Правда о маяках. Книга пилигрима

Жизнь после смерти

В нашем роду было много бунтарей – анархисты, белые, красные, чекисты, коммунисты, сосланные в лагеря, КГБисты, музыканты, самоубийцы, дворяне и бедные крестьяне.

Но все началось когда-то в день папиной смерти, когда я встала на путь пирата креста, путь пилигрима, сама того не осознавая.

Папа умирал год, долго и мучительно, гнил заживо на наших глазах, в больницы его не брали, он сидел на морфии, но адские боли все равно не давали ему покоя, и он немного свихнулся. Хотя произошло раскрытие нашей с папой любви, наших отношений… «Кукуська, ради вас я еще поживу. Если ты хочешь, я покрещусь ради тебя». «Папа, ты не должен это делать ради меня. Ты должен это делать ради Неба, ради нового начала…» Я поехала ненадолго в Крым, сбежала, чтобы переключиться, выдохнуть, а когда вернулась, папа был уже совсем плох, никого не узнавал. Последний месяц жизни он не был похож на человека – одни кости, пищу принимать он не мог и находился без сознания, только прерывистое беспокойное дыхание говорило о том, что жизнь теплится в этом тщедушном тельце. Не верилось, что костлявый скелет с мутными глазами, корчившийся от боли, это мой спортивный статный красавец папа, любимец женщин, холеный деспот и тиран. Я была поздним ребенком в семье, и папе уже было под пятьдесят, когда он учил меня кататься на велосипеде. Я очень боялась ехать сама, мне казалось, что я упаду… Поэтому папа бежал сзади, держа велосипед за багажник, и я вроде как ехала, и мне не было страшно. Так он бегал за мной и велосипедом до тех пор, пока я не смогла поехать. А когда я обернулась, папы не было…

Незадолго до смерти отца я все же покрестила его, сама, и, наверное, приняла на себя часть грехов рода, так как отцу, полковнику КГБ, сыну НКВД-шника, светил ад, и надо было что-то срочно делать, взять на себя хоть немного от тяжести его, папиного бремени… «Господи, возьми от меня и отдай отцу. Возьми часть моей силы, моих талантов, моей молодости. Пусть он будет жить». Он ведь заплатил большую цену, наивный бедный папа… год медленно мучительно умирал, а я верила до конца, что не все потеряно, что может произойти чудо, и он будет жить. «Папа, все будет хорошо…», – твердила я отцу, который уже был в коме.

В тот день, когда умер папа, мне надо было выходить на новую работу, на канал ОРТ, в отдел дистрибуции в Западную Европу, первый день на новой работе. И только я вошла в офис, раздался звонок, потом гудок, обрыв нити, слезы… Мой висок почти сразу поседел, и я как будто превратилась в старуху…

Папу хоронили в Таллине, кремировали в Москве… Прах его я везла в урне в поезде Москва-Таллин. Пограничник тогда спросил меня: «Что вы везете, мадам?» А я ответила: «Везу прах отца хоронить». После кремации, помню, в такси играла одна из папиных любимых песен, «в незнакомой стороне, на чужой планете, предстоит учиться мне в университете…»

Начались десять лет изгнания, скитаний; выкорчеванный дом, брешь в душе, которую невозможно ничем залить, никаким алкоголем, и перманентная тяжесть тьмы… Спасала Церковь, благодать. А на работу я так больше и не вышла, в том обычном советском понимании рабского труда. Я подрабатывала фрилансером, иногда работала вахтовым методом за рубежом и даже со временем полюбила простой физический труд во всей его изначальной простоте и преображающей силе.

Все десять лет большой деревянный крест, которым я покрестила отца, был неизменно со мной, как единственный верный спутник.

И с тех пор, вплоть до недавнего времени, я всегда чувствовала, что за моей спиной ангелы дерутся, и я всегда видела две свои тени вместо одной.

После смерти папы мачеха очень быстро, практически в самый день его смерти начала суетиться о продаже квартиры со всей обстановкой и разделе наследства. Мне пришлось продавать с молотка всю нашу старую мебель и вещи. Такова была воля сестры и мачехи, все это было невыносимо, я запила и покорно склонила голову под плаху, сопротивляться просто не было сил. Мебель папа всю жизнь буквально боготворил. Немецкий модерн, югенд штиль, трофеи нашего деда НКВД-шника. Для папы эта мебель составляла основу бытия. Мебель, которая, по словам оценщика, оказалась не очень дорогой, но ее чудом удалось продать за довольно большие деньги… Бродяга ветер быстро унес эти деньги, а мебель попала в руки старого московского антиквара, специалиста по русскому Афону Дмитрия Константиновича, дядя которого был монахом в Русике.

Сразу после вступления в наследство и продажи квартиры (я была последней, кто покидал наш проданный с молотка дом, я была последним чистильщиком, кармическим чистильщиком рода и дома, что со временем превратилось в одну из моих профессий плюс к профессии пилигрима), я погрузила все свои любимые пожитки в два рюкзака и купила билет до Киева. Квартира моя в Москве на тот момент сдавалась. У меня была куча денег и очень тяжелые рюкзаки.

Из Киева мой путь лежал на юг, в сторону Одессы, откуда я собиралась паромами добраться до Греции, до Додеканесских островов. В Одессе, когда я пыталась по пьяни вымутить кокаин, меня благополучно нагрели на сто евро и, как потом оказалось, успели сделать копию с банковской карты…

Из Одессы я плыла на пароме с украинскими челноками, увешанными голдой и блистающими золотыми зубами, и итальянскими геями в Стамбул… В моей каюте храпели две вечно пьяные барышни и пахло дешевым перегаром. Старую посудину качало от каждого дуновения ветра. По бокам этого утлого суденышка были натянуты сетки. «Раньше многие хотели добраться незаконно до Турции, до сладкой жизни за кордоном, и прыгали за борт с корабля…» Было это в лихие девяностые. Ночью мы с геями напились, и я ставила музыку на дискотеке, корабль качался, и мы, пьяные, падали друг на друга. Старый турок с золотыми зубами предлагал сделать мне кунилингус. Я бегала от этого старого маньяка, который подстерегал меня за каждым поворотом… В моей каюте храпели несчастные пьяные хохлушки челноки. В Стамбуле еще несколько дней я не могла отойти от качки, вестибулярный аппарат восстанавливался с трудом. Я поселилась в Султанахмет недалеко от Агии Софии. Пестрый ковер воспоминаний, караван сарай: жонглеры-мороженщики и крутящиеся дервиши в здании старого вокзала, турецкие хамамы, шум и сутолока гранд базара, все здесь смешалось – запад и восток, Босфор, Галата.

Итак, я двигалась на юг. На остров Лерос должна была приехать подруга из Британии, и мне надо было к ее приезду найти нам жилье, снять мопед, как-то обустроиться. Лерос мы выбрали неслучайно – на нем последние годы жизни провела греческая старица Гаврилия, известная своими путешествиями в Индию, где она лечила прокаженных. Она была беесребреница и молитвенница с вечным спутником ангелом. В мои дальнейшие смутные планы входило движение на юг через Родос и Крит в сторону Кипра и, может быть, Израиля. Пробыв на Леросе около месяца, я сплавала почти на все окрестные острова – Патмос, Липси, Калимнос. Купалась, заходила в монастыри и храмы, которых было великое множество. На Липси добывали губочки, которыми можно деликатно мыть лицо. Я пила холодную ракию, прячась в тени деревьев и пережидая полуденный зной. Мы провели две недели с моей британской подругой, я разбила три мопеда, успела посетить все святые места и храмы этого странного острова, связанного с Муссолини и Микисом Теодоракисом, который провел на Леросе несколько лет будучи в заточении во время хунты черных полковников.

И вот, в один прекрасный момент банкомат просто не выдал мне деньги. Одесские мошенники благополучно обналичили в Москве копию моей карточки. Правда, деньги эти мне потом вернули полностью, банк вернул все до копейки. Но я была вынуждена прервать свое путешествие.

Очарование вещей

Наследство, как я вам уже говорила, было явно проклятым. Все, что я купила на наследственные деньги, пропало, было заложено в ломбард, потеряно, стырено, подарено, забыто. Каким-то чудом десятину мне все же удалось пожертвовать на помин души отца и наших сродников…

Все, что осталось от нескольких миллионов в материальном, видимом мире – это наручные часы, кожаная куртка, ботинки, ремонт на кухне, новое кресло, которое уже не новое и нуждается в реставрации… Ну, и ворох воспоминаний… Кресло, такое большое, что может сойти за диван, по форме схожее с утробой, итальянская бархатная обивка, напоминающая леопардовую черно-белую шкурку. Так и хочется снова сложиться в округлую позу эмбриона, обнять себя за колени (я помню, как в детстве любила нюхать свои колени, они пахли улицей, кожей, ветром, детством) и погрузиться в космический покой материнской вселенной.

Кожаную куртку я купила в Киеве за какие-то баснословные деньги, а часы Хамильтон в Стамбуле на базаре… К ним прилагалась пожизненная гарантия… Да, они заводятся от качания руки. А еще одно, пока не стареющее и не потерянное приобретение, купленное на наследственные деньги – это зуб. Передний новый зуб.

Прямо с поминок отца я уехала к одной богатой подруге моей сестры, жене шведского миллионера… И мы с ней загуляли почти на полгода… Я отъезжала по делам наследства в Москву, а когда приезжала в Таллин, мы жестко кутили. Один раз на машине, на ее спортивном мерседесе мы попали в аварию, и я сломала передний зуб, ударившись лицом о бардачок… Помню поле, закат, пыль от отъезжающей машины барыги, на капоте ягермейстер и кокс. И солнце, черное солнце садится в пыльный горизонт. Black Hole Sun. Много лет спустя я встретила Свету, так звали эту стареющую гетеру, в одном из самых бедных районов Таллина в алкогольном магазине… Швед ее бросил, потому что она стала спиваться и перестала быть такой прекрасной и молодой как раньше. А с другой стороны – он был для нее в течение двадцати лет как хозяин, а она была его рабыня. По первому вызову, размалеванная и сексапильная, она должна была прилететь к нему или примчаться в отель Олимпия, где он ждал ее – огромный богатый викинг с плеткой и кокаином, нажравшийся виагры. Ну так вот, Света пробухала шикарную квартиру на берегу моря, машину, дачу и жила в малюсенькой комнатушке на первом этаже, работая уборщицей. Полнейший дауншифтинг… А подруга ее, с которой мы тоже вместе квасили, умерла в Лос-Анджелесе, отказала печень, не успели сделать переливание крови.

Ну а я, в общем, до того как одесские мошенники сняли мои деньги, все же успела сделать себе новый зуб, чтобы можно было улыбаться, у гениального греческого стоматолога на маленьком острове Лерос.

Потом я меняла дома и квартиры, отели. Москва, Таллин и Печоры стали тем константным пространственным треугольником, который позволял мне не чувствовать так сильно зияющую в груди пропасть, брешь разоренного дома.

Я боролась с тьмой, живущей во мне, с тьмой нашего рода, с тьмой старого печорского дома, который заменил мне отчасти раскуроченный Дом. Я расчистила пределы, и моим желаниям люди перестали быть помехой. Я забыла про людей, а они забыли про меня. И это было то, что нужно.

Еще, я всегда вожу с собой маленький ножик из черной стали и кожаное папино портмоне, отчасти сохранившее запах нашего старого дома… Ножичек я всегда использую в сакральных целях, счищаю им присохший ладан. На черной стали выгравирован семисвечник. Портмоне же вместе с несколькими старыми фотографиями мамы, папы и бабушки бесследно исчез в Петербурге.

Этот запах сохранил и старый дедушкин шкаф, который запирается на ключ и стоит у меня в коридоре в московской квартире. Ключ от шкафа хранится на связке с другими ключами от квартиры и с брелком Portugal, который мне когда-то подарил в Париже на набережной Сены молодой португалец. Сена штормила, буквально выходила из берегов, я бродила по Парижу с рюкзаком, прилетев туда из Израиля. И разговорилась с компанией пьющих виски маргиналов – португалец тогда спросил меня: «У вас вообще есть дом?» и подарил брелок от ключей. В Португалию я когда-то хотела переехать на ПМЖ, так как влюбилась в Лиссабон, меня привлекала его антикварность, неприкрытая обшарпанность, сумасшедшие краски, солнце, холмы и воздух свободы. Сейчас пожалуй что Лиссабон кажется мне чересчур шумным. А на вопрос: «Есть ли у вас вообще дом?» я многозначительно промолчала.

Часы надо бы уже почистить и поменять заводные колесики, что и было сделано. Часы теперь обрели новую жизнь, они бодро идут, не останавливаясь. И кожаную куртку я недавно привела в порядок, поменяла подкладку. Куртка сама потертая, брусничного цвета, а подкладка вишневая, блестящая, гладкая, словно шелк. На рукавах и на воротнике кожа совсем прохудилась, стала мягкой и приобрела уже серый, местами черный оттенок. Пуговицы на карманах отлетели, хотя они не так уж нужны, ведь есть молнии. Рукав один в районе локтя стерт и шероховат – это след падения с велосипеда или с мотобайка. Жесткая и негнущаяся часть кожи в области кармана – наверное, пролитый ягермейстер или вана Таллин. Сколько попоек, зависонов, поездок, побед, поражений, встреч, надежд, разочарований, влюбленностей, ненависти, обид видела эта куртка. Маленький ноутбук был забыт мной по пьяни в одном из кабаков ночной Москвы… Цепочкой из белого золота весом около 15 грамм я расплатилась с ментом, который подвозил меня домой на машине, а я, решив, что это таксист и не обратив внимания на лампасы на его брюках, предложила ему раскуриться. Выходим из машины, он закручивает мне руки, а я спокойно несколько минут спустя снимаю свою цепочку и отдаю ему.

События как бусинки: одно вспомнишь, зацепишь, за ним и другие потянутся. Так складываются воспоминания, составленные из главных вех-бусинок. Углы, одежда, книги, люди, вид из окна, дороги, надежды, упования, планы и сила по ту сторону добра и зла, неподвластная времени.

В промежутках между кутежами и путешествиями я подрабатывала тапером в кафе и ресторанах, иногда меня просили написать текст для буклета или сделать перевод с английского. Я работала на временных и удаленных работах, делала описания товаров для интернет магазинов… Полгода жизни я провела в Англии, ухаживая за инвалидами. Были небольшие периоды оседлости в Таллине…

А старый дом в Печорах на границе империй все же стал для меня тем центром розы ветров, местом, благодаря которому я смогла собрать ворох всех своих воспоминаний, почувствовать себя в безопасности под крылом Матери Лилий и снова обрести потерянную драхму – свою бессмертную душу.

Фотографии, музыка, тексты и невидимое присутствие ангелов – константы бытия. В последнее время ангельский свет, он становится таким ярким иногда.

Жизнь в квартале маяков

Эххх, а мне бы – поселиться в маленьком таком городке с населеньицем в пару тысяч, записаться в местный ансамбль, по воскресеньям ходить в церковь, дружить с соседями, помогать бездомным собакам, иногда ходить в баню, участвовать в благоустройстве и озеленении, в создании маленького провинциального рая и не забывать про место на кладбище. Да, и чтоб у городка этого был такой красивый герб, обязательно со смыслом, обязательно с историей, берущей свое начало со времен упадка Римской империи… А, ну и чтить местных юродивых и блаженных похороненных на краю кладбища…

Все бы ничего, но, Господи, как же холодно…. Все вроде ничего – природа, люди здесь иногда попадаются интересные, спокойные, но, Боже мой, как же здесь холодно. И пустота… Чувство пустоты… Разрывы пространства… Вроде как даже какая-то щель.

Да, знаете ли, поговаривают, что мы живем в расселине, в жопе мира, в пропасти, куда проникает так мало солнечного света.. Иногда в трамваях, освещенные солнцем, застывшие, фактурные как будто высеченные из гранита попадаются лица. А вот из подвала вышел на перекур кингисепп, сапожник, в кожаном переднике, с мясистым лицом, смачно-привычно курит, смотря в одну точку. Но такие яркие персонажи попадаются редко, все больше – мясо, серая масса, Босховские люди-уроды в расщелинах серых камней. Люди здесь имеют неосторожность исчезать, они просто падают глубоко в расщелину и уже не могут выбраться наверх, к солнцу, к небу. Самое ужасное, что их никто не ищет. Никто не спохватится об их исчезновении, не затрубит в горн, не забьет в колокол, не зажжет сигнальный огонь и не отслужит мессу за упокой. Итак, господа, живу я в расщелине (читаем «в жопе»).

Ревельский квартал маяков состоял из построенных пленными немцами бараков, хрущевок, подвальных магазинчиков с контрабандной продукцией из России, пары супермаркетов, кулинарного техникума. Основное население района составляли алкаши, наркоманы, бедные старики, еле сводящие концы с концами и вынужденные отдавать половину своей пенсии на непомерно высокие коммунальные платежи. Было конечно и несколько плюсов – квартал маяков раскинулся на горе, с которой открывался шикарный вид на башни старого города, на залив, на корабли, заходящие в порт. Неподалеку был парк, названный в честь императрицы Екатерины, в самом квартале до сих пор высился и работал черно-белый маяк. А на границе парка стоял маленький красный маячок, светивший зеленым прожектором, линза к которому была заказана из Франции в 18 веке.

Наконец-то, свершилось, дождливым сентябрьским днем я переехала в свой угол, впервые на первый этаж, впервые одна я снимала двухкомнатную квартиру за коммунальные платежи у пожилого господина, сына которого убили в лихие девяностые, а его тело было найдено и опознано на мед экспертизе через много лет спустя смерти, относительно недавно. Сына когда-то закатали в асфальт.

Первая ночь в новой квартире прошла очаровательно – я почти что выспалась. Наутро выпив кофе и продефилировав голой перед окнами 1 этажа, я подумала, что жизнь прекрасна, немного пострадала от своей новой любви (старой как мир, пыльной как мои мозги) и стала готовиться к выходу во вне. В этом дивном ВНЕ где-то неподалеку в одной из квартир жила новая знакомая а теперь еще и соседка с подозрением на воспаление легких и старой ненужной кушеткой, которая, быть может, вписалась бы в мои пустые хоромы, напоминающие плацдарм для бальных танцев. Перед выходом из дома я подумала, «интересно у моей знакомой к которой я иду в гости толстые лодыжки…?». Эви жила в квартире с видом на маяк и «бездонное озеро, в котором тонули люди» и происхождение которого неизвестно. И, о Боже, первое, о чем она почему-то стала говорить – так это о своей толстой кости и мощной комплекции. «У меня в роду видимо были труженики, землепашцы…». Я многозначительно молчала чувствуя себя почему-то сволочью… В соседней комнате сидел бойфренд новой соседки – еврей-низкорослик с большой головой, похожий на гения – гуимплена, известный футбольный журналист. Сама же Эви была неплохим художником, училась в магистратуре Академии искусств Эстонии на мульти-медиа художника. Не знаю чему их там в этой академии учили, но у молодых т.н. художников Эстонии наблюдался чудовищный вакуум в базовом художественном образовании. Они не знали банальных вещей, могли не знать кто такие конформисты или могли никогда не видеть картин Миро или Мунка, и видео-инсталляций Ребекки Хорн… Как мне потом объяснили – это был один из принципов современного арт-образования в Эстонии – давать художникам возможность самим найти, нащупать свой путь и не пичкать их готовыми представлениями об искусстве. Ну и наверное что-то вроде «пусть сами занимаются своим образованием – интернет, выставки, и т.д.» В квартире моих новых соседей везде были буквально раскиданы ноутбуки и велосипеды, косяки и самокрутки. Пара эта была типичным олицетворением Таллинской русскоязычной молодежи – бездуховной, талантливой, амбициозной, холодной и необразованной, не читающей русские книги, а поэтому в основной массе своей косноязычной. Я была не первой кто принес имбирь больной девушке. Мы уткнулись с ней в экран ноутбука. По информации из «откусанного яблока», в Эстонии есть анархисты и даже ежегодный песенный панк-фестиваль. Многотысячное панк-караоке. Представьте себе огромное поле, набитое ирокезами, полуголыми пьяными мужиками, женщинами и детьми. Особенно комично выглядят 40-45-летние женщины в первых рядах (подставные утки?) со спокойными сытыми лицами и нахлобученными на голову разноцветными ирокезами или с сельскими косичками (причем тут панк?). Они сосредоточенно, словно школьницы на экзамене, уткнулись в тексты песен, старательно открывают рты и на переднем плане – главный панк страны, президент Эстонии.

«Мужчина инвалид избил женщину костылем, а потом обругал её…» – из сводки эстонских новостей. Хорошо, что не надругался и не обрыгал… «В доме интернате сгорело 10 детей-инвалидов» – да, это на самом деле печальная новость, большинство детей встретили смерть в инвалидных креслах. Они не могли убежать или скрыться от огня… Интересно, – где были воспитатели? Кто-нибудь пытался, рискуя жизнью спасти этих ни в чем неповинных детей? Больно в сердце… Начинаешь верить в то, что дети-инвалиды попали сразу в рай… И они молятся о нас, там, в своем новом небесном доме-интернате с большим садом. Вспомнился Бергман, пляска смерти, дети в инвалидных колясках летят по небу словно стая птиц.

Люди нашего времени – они болеют беспамятством. Они поверхностны и патологически забывчивы. Большинство из них не умеет концентрироваться, теряется в потоках информации, не может осознавать, делать правильный выбор, не может собираться внутрь. Людям нашего времени вообще на многое начихать. Они как ветром гонимые облака, вечно пьяные немотивированные ублюдки. Пустые, полые, чучела. Умершие еще до своего рождения. Eyes wide shut, captain, корабль сбился с курса и его носит по волнам словно «Летучий голландец».