«Все это и многие другие наблюдения, – заключает Одоевский основную часть письма, – заставляют меня искать другого критериума». Одоевский подчеркивает, что в своем творчестве, в своих наблюдениях, в теории он стремится идти по новым путям. «Наблюдения над связью мысли и выражения, – замечает он, – принадлежат к области доныне еще никем не тронутой и в которой может быть разгадка всей жизни человека».
Одоевский далее касается и вопроса о форме своих произведений. «Форма, – пишет он, – дело второстепенное; она изменилась у меня по упреку Пушкина о том, что в моих прежних произведениях слишком видна моя личность; я стараюсь быть более пластическим – вот и все; но заключать отсюда о примирении с пошлостию жизни – мысль неосновательная; я был всегда верен моему убеждению, и никто не знает, каких усилий, какой борьбы мне стоит, чтоб доходить до моих убеждений, отстранять все, навеянное вседневною жизнию и быть, или по крайней мере стараться быть, вполне откровенным».
Симптоматично окончание письма. Одоевский отстаивает непосредственность процесса творчества, его во многом непроизвольность, спонтанность. «Называйте это суеверием, чем вам угодно, – но я знаю по опыту, что невозможно приказать себе писать то или другое, так или иначе, мысль мне является нежданно, самопроизвольно и, наконец, начинает мучить меня, <…> этот момент психологического процесса я хотел выразить в Пиранези (в новелле «Opere del Cavaliere Giambatista Piranesi» из «Русских ночей». – Ю. С.), и потому он – первый акт в моей психологической драме <…> В таком моменте должны соединиться все силы души в полной своей самобытности: и убеждения, и верования, и стремления – все должно быть свободно и истекать из внутренности души, здесь веришь – чему веришь; убежден – в чем убежден и нет места ничьему чужому убеждению; здесь а = а. Требовать, чтоб человек принудил себя быть убежденным, есть процесс психологически невозможный». И Одоевский призывает своего страстного оппонента к терпимости. «Терпимость, господа, терпимость! – пока мы ходим с завязанными глазами. Она пригодится некогда и для вас, ибо, помяните мое слово, – если вы и не приблизитесь к моим убеждениям, то все-таки перемените те, которые теперь вами овладели; невозможно, чтоб вы, наконец, не заметили вашего оптического обмана».
Эти признания Одоевского наглядно показывают, насколько глубоки были к этому времени расхождения между критиком «Отечественных записок» и автором «Русских ночей». Здесь отчетливо открываются противоречия, характеризующие мировоззрение писателя, которые и подверглись сдержанной, но глубоко принципиальной и по существу непримиримой оценке Белинского: приверженность к действительности, к опыту и неверие в рациональные критерии, склонность к иррационализму; неприятие социального зла, стремление устранить человеческие страдания и неверие в социальный прогресс; желание служить благу человечества и романтические представления о внутренней независимости мира художника и т. д.
Три месяца спустя, в обзоре «Русская литература в 1844 году», упоминая Одоевского как «одного из лучших писателей», «писателя замечательного и даровитого» и вновь высказав удовлетворение выходом его первого Собрания сочинений (см. с. 204–205), Белинский, однако, ничего не добавляет по существу к сказанному о нем в данной статье.
Позднее, если не считать в общем положительных откликов на издаваемые при ближайшем участии Одоевского сборники «Сельское чтение»[6] и на издание детских сказок дедушки Иринея (см. рецензии 1847 г. в т. 8 наст. изд.), Белинский уже почти не обращался к творчеству Одоевского. Некоторые отзывы о его произведениях, данные попутно, носили сдержанно критический характер (например, о рассказе «Сиротинка» в рецензии на сб. «Вчера и сегодня» – наст. т., с. 549; о рассказе «Мартингал» в статье о «Петербургском сборнике» (наст. изд., т. 8).