августина не хотела спасаться от своего сына, потому что была сильной женщиной с мужским характером. Она верила Сенеке. Внимательно посмотрела на его напомаженное лицо и спросила:

– Есть план убийства?

– Да. Сейчас ты получишь приглашение от него приехать в приморское поместье Бавлы…

– Вот ты и выдал себя! Ты придумал план, потому что у Луция Агенобарба в голове мусор.

– Августина, ты можешь думать что угодно, но пожалей Октавию, если она тебе дорога. Нерон решил отправить её на остров Пандатерию после того, как убьёт тебя. Более того, он обещал Поппее голову Октавии.

Божественная мать ощутила, что её сноха задрожала от ужаса.

В это время стал звучать грохочущий бег воина. Все посмотрели вдоль улицы, в ту сторону, где был дворец императора. Оттуда бежал центурион с поднятой над головой табличкой. Он протянул её матери Нерона.

– Август просил дать устный ответ.

Уже в этой просьбе заключалась некая опасность, потому что Нерон, обладая удивительной памятью, обладал и скудостью ума, и всегда требовал от всех письменных ответов, чтобы потом обсудить их с Сенекой, друзьями или с вольноотпущенниками.

Агриппина прочитала то, что продиктовал Нерону Сенека, и перевела взгляд от таблички на центуриона.

– Да, Августина, – принуждённо улыбаясь, заговорил Сенека, – я вынужден признаться при Октавии, что это правда, что мы с тобой действительно занимались любовью, прячась от Ливиллы и Калигулы.

Она, красивая женщина, холодно посмотрела на лысого крепкого старика с морщинистым лицом, изжёванным многими удовольствиями жизни.

– И напрасно, Сенека, ты вынудил самого себя признаться… Центурион, передай сыну, что я сейчас же еду в Бавлы.

– Так точно, божественная мать. А ты, Сенека, вернись во дворец. Так приказал Август, – громыхнул тяжёлым голосом центурион и побежал по улице на Эсквилин.

– Мама, я тебя прошу останься со мной. Он стал зверем. Он не пощадит тебя!

Но Агриппину смешило то, что её трусливый сын вызывал у людей страх и ужас.

Едва Нерон получил ответ матери, как весь затрясся и сиплым, сдавленным голосом приказал приготовить для него и для его друзей верховых коней, громко жалуясь на внезапную немощность, на необходимость принять морское купание. Его крупное тело била нервная дрожь, руки тряслись, изо рта текла тягучая слюна, а взгляд непрерывно метался из стороны в сторону. Нерон выглядел больным человеком.

Во дворце началась бешеная беготня рабов, слуг, преторианцев. А император уже вскочил на подведённого к нему коня, со всей силы ударил плетью по его крупу и галопом помчался впереди своей огромной свиты.

Внизу Эсквилина мечущийся взгляд императора выхватил в толпе людей носилки с патрицианкой Поппеей. Он узнал её только по повязке на лице. Красавица закрыла царапины, нанесённые ей божественной рукой Нерона. Поппея шла к Нерону во дворец, чтобы обрушить на него свой гнев за то, что он забыл её.

– Опять нарушение закона, – проворчал Тегеллин, который ловко скакал на коне рядом с Нероном. – Носилки запрещены.

В голове императора царил хаос, поэтому он, задержав свой безумный взгляд на Поппее, закричал:

– Бу! Ба! Бу! – А хотел он крикнуть: «Не смей нарушать закон! Я его охраняю!»

Нерон был уверен, что он так и крикнул.

– Что он сказал? – удивлённо спросила Поппея своих клиентов.

– Будет в Бавлах. Будет ждать тебя.

– За ним бегом, – приказала патрицианка рабам.

Всё это было смешно и забавно, но у Сенеки, неуклюже прыгавшего на коне, холод струился в груди и подбирался к сердцу от предчувствия беды для себя.

– Ещё одни носилки, – сказал Тегеллин. – Весь город в носилках. Это вызов закону.

Во вторых носилках сидела Акта.

Как ни хитрила юная Акта, не остерегалась, но один человек знал, что она ненавидела Нерона. Её тело трепетало не от вожделения, а от ужаса, когда к ней в спальню рано утром врывался Нерон, держа в руках огромную четырёхфутовую вилку и ещё более длинный нож, свирепо крича:

– Открой двери! Вырежу кусок!

Акта с хохотом расставляла ноги. Взвизгивала озорно, когда Нерон кусал её тело или, нарочно стараясь причинить любовнице, которую он искренне любил, сильную боль, щипцами захватывал не один волосок, как это делали цирюльники, а пучок. И рвал изо всех сил, любуясь её интимным местом. Акта смеялась и щурила глаза, прикрывала их длинными ресницами, чтобы Нерон не заметил, как её зрачки расширялись от боли и ужаса. А когда он уходил, умоляемый Актой остаться и продлить её счастье, она, как сломанная кукла лежала на полу, мысленно и только мысленно повторяя: «Чтоб ты подох». Но, зная природу рабов, она с огорчёнными вздохами говорила в их присутствии.

– Божественный малыш вновь сделал меня несчастной своим уходом.

Только одна рабыня знала, что творилось в душе Акты, когда к ней приходил Нерон. Это была Эпихарида, вольноотпущенница Акты и её подруга.

– Однажды у меня сердце не выдержит. Он так замахивается вилкой, вкладывает в замах столько силы, что едва удерживает её передо мной… Ну, что они там медлят?

– Они всё решают: кому стать императором, как будто Нерона уже нет. Делят провинции, должности, деньги, а про убийство боятся говорить.

– Ах, мне уже семнадцать лет. Юность проходит. Хочется любить и быть любимой, – со слезами на лице сказала Акта.

Эпихарида всхлипнула и с твёрдостью в голосе ответила:

– Уж я постараюсь.

Когда Элиазар и Тиберий Александр, разгорячённые и радостные, подступили к Иосифу, торопя его выдать девушку Нерону и тем самым добиться освобождения смертников, он с такой яростью крикнул: «Нет!», что они попятились от секретаря посольства. Такого Иосифа посол и всадник не знали.

– Вот оно в чём дело! – горестно воскликнул Элиазар, хлопая в ладоши. – Ещё Соломон предупреждал, что нет на свете горше горя, чем женщина.

Тиберий тихо шепнул послу:

– Нужно подождать. Авось, к утру его чувства поостынут. Утром в Риме холодно.

– Да, – с досадой в голосе заговорил Элиазар, – начитался греховных книг. Аристобул говорил мне, а я не верил, что бесы, крепко сидящие в греческих книгах, настороженно ждут верующего, чтобы проникнуть в его мозг и управлять им. Я не верил, а теперь вижу: правда. Иосиф, ты идёшь против Бога.

– В Писании нигде не сказано, что Богу угодно предательство.

– А во имя народа?

– Акта дороже мне всего на свете.

– И матери?

– И матери, – спокойно и твёрдо ответил Иосиф. – Не требуй от меня, Элиазар, того, что я никогда не сделаю.

– М – да, женщины в Риме сложные, – протянул Тиберий.

– Между прочим, знай, – задумчиво глядя на Иосифа, сказал Элиазар, – Аристобул предупредил меня, что ты не крепкий в вере.

– Оно и хорошо, – добродушно прогудел Тиберий. – Тем проще и свободней Иосиф будет говорить с Поппеей. А уж она, если скажет: да, то может и кулаками выбить у Нерона милость для смертников. – И он рассмеялся, мысленно представив драку между патрицианкой и императором.

В Остии вельможу ждали галера и военная эскадра кораблей сопровождения, а он решил задержаться в Риме, предчувствуя какие-то важные события. Что-то носилось в воздухе величайшего города мира.

Небольшой конный отряд Нерона вихрем промчался по площади, свернул на улицу, что вела к Тибуртинской дороге, и только тогда всадник Тиберий выступил вперёд из круга своих друзей и клиентов. Он пошёл впереди них навстречу Поппее. И так как люди, при виде вельможи, начали приветствовать его, он красивым величественным жестом поднял вверх и вперёд левую руку. Дело в том, что красивый жест рукой всадника вызывал у Нерона приступы сильного раздражения, потому что он сам хотел обладать таким жестом, но не смог овладеть им, несмотря на долгие тренировки. Через друзей Нерон предупредил Тиберия, чтобы он не смел приветствовать народ по-римски. И тогда всадник начал поднимать левую руку. Горожане знали, почему он так делал, смеялись и хлопали в ладоши, всегда кричали ему: «Привет тебе, лучший всадник Рима!» Они и сейчас приветствовали его, не без умысла. Он скупо улыбался и щедрым жестом правой руки приказывал казначею раздавать сестерции народу, бормотал идущему рядом с ним Иосифу:

– Сколько слышу, а привыкнуть не могу. Приятно, как в первый раз. Хорошо быть эллином. Слабый я на лесть людскую.

У всадника был штат «любопытствующих», и они знали, где находилась Поппея.

Иосиф думал о словах Аристобула, которые сказал ему раздражённый Элиазар. Некрепкий в вере, значит, не верующий. Идя рядом с Тиберием, Иосиф не решился читать мысленно защитительную молитву против блуда и против женщин. Это было бы кощунственно. Бог огорчился бы и сказал бы: «А к сему человеку я подходить больше не буду». Иосиф мысленно увидел, как Бог, огорчённый Иосифом, медленной поступью уходил прочь и уносил с собой всё светлое, всё прекрасное, что было в мире, уносил от Иосифа. «Боже, не покидай меня! Не во имя блуда я творю сие, а во имя дела!»

Город поразил Иосифа своим великолепием, обилием людей на улицах, свободными нравами. Всё удивляло секретаря посольства, всё интересовало его. Он влюбился в Рим, как можно было влюбиться в женщину с первого взгляда. Его смущало, а в то же время ему было приятно, когда римские женщины, благородные матроны заступали ему дорогу, обращаясь с приветствием к Тиберию. Они пылко смотрели в лицо Иосифа и раскрывали одежды, чтобы показать ему интимные части тела. У Иосифа перехватывало дух, а Тиберий хохотал и тихо говорил:

– В Риме – красота: дорогой товар. Будь осторожным. Бойся вон тех. – И он взглядом указал на обильно накрашенных молодых женщин, – Они мужчины. Их любовь опасная, потому что они ревнивые, всегда готовые идти на крайность.

А между тем, группа накрашенных мужчин шла сбоку от колонны Тиберия и делала знаки Иосифу. Мужчины томно вздыхали, поднимали одежды, показывая Иосифу свои мускулистые бёдра, принимали сладострастные позы. Они чуяли исходившую от Иосифа женскую чувственность. Их глаза горели от вожделения. Телохранители Тиберия замахами дубинок отгоняли накрашенных мужчин от колонны.

Клиенты Тиберия преградили путь носилкам Поппеи. Она уже готова была разразиться бранью, как перед ней появился любезный вельможа и сразу заговорил, указав пальцем на грузовые носилки:

– Здесь тайные египетские омолаживающие, врачующие средства, внушающие красавицам и только красавицам особливую страстность с мужчиной, даже на большом расстоянии. А так же пятьдесят талантов золота. Это подарок для тебя, Поппея, от Иосифа. Он приехал из Иерусалима с просьбой к императору.

У красавицы лицо было закрыто повязкой до глаз. Её гнев утих, когда она услышала о тайных средствах, а взглянув на Иосифа, Поппея сняла с лица повязку. Её лицо было холодным, надменным и властным, его пересекали царапины, загримированные пудрой, но всё равно заметные. Она устремила пронизывающий взгляд на Иосифа и заговорила голосом, в котором звучали и холод, и металл:

– Тиберий, я не от каждого человека могу принять подарок. А про еврейских мужчин мне говорили, что они скромные. Тиберий, ты же знаешь, что я не люблю скромных людей. Скорей всего я не приму подарок.

В последних словах холодной красавицы был намёк. Тиберий сильно наступил на ногу Иосифа и негромко сказал Поппее:

– Я готов открыть тебе тайну, но боюсь, ты усомнишься…

– Говори немедленно.

– Иосиф нескромный, – почти шёпотом ответил Тиберий. – А вчера… – и он многозначительно замолчал.

– Тиберий, не раздражай меня. Говори.

– Он ударил того, имя которого я не смею назвать по причине его божественного бытия.

– Да?! – смеясь, вскрикнула Поппея.

Выражение её лица изменилось. Оно стало мягким и тёплым. Красавица улыбнулась Иосифу скромной улыбкой. Нужно было действовать, а Иосиф молчал. Тиберий, взъярённый поведением Иосифа, вновь наступил ему на ногу и заговорил, скупо жестикулируя руками:

– Иосиф делает левой рукой так, а правой – так. А ногой так. А потом – вот так.

Красавица рассмеялась и целомудренно прикрыла глаза ладонью.

– Неужели он так делает? Евреи скромные.

– Он почти эллин.

– Но почему Иосиф молчит?

– Он готовится для особливых отношений.

– Да, Поппея, – заговорил Иосиф нарочито греховным голосом. – Я хотел бы говорить с тобой таким языком. Но понравится ли он тебе?

– Не знаю, – мягко ответила Поппея, покачав в сомнении красивой головой. – Попробуй убедить меня своим красноречием, если оно есть у тебя. Я хочу тебя послушать. – Она указала жестом руки на место против себя в носилках, а рабам властно приказала: – Домой.

Тиберий торопливо шепнул на ухо Иосифу:

– Она ждёт от тебя другое. Запомни. Иначе посмеётся над тобой.

Едва Иосиф поднялся в носилки, как быстрая рука задёрнула занавески. Поппея откинулась на спинку кресла, чуть раздвинула ноги и, холодно глядя на Иосифа, сказала ледяным голосом:

– Я слушаю тебя. Не разочаруй меня разговором.

Иосиф придвинулся к Поппее и, обняв её узкий пояс, правую ладонь погрузил между ног молодой женщины. Лицо Поппеи дрогнуло. Она удивлённо посмотрела на Иосифа, мягко отстранила от себя его правую руку и удержала в своих пальцах.

– Мне показалось, что меня обняла девушка. У тебя объятия женские. Знай. Я в сомнении.

– Поппея, позволь мне разрушить его.

– Не здесь, – ответила Поппея нежным задушевным голосом. – Я хочу подождать и посмотреть на тебя.

Он не верил ей и порывался продолжить то, что начал. Поппея крепко сжала его руки в своих руках. Она влюбилась, поэтому природа заставила её вести себя сдержанно, что было удивительно для самой женщины. Она не знала себя такой.

Вдруг чьи-то пальцы появились на занавеске и резко, разрывая материю, отдёрнули её в сторону, открыли носилки. Иосиф увидел лицо того преторианца, которого он в прошлый день ударил в пах. Но это был не преторианец, а патриций, друг Нерона Отон. Рядом с ним стоял второй друг Нерона, Афраний Квинциан, сенатор. За их спинами лицом к стене стоял ещё один сенатор Флавий Сцевин. Он напряжённо вглядывался в стену, не понимая, куда девался дверной проём, через который только что прошли его друзья. Он слышал их голоса. Ощупывал рукой стену, не веря своим глазам. Увы. Рука не находила проём. Сцевин был трезвый. У него ослабел разум от обжорства, пьянства и разврата. Он мог есть и ел по два-три дня непрерывно, запивая еду огромным количеством вина. И если каждый его друг, любой патриций извергал содержимое желудка через тридцать минут, то Сцевин выблёвывал пищу сразу после её приёма. Рабы с корытами в руках колонной стояли перед его ложем. От неестественного напряжения желудка разум Сцевина быстро слабел. Он часто забывал, где находился. А чтобы прояснить своё сознание, Сцевин по привычке совал в рот перышко. Вот и сейчас он сунул в горло перо, облил стену, но проём почему-то не открылся перед ним.

Трое друзей были участниками заговора Пизона. Во время неторопливой беседы они решили вовлечь в заговор и Поппею. Ждали любовницу Нерона в её доме.

– О, боги! – закричал громовым голосом Отон, свирепо глядя на Иосифа. – Моя жена держит руки еврея! Где моя палка?!

Иосиф, продолжая стоять на коленах перед Поппеей, перевёл взгляд на патриция и негромко ответил:

– Твоя палка болтается у тебя между ног. Что ты хочешь с ней, сломанной, сделать? Показать людям?

Поппея озорно взвизгнула и, смеясь, сказала:

– Так вот почему ты, Отон, вчера хромал. А говорил, что, спасая жизнь Августа, остановил взбесившегося коня на скаку. – Её лицо стало холодным, она угрожающим голосом добавила: – Не смей сюда приходить.

– Но ты моя жена.

– Я дала тебе развод.

– Когда?! – воскликнул изумлённый Отон.

– Сегодня, по пути домой. Пошёл вон. И не утомляй мои глаза своей хромотой. Я не люблю калек.

Боясь, что Поппея могла накинуться на него с кулаками, Отон сдержал своё страстное желание сказать ей вслед, уводившей за собой Иосифа, что немедленно решил донести Нерону о человеке, который посмел ударить божественного Августа.

Страдая в душе от унижения мужского достоинства, оскорблённого холодной красавицей самолюбия, тяжело дыша, прищурясь, он в ярости смотрел на соперника, на неверную Поппею, цедил сквозь зубы, словно хрипел перед смертью:

– Ну, ладно… Дело этим не закончится…

Сцевин, совершив странные движения руками, похожими на магические пасы, нащупал вход, отошёл от стены, спросил друзей, облегчённо вздыхая:

– Что, она согласилась убить Нерона?

– Хм, – криво усмехнулся Отон, глядя на то, как раб закрывал за хозяйкой дверь дома. – Нужно что-то создать из этого.

Афраний с досадой плюнул себе под ноги. Он надеялся на Поппею. Несколько дней тому назад в зал сената вбежал запыхавшийся с тёмными кругами под глазами Нерон, потрясая над головой табличками. Отдышавшись, он начал читать свои стихи. Вначале все решили, что развратный донельзя герой поэмы – вымышленный. Но по чертам характера и поступкам вскоре стало понятно, что речь шла об Афрании Квинциане, о ближайшем друге Нерона, который превзошёл Нерона развратом и пьянством, и тем обозлил его. Несколько дней и ночей Нерон работал над поэмой. Сенаторы начали хохотать, указывая взглядами на Афрания. А потом они наградили Нерона шквалом аплодисментов. Афраний, качаясь из стороны в сторону, как пьяный, вышел из сената. Когда он вернулся домой, то, в ярости рыча и изрыгая проклятья, схватил тяжёлый молот и начал крушить мраморные статуи императора. А медную статую он превратил бешеными ударами молота в груду металла, долго сминая ту её часть, где была голова Нерона с милостивым, улыбающимся лицом. Потом собрал мраморные головы и аккуратно швырнул их лицом вниз в отхожее место. После чего он направился к сенатору Пизону и попросил его принять себя в ряды заговорщиков.

Другие заговорщики были не лучше Сцевина и Афрания.

Только сейчас, идя рядом с Поппеей, чувствуя, как она мягко пожимала пальцами его руку, Иосиф понял, почему Аристобул сказал, что он некрепкий в вере. Бывало не раз, когда Иосиф и Аристобул шли в Храм вдвоём, то девушки, коих всегда было много в такие минуты, изменяя направление, проходили мимо них. Оторвав взгляд от дороги, они на секунду – другую переводили его на Иосифа. Он в такие моменты почему-то ощущал нехватку воздуха. И этого воздуха с каждым годом становилось меньше и меньше в Иерусалиме, как будто бесы убирали его от Иосифа. Аристобул хмурился, глядя себе под ноги, тихо говорил:

– Молитву против блуда и женщины надо читать непрерывно, едва выходишь за порог дома.

Порой он просыпался ночью весь в поту, потому что видел во сне девушек. Сердце бешено колотилось в груди. Он наказывал себя стоянием на одной ноге и долгим чтением молитв, но это почему-то не помогало. Он стал нервным. У него появилась бессонница. Даже держа в руках Святое Писание, Иосиф мысленно видел девушек. Он сильно прижимал Писание к глазам. Всё равно видел…

Идя рядом с Поппеей, Иосиф чувствовал, что Бог смотрел на него. Иосиф смутился и мысленно сказал: «Боже, не следуй за мной. Сейчас Элиазар поёт угодные Тебе псалмы. У него красивый голос. Послушай его пение, Боже». Иосиф прислушался и ощутил, что Бог покинул его. Это было и плохо и хорошо.

Они вошли в баню. Рабыни тотчас раздели их. Поппея указала Иосифу на стол, а сама спустилась в бассейн с горячей водой, коротко приказав:

– Уберите с него это.

К Иосифу подступили голые улыбающиеся девушки, умастили его пах, а потом щипцами начали вырывать волосы.

– Ну, что так медленно? – тихо спросила подрагивающим голосом Поппея.

– Ему будет больно.

– Ради меня можно потерпеть, – едва слышно проговорила Поппея.

Она сидела в кресле, плотно сжав розовые ноги, и медленно тёрла колено о колено, глядя на Иосифа наполовину прикрытыми глазами и облизывая пересыхавшие губы кончиком языка. У Поппеи дрожали мышцы на бёдрах, и она недовольная тем, что её тело становилось непослушным, давила на мышцы кулачками. Они продолжали дрожать. Поппея сердилась и улыбалась Иосифу. Рабыни завели его в горячую воду и начали мыть. Для Иосифа девушки были только вещью, но они были юными, всё чувствовали, видели и многое хотели, трогая своими пальчиками тело красивого еврея. Потом девушки начали умащать Иосифа благовонными маслами, нарочно потряхивая грудками и обнажёнными бёдрами, слыша сердитый шёпот хозяйки:

– Гера, не трогай его за это место. Я вижу. Знаю, зачем ты тронула.

– Я умащаю.

– Не надо. Я соединю тебя с Гераклом.

– Нет. Я хочу Аполлона, из Африки, загорелого.

– Хорошо. Дам Аполлона.

– Он тоже мне не нравится.

Поппея чисто женским чутьём поняла, почему Гера отвергла двух завидных мускулистых рабов, потому что девушка говорила всё это для Иосифа. Возмущённая тем, что её вещи заигрывали с её любовником, Поппея топнула розовой ногой, топнула скорее для того, чтобы мышцы бедра перестали дрожать.

– Гера, между прочим, Персей мне говорил, что ты готова соединиться с ним.

– Нет, я не готова. Я терпеть не могу Персея. Косой, хромой, да ещё горбатый!

Поппея хитро улыбнулась и мягко сказала:

– Персей говорил мне, что ты назвала его Аполлоном Олимпийским.

– Но как он мог говорить тебе, если он немой!

Девушки смотрели на один предмет, возили ладошками и пальцами вокруг него и становились непослушными воле хозяйки. Поппея внимательно следила за руками рабынь, сердилась.

– Ну, что, закончили?

– Нет, – быстро ответила Гера, указывая пальчиком на предмет. – Вот здесь ещё много работы.

– Довольно. Идите, посмотрите египетские подарки.

Какая-то особая интонация в голосе патрицианки насторожила юных рабынь. Они быстро переглянулись, бросились к ногам хозяйки и заговорили:

– Поппея, дай нам свободу!

Вся розовая, как младенец, с пылавшими ярким румянцем щеками в предвкушении и в ожидании любовных мук, блистая глазами из-за целомудренно опущенных длинных ресниц, Поппея не хотела прерывать своё алчное состояние из-за хитрости рабынь. Но ответила тихим голосом:

– Хорошо. Идите. Вы свободные. Возвращайтесь… – Она вдруг озорно улыбнулась и покрутила руками перед грудью. – Возвращайтесь в леса, о которых вы так часто говорили мне, чтобы до конца своих дней крутить хвосты коровам и быкам!

Но девушки, уже не вещи, не хотели покидать Рим, свою хозяйку и жить в землянках.

– Нет, – пискнула Гера. – Сделай нас своими клиентками.

– А кто меня будет умащивать? Кто будет мыть?

– Мы сейчас же пойдём с Персеем на рынок, купим замену, подготовим.

– Хорошо, – милостиво сказала патрицианка. – Вы мои клиентки. Идите на рынок.

Бывшие рабыни, а теперь вольноотпущенницы, клиентки любовницы императора, вихрем выскочили из бани, что и хотела Поппея. Она вновь погрузилась в сладостное ожидание.

– Не разочаруй меня своим разговором, – слабым голосом прошептала Поппея.

Она боялась разочароваться в Иосифе, в которого влюбилась, боялась увидеть его неуклюжесть, неумение обращаться с её сладким телом.

Он осторожно, мягким шагом подошёл к Поппее и начал делать пасы руками над её трепещущим телом, чуть прикасаясь к нему кончиками пальцев. Она желала задержать их на себе, но они ускользали. Её это злило. Она тянулась, подставляла себя под его руки. Дыхание Поппеи было прерывистое. Её целомудренно сжатые колени, помимо желания хозяйки, начали раздвигаться в стороны. Хотя она отдавала приказ им соединиться. И они короткими толчками возвращались в прежнее своё положение. Но тут же останавливались и вновь медленно открывали Иосифу то, что было спрятано ими. У Иосифа кружилась голова от бурного тока крови. А тот предмет, что понравился девушкам, сейчас был неприлично вздыблен. Иосиф понимал, что он выглядел не только греховно, но и безобразно. Ему было стыдно. Однако стыд ничуть не уменьшал его чувства, его страсть к Поппее. Он был влюблён в неё. И показывал ей всё то, чему научила его Акта.

Было ли движение руки Поппеи, которую все называли развратной, проявлением скромности или желанием показать себя с выгодной стороны – трудно сказать. Она закрыла ладошкой то, что открыли её ноги.

– Руки – смирно, – жестко и тихо приказал Иосиф.

– Не смей так говорить со мной, – ответила Поппея, но ей очень понравился приказ Иосифа.

Она отдёрнула свою ладошку. К сердцу патрицианки подступала сладость, хотя ещё ничего не было сделано из того, что она ждала.

– Не мучай меня. Я могу сойти с ума.

– От этого женщины не сходят с ума, – голосом опытного мужчины ответил Иосиф, продолжая делать руками ещё более утончённые пасы и слегка прикасаясь губами к особливым местам розового тела.

– Твой разговор меня поражает. Ты, наверное, изучал философию? – трепетным голосом спросила Поппея.

– Да, я изучал философию у сведущих риторов.

Она изнывала от желания. Её рука сама собой поднялась и указала на то, что она старательно показывала Иосифу.

– Что говорит твоя философия, при виде сего предмета? Или ты его не видишь?

– Я приступлю к его созерцанию в своё время.

– Но, по-моему, оно наступило.

Поппея чутко прислушивалась к его прикосновениям и немедленно выполняла приказы его рук, торопливо перемещалась на ложе. Её сердце трепетало в груди. Она уже не осознавала саму себя. Как вдруг патрицианка вскрикнула от неестественного состояния своей души, как если бы она летела с огромной высоты вниз. Она забилась в объятиях Иосифа.

– Я разобьюсь! – Испуганно вскрикнула Поппея.

– Чтобы этого не произошло, схватись за меня.