От сердца к сердцу. Сборник рассказов

Сложно сказать, что именно побудило девушку к действию, но она взяла ручку, а это всегда означает что-то опасное. Я неизменно говорю: если человек берёт в руки данный предмет, всё – берегись! Сейчас напишет такое! В голове Нины сверкнула мысль, подобно молнии, и осветила всё её лицо: «Ну, я же помню всё, почему бы мне не переписать этот дневник?».

И она села за стол, несмотря на то, что на часах было уже двенадцать ночи. Нина решила – во что бы то ни стало – переписать всё, что она может вспомнить. Встреч было не так много, поэтому, она была уверена, это не заняло бы так много времени. И действительно, работа шла быстро, а память легко воспроизводила всё, что было связано с Артуром. Отчего так? Спустя столько лет ничего не исчезло из памяти. «Почему наша память так избирательна? И сохраняет то, что я так хочу забыть?» – задалась вопросом страдалица.

На самом деле она вновь себе лгала. Если бы девушка действительно хотела забыть то, что без конца всплывало в её памяти, она, несомненно, не села бы сейчас переписывать эти несчастные истории. Более того, всё-таки воспользовалась бы помощью гадалки, как и мечтала пару лет назад, чтобы навсегда вычеркнуть из головы Артура. Подумать только: человек с высшим образованием пошла делать отворот! Забавный всё-таки народ – девушки.

Но Нина писала и писала с азартом, словно кто-то поднял занавес, и она смогла на мгновение – на одно только мгновение – почувствовать и поверить, что он рядом, где-то подле неё. Снова то лето, затем осень… Сезоны сменяют друг друга, а её любовь всё крепнет, крепнет, крепнет. И вот в какой-то момент она несётся в пропасть. Нина не хочет об этом писать, но решает впервые сказать себе правду: «Артур никогда её не любил».

От этих слов становится больно. Это самые неприятные слова на свете, и их всегда так тяжело слышать – пусть даже от самой себя. Она садится и начинает говорить себе правду. Перечитывает строчку за строчкой и видит доказательство одно за другим. На плечи ложится какой-то тяжёлый груз. Нина снова в том далёком году и верит, что их ждёт счастливое будущее, что они будут вместе. Артур будет катать её на велосипеде, а она сама станет читать ему стихи.

Но он не любит стихи. Он отвернулся, когда она стала что-то воодушевлённо читать ему. Артур делает вид, что ему неинтересно. «Но делает ли он вид или…?» – спрашивает себя Нина и вздыхает. Она влюбилась в него очень давно и пообещала, что когда-нибудь Артур тоже полюбит её. И сколько теперь ей нужно мужества, чтобы говорить себе такие страшные вещи.

Не любит. Всё равно. Не интересна. «А, наверное, не интересна и в самом деле» – в слезах восклицает Нина, заваливается на пол и начинает плакать. Всё, что ей так и не удалось выплакать за эти годы, лезет наружу. Она – по обыкновению своему – забивается в самый дальний угол и, словно маленькая крыска, начинает тыкаться носом и пищать. Затем её горло разрывает крик, полный ненависти и отчаяния.

Она кричит, что тоже хочет быть значимой именно для него. А потом вспоминает, с какой лёгкостью он говорил о расставании, как ласков был с другими и как надменно проходил мимо, смотря поверх её головы и даже не думая задерживаться в её обществе. Слёзы высохли. Нина засмеялась, ей стало весело. Отчего-то после таких приступов гнева всегда смешно! Но смех прервал приступ тошноты, рвущийся откуда-то из глубин её маленького тела.

Ей под руку попалось старое, пожелтевшее письмо, на котором можно было разглядеть отпечатки пальцев, слёз и даже грязи. Почему Нина не заметила его ранее, хотя упорно искала всё, что было связано с Артуром? Она раскрыла конверт нежными пальцами и прочитала письмо, написанное в каком-то приступе ярости, как будто дикий зверь готовился растерзать свою добычу. Нина опустила глаза и посмотрела на последнюю строчку. Но вместо «Ненавижу тебя, чудовище» читает что-то не то, другое, спустившееся к ней откуда-то сверху: «Какой же ты глупый и маленький мальчик. Просто дурак».

Божье крепко,
а вражье лепко

Нанося ущерб себе, мы всегда наносим ущерб другому, потому что мы лжём.

I Глава

– Кать, а Кать? – спросила вдруг Юля, покачиваясь на стуле и тараща большие серые глаза в зеркало.

– Не качайся, я говорю, – строго ответила сестра и посмотрела в окно так, словно хотела увидеть там что-нибудь очень важное.

Там постепенно вступала в свои права весна. Она улыбалась, хохотала в голос, наделяя жизнью цветы, деревья, маленьких букашек, ползущих по земле, и даже паучка, повисшего на подоконнике. Катя взглянула на него и, вся вздрогнув от ужаса, отвращения и страха, аккуратно его взяла. Девушка – ей было двадцать шесть – вспомнила, как пережила целую трагедию в такой же солнечный день. Тогда, вернувшись с прогулки, она обнаружила на своих вьющихся волосах мерно покачивающегося маленького паука и вскрикнула от ужаса. Сложно понять, почему она их так боится, но сколько ни пыталась, девушка так и не смогла побороть этот страх. Катя осторожно сняла его за паутинку с головы и, поднеся к окну, посадила на подоконник по ту сторону, надеясь, что он переберётся к какому-нибудь более привлекательному окну. Прошла всего секунда, и сильный, порывистый ветер унёс маленькое насекомое в неизвестном направлении.

Внутри всё сжалось от боли, тоски и, что греха таить, чувства вины. Катя представила, как этот малыш ударится о каменную стену и разобьётся вдребезги. Долго она ещё смотрела вниз в надежде увидеть доказательство его жизни. Оплошность! Оплошность! Боже мой! С каким трепетом мы порою относимся к жизни, притом совершая глупейшие поступки. Катя плакала, долго и безудержно, сходя с ума от чувства вины: «О, лучше бы там была я! Бедный паучок. Что я наделала!». Впрочем, я не могу быть убеждена в полной мере, что это не было природное женское притворство.

А потом, спустя пару часов, в гости зашёл Женька Чарвинец, школьный товарищ, который учился на биологическом. Кажется, он изучал особенности жизни насекомых, но Катя никогда не вникала в этот вопрос, потому что её саму насекомые интересовали очень мало. Женька иногда заглядывал на чай и помогал с математикой её племяннице, если та была в гостях.

Именно в тот солнечный день, когда Женя появился на пороге, по привычке снимая свою красную смешную панамку и протягивая полкило конфет, Катя и объявила трагичным, загробным голосом: «Я убийца». Женя испуганно оглянулся и спросил:

– Где труп? В пруду или пока только в кладовке?

– Не смешно! Я убила паука.

– Пауков же нельзя убивать – примета плохая.

– Я не специально. Я посадила его за окно, а сильный ветер унёс его, и он разбился.

– Он не разбился…

– Разбился! – чуть ли не рыдая, перебила его Катерина.

– Насекомые не разбиваются.

– Как? – удивилась она, храня в груди какую-то маленькую надежду.

– А так… Маленькая масса тела, имеющая обтекаемую форму, помогает им безопасно приземляться, падая, скажем, даже с пятнадцатого этажа. Так что ты можешь быть спокойна. Но больше так не делай, а то он простудится! – засмеялся Женя, а Катя разрыдалась ещё громче, бросилась ему на шею и долго судорожно тряслась. – Спасибо, спа-си-бо, – только и доносилось из её груди.

II Глава

– Катя! Ау! – закричала Юля чуть ли не в самое ухо, внимательно разглядывая задумчивое лицо старшей сестры, – ты там что, уснула?

Девчонки переглянулись и снова посмотрели за окно. Небо было синим и, казалось, блестело от солнечных лучей. Во дворе бегали мальчишки, играя в баскетбол и время от времени промазывая мимо кольца. Кто-то расстраивался, кто-то ругался, кто-то успокаивал – как и в любой компании. Пролетела белая птица, которая, видимо, радовалась возможности покачиваться на ветру, только расправляя крылья. Долго и с трепетом можно было наблюдать за этими красивыми движениями.

– Ну, так что? – спросила Юля ещё раз с каким-то нетерпением, свойственным только подросткам.

– Что? – не поняла сестра, потеряв нить разговора.

– Можно я пойду?

– Не пойдёшь. Математику решай, гулёна.

– Беспредел! Я маме нажалуюсь! Да и вообще… Кто ты такая, чтобы мне указывать? Захочу и пойду! – Юля топнула ногой.

Младшей сестре Катерины было пятнадцать. Это была красивая девушка с длинными, светлыми косичками. У неё был курносый носик и большие серые глаза, которыми она постоянно хлопала. В силу возраста, видимо, румянец никогда не сходил с её лица, а вот улыбалась она редко. Юля играла на пианино, поэтому её виртуозные пальчики можно было узнать из тысячи. Роста она была невысокого, метр шестьдесят, но зато быстрая и бойкая.

Катя любила её и смотрела на неё с тревогою, с какой-то нежностью несостоявшейся матери, но безумно заботливой сестры. Не каждая сестра может любить так ласково и тепло – только та, которая выносила на собственных руках чужое чадо; которая ночей не спала, слушая мерное дыхание и молясь о маленьком существе; которая перебирала крошечные ручки и плакала вместе с ней. Сама кровная связь не всегда подразумевает близость. Иногда близкие люди оказываются нам чужими и далёкими, а совершенно случайные – ближе всех. Вот оно – родство по душе. Так и должно быть, но бывает не у всех. Чаще всё обиды да претензии, взаимные уколы да требования, а ещё… то, что мы называем ярмаркой тщеславия. Катя любила свою сестру именно так, потому что их соединяли годы душевного тепла, потому что ради неё она перестала кричать, одёргивать, злиться. Будучи девочкой, Катюша часто вздыхала и переводила дыхание, стараясь увидеть то, что крылось за непоседливостью и мельтешением. И Юля приходила, забиралась на руки, теребила волосы, просила чаю, а сестра в ответ вздыхала: наверное, когда-нибудь она поймёт, но не сегодня. И теперь Катя понимала, для чего это было нужно. Теперь Катя видела, что настоящая любовь не даётся просто так, она растёт, преображается, усиливая наши собственные чувства и делая жизнь либо невыносимой, либо прекрасной, как вишнёвые сады.

Теперь Юля стала большой. Точнее – она мнила себя таковой. Девочка училась на тройки и жевала жвачку. Вставляла своё слово через каждые пятнадцать минут, никого не ставила в авторитеты, никому не верила и сама всё знала, могла даже, если честно, какому-нибудь пятидесятилетнему мужичку разложить всю жизнь по полочкам, как она думала, лучше любого психолога.

Но, несмотря на этот юношеский максимализм, сестру девушка любила больше всех. Иногда Юля, подсаживаясь к Кате, говорила нежным, тоненьким голоском: «Ты самая лучшая. Спасибо, что ты есть». А потом они почему-то плакали, обнявшись, видимо, вспоминая что-то важное – каждая своё, потому что, как ни крути, у каждой женщины свой жизненный опыт и своя особенная боль. Старшая целовала младшую в лоб, а та морщилась и нежно смотрела в глаза сестры. Вложенная душа всегда возвращается сторицей. Настоящая любовь не бывает незаметной. Настоящая любовь не остаётся безвозмездной.

– Отпусти. Он хороший, правда, – Катя в ответ недовольно сморщилась, потому что видела этого Юру, и теперь, конечно, боится за сестру, но подростковое упрямство – вещь непобедимая.

Катя долго молчала, но вдруг тихо-тихо, с усилием как будто, сказала еле слышно:

– Иди.

– Правда?

– Да. Иди.

Юля только дважды похлопала большими глазами, а затем помчалась навстречу своему, как ей тогда казалось, большому счастью. Она бежала, мчалась, словно волчок, веселилась, познавая всю прелесть юности, пока сестра, в тревоге и страхе, вздрагивала от каждого шороха. На сердце у неё было неспокойно, но это бывает, с этим нужно смириться. В любви мы часто тревожимся за тех, кто нам дорог, но разве можем на что-нибудь повлиять? Кате хотелось верить в лучшее ещё больше, чем Юле, но она сильно сомневалась в возможности этого.

III Глава

Прошло, наверное, месяца три с их последнего разговора, когда счастье впервые дало трещину. Прежде чем читатель сделает все выводы относительно возлюбленного Юли, я скажу пару слов не то чтоб в его оправдание, а, наверное, в оправдание юности как таковой. В этом удивительном возрасте, конечно, любой проступок может стать трагедией, но всё-таки виноват ли кто-нибудь один? Бывает ли так, что ангел забрёл не на ту тропу, или всё-таки и здесь прячется внутренний зверь, до поры хорошо замаскировавшись? Я не претендую на роль адвоката ни в коем случае, но вижу, быть может, что не всё так однозначно и несправедливо, как может показаться на первый взгляд. И это единственная причина моего вмешательства в повествование. Всё-таки, если быть честными хотя бы перед самими собой, то нельзя не сказать о неизбежности разочарований юности хотя бы потому, что незрелая личность, полная грёз и мечтаний, не может построить глубоких отношений. Ещё пока не то время: не было ни боли, ни смирения, а значит, и любви познать в полной мере, наверное, не довелось.

В один из осенних дней Юля вернулась домой очень поздно, как будто в воду опущенная, печальная, грустная, подавленная, ссутулившись и избегая любого контакта. Быстро раздевшись, она хлопнула перед носом сестры дверью и заперлась на ключ, не желая ни о чём говорить. Катя слышала грустную музыку из-под этой закрытой двери или вообще полную тишину, а затем там, в этой пустоте, рождались какие-то всхлипы, перерастающие в рыдания, которые знаменуют первую юношескую боль.

Старшая сестра подошла к двери и прислушалась. Внутри у неё всё перевернулось от этих слёз, стало тяжело так, как будто это её личная боль разрывала сердце, как будто это она сама не могла ни есть, ни спать. Она иногда стучала, но в ответ была тишина. Юле сложно. Ей пятнадцать. Всё понятно: в этом возрасте редко бывает без ошибок и сердечных шрамов. Ведь все мы люди и, прежде чем получится без ножевых, придётся выпить жизни чашу, а потом уж на всё посмотреть с улыбкой и старческой мудростью.

Наконец Юля вышла из своего убежища и тихо сказала, заходя на кухню и подсаживаясь к столу: «Налей, пожалуйста, чаю. А ещё поесть что-нибудь будет?». И Катя мгновенно встала, налила чай, достала из укромного уголка еле тёплые котлеты, чёрный хлеб и небольшую кастрюльку из холодильника, а затем села слушать.

Сестра долго и с надрывом говорила, как когда-то и Катя говорила ей. И теперь она будто бы чувствовала себя виноватой за то, что Юля идёт по её следам. «Нужно было молчать, – подумала она, – тогда бы, может, всё по-другому было». Впрочем, это только надежды. Чувства никуда не запрёшь. Юля обняла сестру и спросила:

– Я же люблю его. За что?

– Такова жизнь. Такое бывает.

– Он говорит, что я во всём виновата и люблю его недостаточно. Это правда?

– Нет.

– А ещё говорит, что он самый лучший и без меня может. Тоже правда?

– Нет.

– А ещё слышать не хочет о моих чувствах, толкается и говорит гадости, смеётся надо мной и всё про других мне говорит без конца. За что?

– Потому что идиот.

– Не идиот!

– А кто?

– Ну… не знаю, – вдруг вздохнула Юля и расплакалась.

«Ей больно, – с сожалением подумала Катя, – она не знает, что делать. Она не хочет никакой любви. Да кто ж её хочет? Это мясорубка, на выходе из которой ты фарш. Но вот тебя затянуло – и баста!».

Катя потрепала сестру по плечу и подлила кипятку в чашку. С тревогой она посмотрела на неё и вспомнила, как та семь лет назад терпеливо слушала её миниатюры, написанные в полночь. Юля тогда не выказала нетерпения, а легла на диванчик, закрыв глаза и вслушиваясь в каждое слово. Отчего это так, что мы можем защитить человека от всего, кроме любви, чувств и разочарования?

Последний солнечный луч исчезал с кухни, стремясь куда-то убежать, возможно, ища более безопасное и приветливое место. Небо темнело, воздух становился холоднее. Нужно было закрывать окно и включать свет. Катя села напротив сестры и попыталась улыбнуться: «Ну же, солнышко, не грусти! Я люблю тебя!».

– Каково это, скажи?

– Тяжко, Юленька.

– Но ты же живёшь, ты же как-то вертишься, улыбаешься, смеёшься, весь мир любишь. Почему ты не озлобилась из-за него?

– Это сложно объяснить, – вздохнула Катя.

Она чувствовала, что ходит по льду, что ей нельзя уходить в какую-то из сторон, и тогда она сможет, балансируя, жить счастливо и спокойно. Этому она и училась.

– Ну, попробуй. Ведь мне, кроме тебя, некому помочь. Ты одна… Одна знаешь. Все остальные советуют, да не то. Чувствую, что не то.

И Катя рассказывала. Рассказывала, как могла: с душой, с любовью, с нежностью – так, чтобы не ранить чужого сердца, да и своего не растормошить. Она говорила мелодично, словно подбирая каждое слово, как подбирают краски для написания картины:

– Понимаешь, Юляш, человек порочен. Не только другой, но и мы сами… Мы с тобой тоже. Для нас любовь – это слишком смело. Это подвиг, как, допустим, дать отрубить себе руку. Никто не хочет называть себя трусом, даже если боится. Никто не хочет сознаваться, что не умеет любить. Вот и называем любовью мы всё подряд. Книжки детские читаем, сказки, и там про любовь. Помнишь нашу любимую?

– Спящую Царевну? Ту, которую ты мне читала перед сном в тихий час?

– Именно её, – улыбнулась Катя.

– Конечно, помню!

– Вот зря читала. Там ведь всё не так. Все мы любим спящих людей, целуем их, иногда даже спим, а не помогаем им проснуться. Понимаешь?

– Не-а, не понимаю…

– Жизнь – это баланс между угодничеством и высокомерием. Любовь – найти этот баланс. Я годы прожила, мотаясь из одной крайности в другую. То я его ненавижу за то, что он натворил со мной, то люблю и готова забыть всё это хоть сейчас, а потом обратно. А на самом деле это страшный грех, преступление. Если ты сумеешь быть ласковой и жестокой одновременно, то это и будет любовь.

Юля молчала и смотрела на сестру с лёгким прищуром.

– Не понимаю, – наконец вымолвила она.

– Ну, смотри, – воодушевилась Катя, – в той сказке принц поцеловал красавицу, которая спала и выглядела как сущий ангел. Но что у неё внутри, кто знает? Чем она живёт? Как часто ревнует и говорит гадости? Может ли ударить? Может ли предать или обидеть? Принц не знает. Он разбудил её тело, но мы так и не узнаем, пробудил ли он её душу и сможет ли он принять её такой.

– Точно! Кажется… Кажется… Ты хочешь сказать, что мы любим человека, не зная его, а узнав, начинаем ненавидеть?

– Да… И в этом виноваты мы сами.

– Почему?

– Как почему? Разве не мы всё прощаем этому прекрасному ангелу, который спит блаженным сном? Разве не мы обещаем любить безвозмездно и вечно? Разве не мы клянёмся никогда не обижаться и не злиться, нести этот свет в мир и быть по-рабски преданными?

– Мы…

– И даже тогда, когда об нас вытирают ноги.

– Да.

– И даже тогда, когда нас посылают матом.

– Да…

– И даже тогда, когда с нами не хотят говорить о чувствах и оставляют одних.

– Да, – в третий раз вздохнула Юля, – но что же делать?

– Наверное, именно этот вопрос и есть самый важный среди всех вопросов бытия.

Как будто в доказательство этой мысли в доме напротив зажёгся свет. Голоса за окном смолкли. Теперь весь мир был готов услышать самую важную в жизни вещь – важную для каждого из нас, но чудовищную своей прямотой:

– Бросить, позволить утонуть, умереть, сгнить заживо.

– Что? Катя! – вдруг осуждающе воскликнула Юля, приподнимая свои красивые брови.

– Шучу, шучу, – усмехнулась сестра, – но в корне, в общем-то, я серьёзно. Любить – это значит, отвесить человеку оплеуху, а не сюсюкаться. Для любви нужен жёсткий, хладнокровный характер. Иначе тот, кого ты любишь, погибнет и сгниёт в этом дне сурка.

– Как это поможет? Я думала, спасает бескорыстие.

– А это и есть бескорыстие. Тебе ничего не надо. Держа твою страдальческую руку, он утянет тебя на дно, и ты захлебнёшься в этом болоте. Выплыть можно, не имея ни малейшей надежды на жалость. Брось – и это будет истинное проявление любви.

Всё замерло. Мир призадумался. Катя обняла сестру, закрыв глаза. А та так глубоко вздохнула, как будто была не согласна с таким устоем жизни. Но что же тут поделаешь?

Целая Вселенная

I Глава

«Я столько раз клялась молчать, полагая, что это чувство – обуза, ненужная трата времени и груз, но оказалось: грузом была я».

Наступил май. Тёплый ветер ласкал щёки, словно хотел залечить какие-то старые, забытые раны. Женя сидела на качелях и смотрела вдаль, на бледно-розовый закат. Небо было похоже на пастилу и радовало своей красотой, но где-то в глубине души хотелось непременно его попробовать на вкус. Медленно плыли облака самых разнообразных, причудливых форм, поблескивая в лучах закатного солнца.

Вокруг стояли высокие дома, но как будто бы никого и ничего больше не было. В такие минуты она была не то чтобы счастлива – только в такие минуты она и жила. Всё было отражением Бога, его красоты и величия. Как бы мне хотелось описать это состояние, но – Боже правый! – нет таких слов. Любая попытка облечь в форму то, что происходит внутри, лишь жалкое подобие гения. Его можно сравнить с тысячей бабочек, которые взлетают, взмахивая голубыми крылышками, или с водопадом, который шумит, сметая всё на своём пути; можно сравнить с бескрайними просторами Сибири и бледно-жёлтыми полями; а ещё – с шумом моря и игривыми волнами. Да с чем угодно! Но только этого будет недостаточно.

Качаясь взад и вперёд на огромных качелях, Женя думала о том, что в одной такой секунде замирает целая Вселенная. «За секунду, – размышляла она, – можно прожить столько чувств, столько эмоций: радости, тепла, нежности, боли, горя, обиды, стыда, гнева». И всё это действительно клубилось в её душе, перематываясь, словно нитки, путаясь, мешая понять, что следует оставить, а что – убрать. Женечка плакала то ли от боли, то ли от счастья, то ли от собственного бессилия перед этим. Так уж устроен ход жизни, что иногда люди разубеждаются в собственном величии. Природа величественна, человек – нет. Человек вообще чаще всего жалок. Сам в себе сомневается. Не верит. Ищет подвох и лазейки, что-нибудь такое, что было бы доказательством либо его величия, либо его никчёмности, либо одного и другого сразу. Не поэтому ли мы так жаждем любви, но злимся, не желая в неё верить?

Женечка плакала от чувств, которые переполняли её. Они кипели, словно молоко на плите, переливались через край, шумели, бушевали, будто море в шторм, и невозможно было с ними совладать. Такое происходило часто. О, если кто-то сталкивался с таким хоть раз, то поймёт. Величие Бога можно познать именно силой этих чувств, когда Он, всё ещё щадя нас, всё-таки превышает наши человеческие возможности.

Память напоминала улей, в котором роились мысли, словно пчёлы. И тогда руки хватались за волосы, а потом за горло, из которого вырывались нечленораздельные крики, и лишь едва слышно: «Господи, за что? Не хочу, пожалуйста…». И вот тело, маленькое и бледное, сворачивается в клубочек на полу и тихо всхлипывает от обиды на весь этот мир за ту тяжесть, которую приходится нести.

Женечка каждый вечер возвращалась домой и спорила с самой собой, говоря: «Вот ведь как, чушь какая-то! Не бывает такого, я читала, что есть ещё метод, сильный, попробую!». Затем она могла призадуматься и, как всегда, выпалить: «А если не поможет, к гадалке пойду или гипнотизёру, пусть снимают с меня весь этот карнавал!». И ведь не поможет, и пойдёт, и сделает, и будет наказана за это долгой, мучительной болезнью.

Но это потом, а пока Женя просто плачет, потому что того требуют обстоятельства, потому что любовь обостряет любое чувство, делая жизнь невыносимой. Девушка открыла глаза, даже не понимая, когда это она успела попасть домой. За окном стемнело. Чувства кипели и переливались через край, переполняя её и заставляя неподвижно лежать, время от времени выгибая спину в том месте, где хранится этот неиссякаемый источник силы.

«Кто же ты такой? Зачем пришёл? Уходи! Убирайся! Я тебя ненавижу, за всё ненавижу! Ты притворяешься! Я не хочу! Это не любовь! Убирайся к чёрту» – Женя снова рыдала в исступлении, била подушку влажными от слёз ладонями, а затем отворачивалась к стене. В этот момент она не могла даже разглядывать обои, как делала это в детстве, поэтому девушка просто пряталась под одеяло и бубнила себе под нос: «Не смотрите на меня, я не хочу!». Ей было тяжело от того, что она помнила слишком много того, что не в состоянии была понять.

После этого очередного вечернего исступления Женечка поднималась с кровати, подходила к холодильнику и брала что-то перекусить. Не готовила она уже давно, потому что сил не было ни на что. Руки опускались, словно ватные, шарили что-то на столе, не находили и снова опускались. Ноги вели её в комнату и опускали в кресло, а затем она, погружённая в свои размышления, долго смотрела в одну точку.

Ночь для Женечки была мучительной. Она долго ворочалась, а потом проваливалась в глубокий, но беспокойный сон. Ей снова снился Миша. Улыбался, как раньше, в те времена, когда он был таким хорошим. Таких больше не было и не будет, и он уже таким не будет. Теперь он злой, суровый. И Женя не уверена, что Миша вообще когда-нибудь улыбается. Только смеётся ехидно и гадости говорит. Она потрясла бессильно кулачками спросонья и прошипела в исступлении: «Вот я тебе покажу! Ты получишь у меня!».

Шипеть-то она шипела, но ведь знала, что не получит. Столько нежности, столько трепета, столько… любви? Бог ты мой! Что за странное слово! Не она ли, гордо вскинув голову, девять лет назад говорила, что любит только книги и только науку? Не она ли говорила, что весь мужской род не представляет никакого для неё интереса? Впрочем, Женя и сейчас этого не отрицает, правда, кое-что не поддаётся её влиянию, но это временно.

С приходом нового дня на улице снова стало тепло. Солнце бережно заглядывало в окна, играя персиковыми занавесками. Весёлые лучики ползли по паркету, то и дело натыкаясь на мебель: шкаф, кровать или стол. Женя, сидя в одной пижаме, смотрела на них и вспоминала что-то далёкое, совершенно забытое, что теперь выплывало, подобно любопытным морским рыбкам. Внутри распускались сады, как множество лет назад. Мерцали звёзды. Лились реки. Шелестел сосновый лес. Дышало синью небо. Тянулись бесконечные дороги. Целый мир, чёрт бы его побрал! «Мальчик мой! Только обнять… Погладить твой лоб, губы, шею. Иди ко мне, мой дорогой… Впрочем, убирайся!» – обычная концовка. Каждое такое состояние заканчивалось одинаково. Ещё и мечта пнуть его хорошенько никак не отступала.

Девушка встала и прошла на кухню, сварила себе кофе, села за обеденный стол, затолкав за щёку небольшой кусочек сухаря, а потом посмотрела на себя в зеркало и рассмеялась. Но вдруг она вновь почувствовала это странное тепло, приходящее из ниоткуда и не спешащее уходить. Затем она сидела с блаженной улыбкой на лице и начинала молиться, но скоро вновь ею овладевал гнев, и можно было услышать только: «Тоже мне важность какая! Дался он мне! Ненавижу! Гад ползучий! Да я ему покажу, что он мне и не нужен вовсе. Будет знать!». К вечеру Женечка успокаивалась, но всё начиналось снова – по кругу.