Конкурс красоты в женской колонии особого режима
TekstГлава 24
Каткова добилась своего. Ей подписали обходной и ровно в полночь перед ней должны были открыться двери колонии. Леднев и Мэри поджидали ее.
Без четверти двенадцать она уже сидела на вахте, одетая во все вольное. Что-то принесла Стаская, что-то привезла Мэри. Сидела и переругивалась с надзорками. Те потихоньку ее заводили. Говорили, какая подлая у нее душонка и как жалко им Мосину, которая заслуживает освобождения ничуть не меньше.
На вахту зашел Гаманец. Прислушался к разговору и неожиданно вступился за Каткову. Сказал надзоркам, что они не правы, кое-чего не знают. Намек прозрачный: мол, Каткова не просто так получила свободу. Учтены ее заслуги перед оперчастью. Только судья, понятное дело, не мог сказать об этом вслух.
Гаманец был по натуре игрок. Большой любитель играть преступниками, которые проходили через его руки. Он был твердо уверен, что превратить в осведомителя можно любую зэчку. Это убеждение подкреплялось у него почти стопроцентным охватом. Но на Катковой он споткнулся. Поэтому хотел хоть сейчас, в последний момент, отыграться.
Лариса сидела с окаменевшим лицом. Она знала от Ставской, что собой представляет Гаманец, кое-что слышала о нем от баб. Знала, что майор не просто добывает информацию, чтобы владеть ситуацией на зоне. Он еще и бизнес-мент: каждый день проносит теофедрин, чай. Делает вид, что оплачивает таким образом работу своих агенток. А на самом деле большую часть теофедрина и чая передает барыгам. Им же отдает на продажу чай и тефедрин, изъятые во время обысков.
Но Каткова – это Каткова. Она сказала Гаманцу:
– Я вас понимаю, гражданин майор. Организация измены – занятие творческое. И предавать, наверно, тоже интересно. Но я вас не сдам, как бы вы сейчас меня на это дело не раскручивали.
Опер смотрел на нее очень неласково. Бурлил своей решалкой, что бы еще такое придумать. Но время уходило безнадежно. Леднев и Мэри уже маячили перед окнами вахты.
Американка сфотографировала, как Каткова выходит из зоны. Втроем они сели в заказанное такси приехали в гостиницу, где для Ларисы был заказан номер. Потом телевизионщики и журналисты повели девушку в ресторан.
Леднев и Мэри сидели за отдельным столиком. Их разговор был не для чужих ушей.
Во время конкурса Михаилу удалось подойти к Мане и перекинуться с ней парой слов. Конечно, она не знала, где похоронена Стогова, мать Мэри. Болтали, что рядом с колонией есть специальное кладбище для умерших заключенных. Но там одни номера.
– Могилу можно найти только в том случае, если назвать фамилию и объяснить, кому конкретно это нужно, – сказал Леднев.
– Как кому? – удивилась американка. – Мне нужно.
– Ты готова сказать, что у тебя здесь похоронена мать?
– Конечно. Иначе я не смогу взять хотя бы горсть земли.
– Хорошо, мы сделаем это завтра же.
Мэри благодарна смотрела на Михаила. Это было так на нее не похоже. Она сказала:
– Я пришлю тебе приглашение, как только альбом будет готов.
– Тебе не понадобится мой текст? – спросил Леднев.
Американка покачала головой. Она не собиралась изменять своим принципам. Что ж, наверное, она права. Настоящая свобода – только в одиночестве. Но ей почему-то не все равно, как они смотрят сейчас друг на друга. Он, психолог, и эта совсем недавняя зэчка.
Михаил впервые в жизни наблюдал за человеком, только что выбравшимся на свободу. Видел горькие, жесткие складки на лице Ларисы – они должны разгладиться. Если, конечно, она будет жить нормальной жизнью. Видел настороженные, холодноватые глаза – их выражение должно смягчиться. Но опять-таки, при том же непременном условии. Если все в ее жизни будет хорошо. Если ей встретится мужчина, который будет все это чувствовать и понимать. Только сохранилась ли у нее мечта о такой встрече – вот вопрос. Он поймет это сегодня. Или сегодня, или никогда. Потому, что завтра он уедет. И завтра же прилетит отец Ларисы, чтобы увезти дочь домой.
Мэри прикурила одну сигарету от другой:
– Я знаю этот тип женщины. Она носит дорогие вещи небрежно, как бы подчеркивая, что их цена не имеет для нее никакого значения. Она может придти на день рождения без подарка. Зачем, если она сама – подарок. Она считает, что все в мире должно принадлежать только ей. Она любила своего сына, но не так сильно и нежно, как пыталась изобразить это перед своим мужем. По-моему, половой акт никогда не имел для нее природной цели. Если бы я не подарила ей духи, она обязательно украла их у меня и не сидела бы сейчас здесь. А если бы сейчас не было тебя, она крутила бы с этими мужиками направо налево. Она испытывает к тебе большое чувство благодарности. Но как только она расплатится с тобой, то сразу потеряет к тебе всякий интерес. Я проанализировала твои рассказы об этих зэчках. Ты обратил внимание? Мосина дважды вскрывала вены ради Катковой. А сама Каткова? Ради кто-то – ни разу. Только ради себя.
– Браво! – воскликнул Леднев. – Если все это отразится в твоих снимках, я тебе проиграл.
Мэри рассеянно помешала ложкой в чашке с кофе и сказала:
– Ты понял не совсем то, что я хотела сказать. Главной в моем альбоме будет не Каткова. Я это раньше почувствовала. А сегодня в этом только убедилась. Главной будет Брысина. По-моему, я тебе уже говорила: женщину можно как-то понять, если она совершила убийство в состоянии самообороны или аффекта. Любое другое преступление ей непростительно.
Глава 25
Весть о том, что этапниц выпустили из карантина, разнеслась по колонии. Зэчки прильнули к решеткам локалок. Высматривали, нет ли бывших подруг и просто знакомых.
Многие узнавали Консуэлу, приветствовали ее, спрашивали о самочувствии. Королеве карманников ничего не стоило объявить Мосину стукачкой. Через минуту эта весть разнеслась бы по всей колонии. Но она только прошипела на ухо Фаине:
– Мне даже идти рядом с тобой западло.
Фая шла, не поднимая головы. Почему она не сказала о своем позоре на конкурсе? Что ее остановило? А теперь поздно. Консуэла устроит ей разоблачение, как только они придут в отряд. А дальше… Дальше ее ждут, скорее всего, подушки. Стукачек обычно душат. Никакого крика и никакой крови.
– Не вздумай заступаться за меня, – сказала Фая Агеевой.
У входа в общежитие их встретила Ставская. Отрядница ничего не знала о дьявольской игре Гаманца. Но без труда догадалась, что решение определить Консуэлу в один отряд с Мосиной – это мина. И для бывших подруг и для нее. Она знала от Катковой, что с некоторых пор эти женщины ненавидят друг друга. Значит, сейчас последует немедленное выяснение отношений.
Ставская велела Мосиной и Консуэле зайти к ней в кабинет. У дверей встали надзиратели.
– Приказ о моем увольнении уже вышел, – сказала она. – Но я пока на рабочем месте, при исполнении. Обходной еще не подписан. Время испортить мне жизнь у вас еще есть.
– Полный неврубон, начальница. Можно проще? – спросила Консуэла.
Тамара Борисовна налила в чашки чаю и предложила зэчкам сесть. Фая и Консуэла посмотрели друг другу в глаза и отказались.
– Сядьте! – неожиданно приказала Ставская. – Сядьте и послушайте, что я вам скажу.
Зэчки нехотя подчинились.
– Вы, девочки, живете за счет потерпевших. Но как только вас поймали, с этой минуты за ваш счет начинают жить опера, адвокаты, судьи, прокуроры, работники колоний. Вы не считаете за людей ваших потерпевших. А потом за людей не считают вас. Это нормально. Так, наверное, и должно быть. Я имею в виду – такой взгляд друг на друга. Ненормально, когда вас используют, стравливают, а вы этому поддаетесь. Я понимаю: когда ты упал ниже плинтуса, тебе уже трудно быть выше кого-то. Трудно, но надо. Если у тебя появилась возможность кому-то что-то простить, сделай это, и тебе зачтется. Не так важно, что при этом подумают другие. Главное – то, что сам о себе подумаешь. Можно потерять все, только не уважением к самому себе. Скажете, до чего ж наивная эта воспитка. Ну, уж какая есть. Меня уже не исправить. А теперь выпьем чаю. И пропади они пропадом, все наши невзгоды.
Помедлив, Консуэла потянулась за чашкой. Вроде, ничего такого не сказала отрядница, а злость куда-то пропала. Жаль, что уходит. С такой ментовкой можно рядом срок тянуть.
А Фае, напротив, совсем тошно стало. Ну, ладно, ее не убьют. По крайней мере, сегодня. Хотя, как сказать… А вот как ей самой жить со своим позором? Ленку-то скоро на этап заберут. Одна останется. Кто осмелится создать с ней «семью»? Никто.
– Давайте я определю вас на соседние шконки, – сказала Ставская. – Постарайтесь снова подружиться. Начните с чистого листа.
– Не надо, – сказала Мосина.
– Этого еще не хватало, – сказала Консуэла.
Ставская жестко посмотрела на обеих зэчек (те поднялись под ее взглядом) и процедила:
– Я вас определяю в одно купе.
В дверь постучали. Вошла надзорка.
– Тамара Борисовна, там Агеева на этап уходит. Хочет с Мосиной проститься.
Ставская кивнула Фае, разрешила выйти. Потом сказала Консуэле:
– Не губи ее. Не бери греха на душу. Дура она была молодая. А потом не могла освободиться от этого клеща. Испортилась. Христом богом тебя прошу.
– Я подумаю, начальница, – пообещала Консуэла.
– Спасибо тебе, – сказала Ставская.
Она стала складывать в большой пакет туфли, в которых обычно ходила по общежитию, душегрейку, в которую куталась, когда бывало холодно, кофеварку и еще какие-то мелкие вещи.
Попрощаться с Леной Агеевой вышел весь отряд. Самая молодая, самая маленькая, самая безобидная. Ее любила не одна Мосина. Но сейчас только Фая ее не обняла, не поцеловала. Стояла, как в столбняке, с мертвым лицом.
– Никогда уже не увидимся, – сказала ей Лена.
– Ладно, иди, – сказала Фая.
Надзорка вывела Агееву из локалки. Со скрежетом закрыла замок. Повела по аллее к вахте. Лене что-то говорили вслед зэчки из других локалок. Девушка шла, не глядя по сторонам, утирая ладошками слезы.
Простившись с подругой, Фая вернулась в свое купе, разобрала постель, легла, не раздеваясь, укрылась одеялом с головой. Консуэла пришла следом, постояла над ней и легла на свою койку.
Сказала негромко:
– Я никому ничего не скажу.
Из-под одеяла послышались какие-то странные звуки, похожие на всхлипы.
– Да не реви ты! – сказала Консуэла. – Все будет хорошо.
Звуки становились все громче. Консуэла что-то заподозрила. Она вскочила, шагнула к койке Мосиной, откинула одеяло. Фая лежала, делая судорожные глотательные движения. У нее было порезано горло, вся грудь в крови. В руке – кусок стекла.
– Ё-мое! – заорала Консуэла. – Ё-мое! Ты что наделала!
К их купе сбежался весь отряд. Ставская побежала вызывать фельдшера. Но это был тот случай, когда медицина бессильна. Фая сделала все наверняка. Кровь хлестала у нее из артерии. Консуэла пыталась пережать пальцами, у нее ничего не получалось. Пока прибежала фельдшер, прошло не меньше десяти минут…
Фая умирала от потери крови. По ее белому, как полотно, лицу блуждала хорошая улыбка. При жизни она никогда так не улыбалась.
– Что ты наделала! – Консуэла кусала губы и мотала из стороны в сторону головой.
Ставская плакала вместе со своими пантерами. Брысина ее обнимала. Голосила:
– Что же с нами делают, начальница! Разве так можно. Мы ж тоже люди. Или нет?
Глава 26
Улучив момент, Каткова пересела к Ледневу и Мэри. Михаил пригляделся к ее зрачкам. Вроде, нормальные. Но Лариса не оставила без внимания его пристальный взгляд.
– Верить надо людям, – сказала она, сделав ударение на втором слоге. – Я снова подсяду на иглу только в одном случае. Если мне будет очень плохо.
Кажется, она хотела сказать «если меня никто не будет любить».
Михаил забыл, что Мэри ждет перевода. Американка открыла сумочку, достала помаду, подкрасила губы. Сделала вид, что не намерена чувствовать себя лишней, и сейчас уйдет.
Леднев понял свою оплошность.
– Лариса считает, что обязана тебе свободой.
Американка рассмеялась:
– Не надо врать, Майк. Она даже не подумала это сказать. Знаешь, что у нее сейчас на уме? Как бы испытать, чувствует ли она еще мужчину. Других мыслей у нее нет. Она продолжает сознавать себя женщиной. В этом ее трагедия.
Михаил рассмеялся:
– Ну, уж, трагедия. К чему такие слова? Драма.
– Майк, ты чего-то не понимаешь. Она ничего не чувствует. Для женщины это трагедия. Пригласи ее потанцевать
В ресторане играла музыка. Мелодия была медленной, но музыка играла громко. По-другому в наших ресторанах почему-то не бывает.
Леднев и Лариса вошли в круг. Девушка поставила ногу между ног Михаила. Это движение было вбито у нее в рефлекс. Правую руку она положила не на плечо, а обхватила ею шею Леднева.
– Что ты чувствуешь? – спросил Михаил.
– Понимаешь, – она перешла на «ты», – я еще там. А все, что здесь, это как сон. Не могу поверить.
Мэри пересела к журналистам. Они что-то обсуждали, кажется, готовились уйти, подозвали официантку. Леднев украдкой взглянул на часы. Ресторан должен скоро закрыться
– Сколько осталось? – спросила Лариса.
– Две минуты.
– Я сегодня не смогу уснуть, – сказала девушка. – Может, посидим, поболтаем?
Тело у Катковой было жаркое, щеки горели, глаза стали пьяными, хотя она только пригубила джин-тоник. Конечно, ей хочется праздника, прямо сейчас. И, конечно, в ней есть магнит. Красота – страшная сила. А красота порока – еще страшней. Вот этого он, Леднев, как раз и не должен сейчас забывать. Ее развлечение – это его преступление. Она его втягивает, а значит, роняет, равняет с собой.
– Хочешь отблагодарить меня? – спросил Михаил, четко сознавая, что говорит гадость.
Лариса отстранилась от него.
– Тебе кажется, я другая? Так и другие считали. А я такая же и даже выше. По крайней мере, выше ментов. Ты что-то не то подумал. Я не хочу быть одна, потому что всего боюсь. В этом городе менты могут устроить все, что угодно. Я почувствую себя в безопасности только завтра, когда за мной прилетит отец.
– Он действительно летчик? – спросил Леднев.
Каткова на секунду задумалась.
– Сейчас он работает техником. Обслуживает самолеты.
Все ясно. Отец никогда и не был летчиком. Может, он и не техник вовсе. И авторитет «Штык» бил когда-то жену Ларису, скорее всего, не по причине своей злобности. Повод для того давала. Но это сейчас уже не так важно.
Важно, что женщине, которая переступила закон и отбыла срок, верить нельзя. А значит, Корешков, возможно, не так уж не прав. Ну и что из этого следует? Каткова освобождена зря?
– Все не так, как ты думаешь, – неожиданно сказала Каткова. – Я лучше.
– Конечно, с усмешкой согласился Михаил. – И любовную записку Мэри не ты написала.
Лариса несколько секунд смотрела на него вытаращенными глазами. Потом заливисто рассмеялась, будто он сказал ей что-то очень забавное.
– Ревнуешь, что ли? А еще психолог называешься. Ха-ха-ха!
Глава 27
Утром взяли такси и поехали на старое лагерное кладбище. Дорогу показывала Ставская. Она не знала, зачем там понадобилось побывать Ледневу и Мэри. И не стала сообщать им, что произошло накануне вечером в колонии. Мрачно смотрела из окна машины на улицы города. Нет, здесь она не останется, уедет к матери в Омск. И вернется в школу. Хотя, наверное, в школе ей тоже придется нелегко. Она и там будет белой вороной.
Сотрудники прильнули к окнам административного здания. Корешков тоже глядел в щелку между портьер, гадал, что все это значит.
А Гаманец входил сейчас в штрафной изолятор. Ему доложили, что Маня остервенело барабанит в дверь. У нее якобы для кума срочное сообщение.
Майор подошел к камере, надзорка открыла кормушку.
– Ты чего-то хотела шепнуть, Маня? – негромко спросил Гаманец.
Из-за двери послышался густой голос старой арестантки:
– Подойди поближе, начальник.
Ага, щаз, так он и подошел. Мало ли чего. От этой Мани можно всего ожидать. Но все же приблизился к кормушке
– Говори, я не глухой.
В это мгновение в лицо ему ударила вонючая жидкость. Стоявшая рядом надзорка отшатнулась, брызги попали и на нее. Запахло мочой. Гаманец отскочил от камеры и стоял, отфыркиваясь, как конь
– Ну, сука, ну тварь, ты у меня ответишь! – заорал он.
Гаманец не подумал, что сокамерница пожертвовала Мане свою кружку. И Маня в это время целится в него этой кружкой, тоже полной мочи.
Маня не промазала. В лицо на этот раз не попала, но окатила с головы до ног.
– Ну, сука, ну, тварь! – в бешенстве орал Гаманец.
Его крик тут же потонул в торжествующем реве пантер, сидевших в других камерах:
– Ну, Маня! Ну, молодца! Все-таки сделала преступление! Теперь он не отмоется!
Старое кладбище находилось практически рядом с колонией. Небольшая, заросшая бурьяном поляна в хвойном лесу. Холмиков не видно. Только ноги натыкаются на металлические штыри, к которым когда-то были приделаны деревянные таблички.
Мэри бродила среди бурьяна сама по себе, ей хотелось остаться со своими мыслями. Ставская стояла в тяжелой задумчивости. Ледневу захотелось сказать ей какие-то слова, он понимал, что эту женщину ждут непростые перемены в жизни.
– Говорят, человек должен каждые семь-десять лет менять либо место работы, либо даже профессию.
– Я ни о чем не жалею, – отозвалась Тамара Борисовна. – Эта работа с самого начала была не для меня. Я десять лет назад будто сама села. А теперь такое ощущение, словно освободилась. Отмотала червонец от звонка до звонка.
– Напишите диссертацию. Не пропадать же опыту, – посоветовал Леднев.
Подумал: «Наша неволя, как и наша воля, всегда унижала и, наверное, всегда будет унижать человека. Так уж мы устроены. И никакому улучшению мы не поддаемся. И даже тогда, когда начинаем жить лучше, лучше не становимся».
– С меня хватит, если Каткова не вернется, – сказала Тамара Борисовна.
Ленев представлял Ставскую в гражданской одежде совсем другой, более яркой. Он не знал, что она сегодня просто не выспалась.
– Вы спасли Каткову, – сказал Леднев.
– Наверное, – вздохнула Тамара Борисовна. – А вот Мосину не уберегла. Убила себя вчера Мосина. Смотрю на счастливую Ларису, а перед глазами мертвая Фая.
Где-то далеко постукивал дятел. Снег лежал белее медицинского халата. Мэри растерянно осмотрелась. Потом вынула из сумки небольшую коробочку, присела, разгребла снег и взяла пригоршню песчаного грунта.
Леднев и Ставская молча наблюдали за ней.
– Где-то здесь лежит моя мать, – сказала Мэри. – Сначала ее посадили за политическое преступление. А потом, уже в колонии, она получила второй срок. Умерла от туберкулеза. Ее звали Мария. Мария Стогова.
– Как же ты попала в США? – спросил Леднев.
– Моя приемная мать работала в международном Красном Кресте. Увидела меня в тюремном детском доме и решила удочерить. Ваши власти ей не отказали: она много сделала для детей. Отдали меня как премию за хорошую работу. Умирая, она все мне рассказала, и передала фотографию мамы. Она хотела, чтобы я знала о своем происхождении, и понимала, откуда во мне то, что меня удивляет.
Американка неожиданно обратилась к Тамаре Борисовне:
– Мисс Ставская, вы очень похожи на мою приемную мать. Можно, я вас поцелую?
Женщины расцеловались.
Михаил вынул из сумки бутылку водки, три пластиковых стаканчика и соленый огурец. Сказал Мэри по-русски:
– Давай, Машенька, помянем твою мамочку. Царство ей небесное.
Американка тепло посмотрела на него. Ответила с сильным акцентом:
– Давай, Миша. У вас столько традиций, они так интересны.
– У нас, – поправил ее Леднев.
– У нас, – согласилась Мэри.
Корешков не выдержал, вышел. Видеть лишний раз Тамару Борисовну ему совсем не улыбалось, но любопытство было сильнее.
– Кто у вас тут? – спросил он, кивая на кладбище.
– Просто погуляли по лесу, – ответил Леднев. – Хорошо здесь, по эту сторону забора.
– Можно будет как-нибудь увидеть, что отсняли? – спросил Корешков.
– Конечно, – отвечал Михаил. – Мэри пришлет вам альбом. Даже не сомневайтесь.
В это время Гаманец вышел из зоны и замер, боясь подойти. Топтался в нерешительности, не зная, куда себя девать. Вид у него был жалкий.
– Альбом выйдет, не сомневайтесь, – повторил Михаил.
Ставская в эту минуту улыбнулась краешками губ так многозначительно, что Корешков все понял. Отснятые пленки хранились у нее. Что же засвечивал Гаманец, какие кассеты? Наверное, те, которые ему подкладывали.
Корешков сделал вид, что ничего не понял.
– Не забывайте нас, – сказал он.
Вот этого он мог бы и не говорить.
Сумерки души
Психологический этюд
Это недоразумение, что психоанализ возник на Западе, а не у нас в России. Западные люди насколько склонны к рефлексии, настолько же берегут свой внутренний мир от постороннего вмешательства. Их неискренность с другими просто не может не приводить к неискренности с самими собой. В массе своей это закупоренные люди. Им не нужна вся правда о себе. А психоанализ предполагает выворачивание человеком себя наизнанку.
Другое дело – мы, русские. Русский человек охотно признает себя грешником и часто готов в чем-то покаяться, чтобы облегчить душу. Мы любим обсуждать и осуждать других. «Русские всегда считают себя призванными быть нравственными судьями над ближними», – писал Н.Бердяев.
Мы можем не соглашаться с нашими «судьями», можем вести себя грубо, но…мы не избегаем такого разговора. Нам даже нравится, когда нас обсуждают в нашем присутствии. Такой разговор и есть сеанс психологического анализа, только на наш исповедальный русский лад.
«Чувство преступности»
Достоевский наградил всех нас, смертных, коротким психоаналитическим диагнозом, звучащим, как приговор: «В человека заложено «чувство преступности». Иначе говоря, мы все в той или иной степени порочны. Склонны переступать порог дозволенного. Порог – порок… Неслучайное созвучие.
Бертран Рассел высказался еще круче: «Душа человека – своеобразный сплав бога и зверя». Очень образно, но образ устарел. В душе сегодняшнего человека Бога совсем мало или нет вообще. В моде любовь к себе.
Гете откровенно заявлял, что способен практически на любое преступление. Ницше допускал, что в состоянии аффекта мог бы совершить даже убийство. «Все, что есть на свете хорошего, аморально и незаконно, – эпатировал читателей Оскар Уайлд. – Все очаровательные люди испорчены, в этом-то и есть секрет их привлекательности».
Одни выдающиеся люди признавались в своих порочных наклонностях открыто, другие через своих героев. Вспомним детальное описание, как Раскольников шел к преступлению. Едва ли это можно объяснить одним только творческим воображением Достоевского.
По мнению психологов, и Лермонтов, погружаясь в бездны своего бессознательного, воспроизводил в Печорине самого себя. То «герой нашего времени» организует похищение девушки и удерживает ее, склоняя к сожительству, то изощренно организует дуэль со своим приятелем Грушницким, хладнокровно убивая его… Кто он, если не преступник?
Великий гуманист Лев Толстой, проповедуя отвращение к насилию, сознавался в склонности действовать как раз силой. Философ Николай Бердяев, человек таких же благородных кровей, как и Толстой, писал к концу жизни о себе: «Я всегда чувствовал себя скорее разбойником, чем пастухом… Инстинктивно я был склонен действовать силой оружия…даже всегда носил револьвер».
Сократ оставил афоризм: «Легче уберечь себя от смерти, чем от преступления». В русской пословице сказано проще, но тоже очень философски: от сумы и тюрьмы не зарекайся. В переводе на разухабистый современный язык, вляпаться может, кто угодно.
«Преступник – человек психологический».
Преступники не читают Достоевского. Писатель кажется им сложным и нудным. Еще меньше читают классика те, кто призван исправлять заключенных. Им кажется, что герои писателя – из позавчерашнего дня и не имеют мало общего с современными преступниками. Отчасти правы и те и другие.
Куда интересней не романы, а дневники Достоевского, где он формулирует фундаментальные всечеловеческие мысли.
Возьмем главное определение Достоевского: «преступник – человек психологический». Вдумаемся, что оно означает. Преступление – психологический акт. Идея преступления зарождается в голове человека, он обдумывает ее непрерывно, пока это состояние не переходит в подобие тихого помешательства. Человек понимает, что может поплатиться за свое преступление свободой, но это не останавливает его. Нет, не только потому, что он считает, что перехитрит полицию, избежит наказания. Человек, заболевший идеей преступления, уже не в состоянии мыслить здраво. Психологическое напряжение так сильно, что ему хочется поскорее избавиться от него. Именно поэтому многие преступления совершаются толком не подготовленными.
Криминальная безалаберность
Около половины преступлений совершается у нас в России спонтанно, непродуманно, безалаберно. То есть в определенной степени бессознательно. А главный синоним бессознательного – невменяемость.
Рассказывая друг другу о своих похождениях, заключенные безбожно врут. Стыдятся ничтожности своего преступления, всячески его приукрашивают.
Но в этой закономерности гораздо меньше русского элемента, чем можно подумать. Тот же немец Ницше писал: «Как только благоразумие говорит мне: «Не делай этого, я всегда поступаю вопреки ему». То есть: у криминальной невоздержанности и спонтанности нет национальности.
Он же, Ницше, писал, что преступник должен быть достоин своих страданий за содеянное. То есть: чтобы преступление не унижало его в собственных глазах. А вот это как раз и происходит, когда преступление совершается безалаберно и глупо.
Кто «чистокровный подлец»
Преступников можно условно поделить на две основные категории. Есть преступники порядочные и есть непорядочные.
Порядочный предпочитает совершать преступление в одиночку. Погорел – отвечает только за себя: его никто не сдаст и он – никого.
Порядочный, как правило, выбирает преступления с риском попасться с поличным или быть раненным или убитым.
Порядочный не унижает и не убивает потерпевшего или свидетеля, хотя знает, что и тоти другой могут его опознать.
К непорядочным можно применить художественное определение Достоевского – это «чистокровные подлецы».
Вредная жизнь
Криминальная жизнь на свободе отбирает у преступника ничуть не меньше здоровья, чем отсидка в неволе. По наблюдениям медиков, практически каждый совершающий рискованные преступления перенес микроинфаркт.
Особенно страдают этим члены организованных преступных сообществ. Не удивительно: каждая «стрела» – это хождение на смерть. В опасных ситуациях изнашивается сердечная мышца, развивается эрозия желудка и кишечника, стрессовые язвы. Частое переживание страха вызывает болезнь почек – об этом еще Авиценна писал. Практически все рецидивисты – невротики, что проявляется в истериках по поводу и без повода.
Криминальная сублимация
Опера и следователи ищут мотивы преступлений. И чаще всего находят, но все ли? Множество преступлений против личности и собственности совершаются в результате подсознательной жажды расправы с теми, на кого преступник переносит свою ненависть против власти, против условий жизни, против несчастной судьбы.
Простой пример в подтверждение этой версии. В конце прошлого века произошел резкий всплеск насилия над детьми и подростками. Насильниками часто оказывались отбывшие срок и подвергшиеся тюремным санкциям (карой путем изнасилования), так называемые опущенные. Происходит это и сегодня, только СМИ эта тема уже приелась.
Фактор Большого куша
Мы удивляемся некоторым нашим министрам и губернаторам, схваченным на коррупции. Чего им не хватало? Не хватало Большого куша. Возможно, какое-то время удерживали себя от других, меньших по размеру соблазнов, но не устояли перед Большим.
А некоторые на полном серьезе считают совершенно оправданным такой мотив: «Не возьму взятку я – возьмут другие».
Фиктивная цель
Совершая преступление, человек делает это, прежде всего, против самого себя. Это движение к фиктивной цели. Цель чаще всего – деньги. Человек считает, что проще всего их украсть или отнять. Это и есть фиктивная цель. Тогда как нефиктивная цель – освоить хорошо какое-то дело и начать хорошо зарабатывать.
Исходя из фиктивной (разрушительной) цели, человек строит и свое фиктивное (саморазрушительное) существование.
Отношения в преступной среде
Всем правит стремление к превосходству друг над другом. Именно поэтому редко бывает настоящая дружба, требующая равенства. Да, есть преступное товарищество, взаимовыручка, но это до поры до времени.
При умелом ведении допросов преступник сдают друг друга, какой бы крепкой ни была их спайка, не только потому, что «своя шкура ближе». Так проявляется либо презрение сильного к более слабому подельнику, либо желание слабого рассчитаться с сильным за унижения.
Мораль братвы
Преступник уважает себя за качества, необходимые в его криминальной жизни для поддержания его статуса, и скрывает обычные человеческие качества, которые могут ослабить его авторитет. Нельзя забывать, что сочувствие, доброта, мягкость, нежность считаются «немужественными» и среди многих нормальных людей.
Мораль преступника контролируется опасением: «А что братва скажет?»
Мораль заключенного обычно такова, каков его дух. Физическая сила имеет значение, но только как дополнение к духу.
Идеалы братвы: жестокость как проявление силы и коварство как проявление ума.
В каждой тюрьме есть музей, где выставлены орудия членовредительства и предметы, извлеченные из желудков.
У нас в России однажды 200 заключенных вскрыли себе вены. В США был случай – 31 заключенный перерезали себе сухожилия. В обоих случаях – в знак протеста против жестокого обращения со стороны персонала.
То есть борьба с жестокостью по отношению к себе ведется путем жестокого нанесения увечий самим себе. И это тоже проявление уродливой преступной «нравственности».
Бывает ли чувство вины
Изолируя преступника, государство дает ему возможность остановиться и одуматься. Чаще одумываются без раскаяния. Жалко терять здоровье на тюремной пайке, жалко оставленных в неволе лет жизни. И совсем редко одумываются, испытывая чувство вины перед потерпевшим.
Чувство вины (по Бердяеву) – это чувство господина над самим собой. А кто господин? Тот, кто по-настоящему умён. А кто умён, тот чаще всего живет по каким-то моральным правилам. Или хотя бы стремится их соблюдать. Ибо умному нужно настоящее, а не воображаемое самоуважение.
Бывалый преступник произносит слово «раскаяние» со смешком – «раскаивание».
Зачем ему раскаяние, если у него есть универсальное самооправдание, взятое прямо из Библии? Мол, Иисус любил злых, а не добрых. Мол, первым в рай Господь впустил разбойника. Мол, на Небесах больше рады одному грешнику, чем девяносто девяти праведникам…
Этого достаточно бывалому и не очень умному преступнику. А таковых – увы – абсолютное большинство.
Обратный путь
Путь к преступлению описан в журналистике и литературе. А вот путь обратный… Тут, прямо скажем, не густо.