Идальго Иосиф

Глава 8

Лестница круто уходила вниз, в темноту. Редкие факелы, развешанные на мощных стенах по обе стороны, не освещали, а только обрисовывали влажные и скользкие ступени. Мириам, пытаясь отвлечь себя от панического страха, считала шаги, ведущие ее, казалось, прямо в преисподнюю. Дышать становилось тяжело. Жадно раздувая ноздри, она втягивала в себя воздух – спертый, густо насыщенный дымом и плесенью. Наконец ступени закончились. Черный мужчина-карлик, с необычайно широкими для его роста плечами, остановился и сделал рукой предупреждающий жест. Мириам замерла, широко, до боли раскрыв глаза, пытаясь хоть что-то увидеть в кромешной темноте. Она не увидела, скорее угадала, что ступени закончились и они стояли перед каким-то препятствием. Здесь, в абсолютном мраке каменного колодца, чувства обострились до предела. Прежняя жизнь казалась ясной и суетной, просчитанной и взвешенной. Где-то там, наверху, осталось все привычное, кем-то подаренное и узаконенное, веселое или грустное – но предсказуемое и не страшное; где-то там, наверху, остались воздух и жизнь, слуги и солнце. Где-то там, наверху, осталась она – Мириам – молодая и счастливая, почти счастливая…

Карлик зашевелился, нащупал влажную ладонь Мириам и неожиданно сильно сжал, потянув к себе. Мириам сделала шаг вперед и уткнулась в дверь. Она почувствовала неуловимое, даже не движение, а колебание воздуха и увидела узкую, не толще лезвия ножа, полоску серого света, мелькнувшую внизу, под дверью. Карлик отступил назад, зашевелился, зашуршав складками плаща и вдруг, из-за спины Мириам раздались звуки – резкие и громкие: карлик свистел в длинную, странно изогнутую на конце трубочку. Длинный – два коротких и снова – длинный. Он повторил еще два раза свой свист, меняя последовательность длинных и коротких сигналов. Тишина, нарушенная только что карликом, стала еще плотнее и звонче. Ничего не изменилось – ни шороха, ни звука. Замер даже воздух. Жила только серая и неверная, еле видимая, или кажущаяся видимой, полоска света под дверью. Сколько они простояли: минуту? Час? Жизнь? Страх Мириам, дойдя до самого дна ее души, кончился. Остались пустота и безразличие.

– Кто и зачем? – вдруг раздался измененный, очень глухой голос за дверью.

– Тот, кто знает дорогу, и тот, кого звали, – громко и четко ответил карлик.

Мириам вздрогнула – где и когда она слышала эту речь? Это был язык, очень похожий на древний, почти забытый язык ее народа, на котором еще, как говорили легенды, молились некоторые племена там, в Палестине, куда с детства мечтала попасть Мириам…

За дверью послышалось движение: лязгнул тяжелый засов, но дверь не открылась.

– Сефарим, Алоштам, Гашер!^[11] – торжественно и глухо произнес тот же голос за дверью.

– Иштар, Алвазел, Узанна! – ответил карлик.

Дверь медленно открылась, и Мириам, будто ее легонько подтолкнули в спину, оказалась внутри. Она растерянно обернулась, инстинктивно боясь разорвать окончательно тонкую ниточку, связывающую ее с внешним миром. Карлик исчез, растворенный мраком. Да и был ли он вообще?

Там, куда смотрела Мириам, была черная дыра. Дверь захлопнулась, и она медленно повернулась навстречу тому, чего очень боялась и еще больше хотела.

Комната была просторной и, после абсолютного мрака «колодца», казалась ярко освещенной. Окон не было; стены, выкрашенные в черный и красный цвет, были испещрены надписями на непонятном языке, символами и рисунками. На противоположной от двери стене, распластав крылья за рамки круга, ее очерчивающего, неслась прямо на Мириам огромная летучая мышь – с темным, искривленным страданием ртом на человеческом лице.

На низком, круглом потолке, во всю его величину, была нарисована пятиконечная звезда, в центре которой торчал камень с отверстием внутри. Из отверстия, медленно растекаясь под потолком, струился голубоватый дым, наполняя комнату запахом жженой шерсти. Повсюду – вдоль стен, на необычной формы сундуках и комодах, старинных по виду и испещренных, как и стены, диковинными знаками – горели свечи – множество свечей – черных и белых, в последовательности, которую трудно было понять, но которая сразу же бросалась в глаза. Черные свечи были толще и длиннее белых, горели неровно, но значительно ярче, распространяя дурманящий запах. На каменном, очень грубом и неровном полу, в самом центре, стоял длинный и узкий, покрытый черной тканью стол с отверстием, размером с головку новорожденного ребенка в центре. Стол опирался на восемь массивных каменных столбов, на каждом из которых были изображены языки пламени. Присмотревшись, Мириам вздрогнула: стол находился в центре, как будто бы отраженной от потолка, пятиконечной звезды. Под ним, точно совпадая с отверстием в столе, в каменном полу зияла дыра, с пятнами засохшей крови вокруг. Казалось, что восемь языков пламени, рожденных черной звездой на полу, взобравшись по каменным колоннам, жадно пожирали приготовленное для кого-то ложе. Рядом, у самого изголовья, на каменной подставке, лежала открытой огромная и толстая, с выдавленными на кожаных страницах знаками и рисунками, книга.

У Мириам мелко застучали зубы, ноги уже не держали ее. Она оглянулась, ища, куда бы присесть, – но нигде не было ни стула, ни скамейки. Секунду помедлив, Мириам опустилась прямо на пол и закрыла глаза. Исчез подвал, вместе с его страшной и непонятной символикой – исчез, как и не был, придя ниоткуда и уйдя в никуда. И только могильный холод каменного пола, пронизывающий тело Мириам, не давал забыть, что она здесь, в обители сил, бросающих вызов самому Богу!

Мириам хотела ребенка. Хотела так сильно, что казалось – появись он у нее, и можно умереть потому, что большего от жизни желать нечего. Это желание стало физическим кошмаром каждого ее дня. Она хотела и не могла. Мириам использовала все мыслимые и немыслимые средства: краснея и сгорая со стыда, после любви с мужем, задирала ноги кверху, чтобы не растерять, не выпустить из себя даже каплю его семени; жарко, находя самые нужные слова, молила Бога открыть ее чрево, обещала отдать все и саму себя за радость приложить к своим налитым жизнью грудям маленький, похожий на Иосифа, комочек ее плоти.

По совету всезнающих бабок и гадалок жгла ночью на кладбище простыни со следами семени мужа; закапывала глубоко в землю, на рассвете, свое «обычное», женское. И всякий раз ждала как чуда, что вот теперь она «понесет»; прислушивалась к своему телу: не тошнит ли, не ломит ли поясницу? Тошнило и ломило, но не беременелось. И вот она здесь, и это последнее, на что еще надеялась Мириам.

Неделю после того, как ее служанка и подруга детства Руфь, краснея и бледнея от страха, запинаясь и замолкая на полуслове, сказала ей, что есть тайные люди, пришедшие с Востока, познавшие обе стороны жизни и умеющие проникать туда, куда уходят, чтобы не вернуться, что эти люди могут помочь ей и, если, Мириам решится, то она, Руфь, сведет ее с ними – неделю Мириам не спала и не жила. Обливаясь холодным потом, молила Бога понять ее и простить. И вот она здесь. И она не уйдет, даже если это будет стоить ей жизни, даже если сейчас откроется дверь и ей, пока не поздно, предложат вернуться обратно – в теплый и светлый, родной и привычный, но уже изменившийся для нее мир.

Мириам открыла глаза и поспешно встала с пола, услышав тихое и далекое, постепенно приближающееся пение. Вдруг пламя ровно горевших свечей затрепетало, почувствовалось легкое движение воздуха и стена, слева от Мириам, отошла в сторону, пропустив в образовавшийся проем людей. Один за другим, глядя в пол, медленно вошли одинаково одетые в черные плащи, с глубоко надвинутыми на голову капюшонами, пять человек. Они направились к центру и стали двигаться вокруг стола. Пение усилилось. То один, то другой, вдруг замирали, выкрикивали что-то непонятное – воздевая руки к потолку. В эти моменты дым, струившийся сверху, усиливался; запах становился резче, нестерпимей.

Люди вокруг стола задвигались быстрее: кричали, дергаясь в судорожных конвульсиях, уже все сразу. Дым мощным потоком вливался в помещение – резал глаза, набивался в рот и легкие. Мириам стала задыхаться. Дым, проникнув в мозг, заполнил его до предела, разрывая голову на множество кричащих кусков. Глаза заволокло туманом, и в этом тумане, в угасающем сознании, замелькали видения: бездна черная и манящая, на краю которой раскачивалась Мириам; руки, покрытые язвами и струпьями – множество рук – тянулись к ней из пропасти, хватая за платье и увлекая вниз. Она была в белом, и всякий раз жадные руки отрывали полоску ткани, оставляя на ее теле глубокие, кровавые раны. Эти руки уносили ее в пропасть по кускам, и она не могла убежать, потому что вместо ног из лужи черной и густой крови торчали два столба, пожираемые огнем – точно такие же, как те восемь, подпирающие холодный стол. Мириам закричала, попыталась вырваться, убежать… Сознание, откуда-то издалека, медленно возвращало ее на землю. Руки и ноги занемели, тысячи злобных иголок кололи тело, что-то горячее и липкое разливалось на животе. Она медленно открыла глаза. Черная звезда на потолке уже не дышала дымом; из отверстия в камне, тонкой, прерывающейся на капли струйкой, текла на живот красная жидкость.

«Кровь!» – в ужасе подумала она.

Мириам попыталась вскочить, и иголки – с новой силой – впились в ее тело.

Мириам, голая, лежала на столе, распластанная, словно распятая, с широко разведенными и крепко привязанными руками и ногами. Она, насколько это было возможно, скосила глаза: над ней, монотонно читая ту самую книгу, стоял человек в черном. Он читал, то поднимая до визга, то опуская до шепота голос, и те, другие, которых Мириам не могла видеть, повторяли за ним воющими, тоскливыми голосами. Свечи больше не горели: только звезда в потолке странно светилась – переливаясь от тускло-желтого до ярко-красного цвета. И в этом неверном свете, в воздухе, ставшим осязаемо плотным, носились, задевая Мириам, чудовищные птицы и животные, с уродливыми, покрытыми наростами и гноящимися ранами телами; среди них мелькали люди, вернее то, что от них осталось: полуистлевшие, с черными впадинами глаз, искривленные нечеловеческими страданиями лица; ребенок – с двумя безглазыми головами и оторванными конечностями – беспомощно крутился, как в водовороте, не находя точку опоры…

Черный человек вдруг перестал читать.

– Она очнулась, – тихо сказал он.

– Пора, – ответил другой голос.

Пять человек, откинув с лиц капюшоны, с трех сторон подошли к столу. Они положили руки на живот, лоно, грудь Мириам, окуная их в густо стекающую с ее тела кровь. С той стороны, которая оставалась свободной, медленно подошел сгорбленный, старый по виду человек, в белой, расшитой золотыми знаками, одежде. Он низко склонился над столом, пристально вглядываясь в лицо Мириам. Откуда-то, тихо и незаметно, к нему подошла совершенно голая, с едва наметившимися женскими формами, девушка-подросток. В ее широко раскрытых глазах, смотревших не мигая в одну точку, была пустота: девушка была слепа. У нее на спине, перевязанное крест-накрест грубой веревкой, что-то шевелилось.

Старик медленно выпрямился и поднял взгляд к потолку:

– Азраил! Савухар! Гедона! – громко, неожиданно сильным голосом, прокричал он.

– Астарта! Ремаха! Бероэс! Я, Иерарх и Посредник, именем Халдеи и Вавилона взываю к Вам и вызываю Вас.

– Азраил! Савухар! Гедона!

– Астарта! Ремаха! Бероэс! Покиньте мертвых и придите к живым! Заклинаю вас девятью заклятьями Халдеи! – старик уже кричал, корчась в судорогах и брызжа слюной.

Тело его судорожно напряглось и выгнулось назад, дугой и, одеревеневшее, медленно оторвавшись от пола, повисло в воздухе. Стоящие вокруг упали на пол, распластавшись на нем и слившись с ним. Стало очень холодно, запахло гнилью и тленом. Звезда в потолке ярко вспыхнула, затрещала и погасла. Что-то огромное, невидимое и неосязаемое, заполнило все пространство помещения. Оно ухало и булькало, стонало и выло, и от него исходило тяжелое зловоние.

Старик вдруг рухнул на землю, глухо ударившись об пол. Он с трудом поднялся и уже осмысленным голосом тихо сказал:

– Пора, они здесь.

Ярко вспыхнули свечи. Девушка, повернувшись слепым лицом к старику, достала то, что было привязано у нее за спиной. Старик бережно взял сверток и большим ножом ловко вспорол его. В его руках, освобожденный от стягивавших ремней, молча сучил ножками посиневший от страха младенец. Старик подержал ребенка на вытянутых руках над телом Мириам и медленно опустил его ей на живот.

– Вы, соединенные в одном теле, связанные одной кровью – слейтесь навеки, как слились навеки день с ночью и жизнь со смертью! – торжественно произнес он, с силой прижимая младенца к Мириам.

Ребенок задергался, заплакал и закричал.

– Именем и волею тех, кто страшнее и сильнее самого страха и силы – да будет чрево твое отныне открыто! – услышала откуда-то издалека Мириам, погружаясь в глубокий обморок…

Глава 9

Прошло больше полугода с того злополучного дня, когда Иосиф последний раз был в герцогском дворце. Он все реже вспоминал о своих страхах и унижении: жизнь брала свое – брала у всех, в том числе и у Иосифа. С приходом тепла у него в душе поселился холод; холод и скука – предвестники равнодушия и старости.

– А, Иосиф, друг мой, заходи, заходи, не стесняйся! – Герхард только что встал с постели и, смешно выворачивая босые ступни, в просторной ночной рубашке, семенил Иосифу навстречу. Он небрежно смахнул с банкетки беспорядочно сваленную одежду и жестом пригласил садиться.

Иосиф любопытно и быстро, сквозь полумрак задернутых на ночь штор, разглядывал герцогскую спальню, ища почему-то и не находя следы женского присутствия.

– Садись, садись – герцог, подтянув ночную рубаху, уже сидя на банкетке, нетерпеливо дергал Иосифа за руку.

Иосиф осторожно, на самый краешек, инстинктивно подальше от герцога, опустился рядом, настороженно и вопросительно глядя на источавшего радушие и любезность Герхарда. Слуга, незаметно просочившийся в дверь, раздвинул шторы, впустил солнце понежиться на скомканных простынях герцогской кровати.

– Как дела в общине? Ты доволен? Мы сделали все, как вы просили. Что-то давненько ты к нам не приходил, – герцог сыпал вопросами, не ожидая ответов. – Иосиф, – Герхард, заметив присутствие слуги, жестом отослал его прочь – ты умный человек, Иосиф, хоть и еврей. Нет, нет, не подумай, что я что-то имею против евреев, – заметив настороженный взгляд Иосифа, поспешил оправдаться герцог. – Меня не интересует, как других, что вы там делаете в своих синагогах, и я не суеверен; тем более не верю этим басням, что евреи приносят в жертву своему Богу младенцев и всякой прочей ерунде. Это все церковные сказки для безграмотной черни. А что, честно, ведь и вправду не приносят? – Герцог так наивно и с каким-то детским испугом смотрел на Иосифа, что тот, неожиданно для самого себя, громко рассмеялся.

– Ну, ну, да, конечно, это я… так, к слову, – засмущался Герхард. – Иосиф, – уже серьезным тоном продолжил он, – скажи откровенно, тебе не надоела эта мышиная возня в вашей общине? Мне доложили, что ты проводишь там все свое время. Это правда?

Иосиф пожал плечами, не понимая, куда тот клонит:

– Вы сами, ваше высочество, назначили меня главой общины, а я привык добросовестно относиться к своим обязанностям.

– Да, да, добросовестно… – герцог придвинулся ближе к Иосифу. – Вот об этом я и хотел с тобой поговорить. Ты ведь там, в Испании, был банкиром – хорошим банкиром.

Иосиф сделал протестующий жест:

– Это не совсем так: я действительно немного занимался финансами, но..

Герхард не дослушав, перебил: – Не скромничай, это нам не к лицу. Пусть женщины этим занимаются. Настоящего мужчину красят шрамы и ум. Ума у тебя, я думаю, достаточно, а шрамы я тебе обеспечу. – довольный своей шуткой, засмеялся герцог. – Понимаешь, Иосиф, у меня богатые, обширные владения: города, поместья, леса, три аббатства, четыре монастыря, пятнадцать замков, – Герхард сосредоточенно загибал пальцы – много плодородной пашни и виноградников, соляные копи, рудники и еще много всего. Конечно, это будет поменьше, чем, скажем, у Вительсбахов и Люксембуржцев, но, все равно, достаточно много.

Он замолчал, думая, не забыл ли еще что-то перечислить, махнул рукой и продолжил: – Всего много и скоро, даст бог, может быть, будет еще больше. Только толку от всего этого мало. Мои дворяне сладко пьют и жрут в своих замках и поместьях, но когда доходит до уплаты налогов – визжат, как недорезанные свиньи, что они разорены и живут на грани нищеты. Я, конечно, могу вытряхнуть из них душу. Только даст ли это мне деньги? Вот вопрос. Что-то не так в моих делах, понимаешь? Мой ландгофмайстер^[12] – Конрад фон Эдельсбах, вместе с моей женушкой, – герцог нахмурился, видно зло о чем-то подумав, – ни черта не смыслят в управлении и финансах, или… или… в общем… ну что-то не так, как должно быть.

– Понял?

Иосиф неопределенно кивнул.

– Ну, вот… – герцог замялся.

Его явно что-то смущало, не давало высказаться прямо. Складывалось впечатление, что он сам еще ничего не решил, только нащупывал, и это решение должно придти к нему сейчас, в ходе этого, как показалось Иосифу, очень важного для Герхарда разговора.

Герцог насупился, разозлившись на свою нерешительность, и уже более сухо и внятно, не мигая глядя в глаза Иосифу, как отрубив, продолжил: – Я сам бы мог, конечно, во всем этом разобраться. Можешь не сомневаться – мне хватило бы недели, чтобы вытрясти из этих воров правду, а заодно и мои деньги. Но рыцарю, такому рыцарю, как я, не пристало копаться в бумажках. Мне легче водить раскаленным железом по коже, чем пером по бумаге! Да и что это даст? На смену одним ворам придут другие – еще более вороватые, но уже более осторожные. Тебе я верю: ты еврей и за твоей спиной не стоят титулы и гербы. Ты будешь работать если не за совесть, то за страх, что еще лучше и надежней. А я тебя, клянусь смертью Христовой, не обижу: ты получишь такие привилегии, которые и не снились моим министрам и ландсманам, не воздушные привилегии, а реальные – властные, которые ты, я знаю, сумеешь превратить для себя в звонкую монету. Да и евреям твоим от этого будет только лучше. Я – рыцарь и не собираюсь за тобой подглядывать. Делай, что нужно для меня, и если при этом ты не забудешь о своем, вашем интересе – мне все равно. Понял, Иосиф? Я сделаю тебя своей правой рукой, даже, если при этом все святые, вместе взятые, перевернутся в своих гробах! Верни мне только мои законные деньги. Моя земля, мои города, должны рожать, рожать для меня живые деньги. А если они действительно бесплодны – я поступлю так, как поступали наши предки с бесплодными женщинами: камень на шею и в реку. Тебе понятно, Иосиф? Только я их утоплю не в реке, а в их собственной крови, клянусь мощами святого Варфоломея! – герцог смотрел зло и надменно.

Этот полный холодной злобы и решительности взгляд человека одетого, или, скорее, раздетого в ночную рубаху мог бы показаться смешным, если бы не казался страшным. Герцог замолчал, пристально глядя на Иосифа.

Иосиф лихорадочно соображал: это могло быть для него огромной, внезапной удачей, дающей невиданные, огромные в своих почти неограниченных возможностях перспективы, или гибелью – близкой и неотвратимой, тем больше и скорее, чем больше и скорее окунется он «во внутренности» герцогских финансов.

Иосиф посмотрел на герцога:

– Я могу подумать? – спросил он.

– Ну-ну, подумай, – с расстановкой ответил тот. – Только мне кажется, что ты уже подумал, – сказал герцог, – близко, совсем близко, так, что слышалось его дыхание, приблизившись к Иосифу.

В комнате, несмотря на жару, было прохладно. Иосиф распрямил занемевшую спину, медленно, похрустывая костями, разогнулся и откинулся на стуле, вытянув ноги. Спустя несколько минут он встал и подошел к окну. Иосиф задумчиво смотрел в пышный, переливающийся всеми красками цветочной палитры парк – раскинувшийся, сколько хватало глаз, под окнами его кабинета.

Десять последних дней – с раннего утра и до позднего вечера, он дотошно и скрупулезно разбирался в герцогских бумагах. Свитки, рулоны, счета, просто записки – густо исписанные цифрами и словами, горой лежали на большом письменном столе, переполняя его и сползая, словно убегая, на пол.

Иосиф был поражен: герцогские владения – обширные и многоплановые – давали огромные доходы, которые, не задерживаясь, утекали, как вода в щели, в многочисленные дыры и прорехи, наполняя чужие карманы и кошели. Соль и метал, зерно и масло, лес и пенька – ежедневно отправлялись в герцогские закрома, сказочным образом терялись, исчезая по дороге, в лучшем случае, наполовину. Тонкий ручеек денег, вырученных от продажи продуктов и продукции, не покрывал и трети стоимости, закупаемых для нужд двора, всевозможных товаров.

Герцогский дворец, словно сказочное, ненасытное чудовище, поглощал все, без разбора: фрукты и вино из Италии и Испании; ткани из Китая и Персии; пряности из Индии и Аравии; ковры из Персии и Бухары; меха из Польши и Руси…

Иосиф долго не мог поверить, снова и снова вчитываясь в бумаги: из Африки было привезено диковинное, тонущее в воде и тверже метала дерево, в количестве, хватившем бы с лихвой для отделки чуть ли не половины герцогского дворца! И за это диковинное и никем во дворце так и не виданное дерево, было отмерено золота по весу – один к одному! Одни и те же товары довольно часто оплачивались дважды: звонкой монетой и векселями. Множество счетов были грубо, вызывающе нагло подделаны и подчищены. И среди многочисленных поставщиков, откровенно, без оглядки, грабивших герцога, чаще других мелькало имя итальянца Бенвенутто.

Вначале Иосифу показалось, что весь этот, мягко выражаясь, беспорядок, возник из-за безграмотности и лени тех, кому герцог доверил управление своим хозяйством. Но привычка докапываться до самых мелочей, многолетний опыт работы с деньгами и товарами, натолкнули Иосифа на мысль, которая, со всех сторон проверенная, привела его к догадке, расставившей все по своим местам. По-другому посмотрев на бумаги, сопоставив поступление денег и их расход, Иосиф обнаружил, что самые большие и дорогие партии товаров закупались именно тогда, когда казна была почти пуста. И, что было вполне естественно, за товары расплачивались долговыми векселями, через некоторое время покрывая их деньгами. На первый взгляд – все было правильно. Только потом, спустя довольно продолжительное время, когда об этом уже никто не помнил – векселя, уже давно оплаченные – предъявлялись и оплачивались снова. И в этом, похороненная под необязательностью и неразберихой, проглядывала еле заметная, но четкая и продуманная система.

Иосиф задумчиво теребил бородку. Огромное, на вид мощное герцогское хозяйство шаталось, как карточный домик, грозя в любой момент рухнуть и похоронить под своими развалинами следы откровенного, кем-то четко спланированного грабежа и разбоя. Самые плодородные земли, замки, поместья, были заложены, или отданы на откуп, даже не за долги, а лишь за проценты по долгам, многократно превышающие сами долги.

Иосифу стало жаль герцога: в нем вдруг заговорил не банкир, а человек. Герцог представился Иосифу в виде огромного, пестро раскрашенного, ярмарочного барабана – внутри которого перекатывались пустота и эхо.

Он подошел к столу и, на мгновение заколебавшись, сгреб еще не перебранные и не прочитанные бумаги в сундук; закрыл его на ключ и вышел в сад.

Иосифу многое нужно было обдумать: слишком много людей и влиятельных имен проглядывало сквозь скупые цифры бумаг, беспорядочно сваленных на полу в комнате, которую он только что покинул.

– Слишком много, – вслух произнес Иосиф, – хотя достаточно одного из них, любого из них, чтобы сломать мне хребет.

Он тяжело вздохнул, понимая, что обратной дороги для него просто нет. Он невольно стал хранителем знаний, которые, как стрела, пущенная из арбалета, могли убить наповал; знаний, которыми, как едой, можно было отравиться.

«Надо осторожно, ничего не открывая, поговорить с Бенвенутто: он по уши в дерьме, а значит, будет мне неплохим советчиком», – решил Иосиф.

Иосиф, погруженный в свои мысли, не сразу заметил, что на аллее он не один.

Услышав голоса, он обернулся: позади, уже совсем близко, в окружении фрейлин и статс-дам к нему приближалась молодая, богато, если не роскошно, одетая женщина. Иосиф от неожиданности растерялся, хотел отойти в сторону; вдруг передумал, повернулся навстречу уже подошедшей группе и, еще не зная, но уже догадываясь, кто к нему приближается, склонил голову в глубоком поклоне.

– Ты, Иосиф, еврей из Толедо? – услышал он мягкий и одновременно властный голос.

Иосиф поднял голову: – Да, я Иосиф, ваше высочество, – ответил он еще раз и еще ниже поклонившись.

Солнце заканчивало свой день. Медленно опускаясь и разбухая, растеряв по дороге, как молодость, свой жар, оно ласково касалось верхушек деревьев, нежно и трепетно прощаясь перед уходом с каждым листиком и цветком. В его последних лучах перед Иосифом стояла Маргарита – первая дама герцогства и первая женщина, поразившая его своей красотой.

Маргарита была в той своей женской поре, когда молодость, на одном дыхании добежав до вершины, наполнив каждую клеточку тела живыми, сладкими соками – гордо выставляет себя напоказ, буйствуя и крича: смотрите, любуйтесь, завидуйте – так есть и так будет всегда!

Густые, волнами ниспадающие до середины спины – медно-рыжие волосы обрамляли тонкое, породистое, мраморно-белое лицо; неправдоподобно большие, ярко-зеленые, блестящие, с легкой, манящей поволокой глаза, в густой паутине черных ресниц; узкий, с тонкими и трепетными ноздрями, словно позаимствованный у античных скульптур, нос, над ярко очерченными, чуть-чуть припухшими губами…

Она была бы прекрасна, если бы не холод и надменность, пронизывающие весь ее облик – от ясного, высокого лба, до изящных, тонких лодыжек.

«Кукла! Холодная, восковая кукла!» – почему-то с раздражением и неприязнью подумал Иосиф, еще не понимая, как глубоко поразила его внешность герцогини.

Маргарита более открыто и с не меньшим интересом и удивлением рассматривала Иосифа. Она много раз сталкивалась в своей жизни с евреями: маленькими, серыми и неприметными. Они бесшумно появлялись при дворе, низко и часто кланялись, как будто извиняясь, что существуют на этом свете; суетились, показывая товары и предлагая услуги. Они постоянно дергались, закатывали к небу глаза и размахивали руками, дергая за смешные веревочки, свисающие со всех сторон их странной одежды. И кланялись, кланялись, кланялись. После них хотелось открыть все окна, впустить в помещение солнце и воздух.

Мужчина, стоящий перед ней, совершенно опровергал привычные представления.

Высокий, стройный, элегантно – по последней моде одетый; умный, ироничный, без тени раболепия, взгляд живых оливковых глаз; тонкий, с горбинкой нос на смуглом лице; узкие, волевые, четко очерченные губы. Короткая, с проседью бородка, довершала портрет скорее мыслителя и ученого, чем банкира и торгаша.

Будучи абсолютно индивидуальными, черты его лица напоминали Маргарите лица воинов, библейских пророков… но не евреев. Он был красив устоявшейся, зрелой мужской красотой, грозящей еще очень не скоро плавно перейти в благообразную старость.

Пауза неприлично затягивалась. Фрейлины и статс-дамы за спиной у Маргариты зашушукались. Она слегка обернулась, и свита сразу затихла: дамы склонили головы и присели в полупоклоне.

Маргарита нахмурилась, мгновение раздумывала и, презрительно глядя на свою свиту, протянула Иосифу руку для поцелуя:

– Я слышала, что ты с некоторых пор в фаворе у нашего супруга? – безучастным голосом спросила она.

– Я так не думаю. Просто я пытаюсь помочь его высочеству разобрать некоторые бумаги – уклончиво ответил Иосиф.

– Пытаюсь разобрать… – раздраженно передразнила его Маргарита. – Хорошо: когда попытки и разборы закончатся, мне тоже любопытно будет узнать об этом, – уже проходя мимо посторонившегося Иосифа, закончила она разговор.

Иосиф растерянно смотрел вслед герцогине. Стоял еще долго, ни о чем не думая. Просто стоял…

Мириам проснулась среди ночи от дурноты, выворачивающей ее наизнанку. Живот разрывало на части, во рту было сухо и горько. Она испугалась, резко откинула одеяло и вскочила с кровати, держась двумя руками за горло. Оглянувшись на спящего мужа, Мириам, стараясь не шуметь, побежала в уборную. Последние несколько дней ее тошнило. Мириам старалась поменьше кушать, тщательно скрывала от всех, даже от Иосифа, свое состояние.

«Неужели беременна? – со страхом и надеждой думала она. – Неужели беременна!» – пульсировала в голове мысль, заполняя ее всю и вытесняя все остальное. Мириам тщательно скрывала от всех свою беременность, старалась не попадаться на глаза Иосифу и слугам, прячась в самых укромных уголках своего большого дома. После того злополучного дня, когда «черные» люди свершили над ней страшный обряд, Мириам словно обезумела: она вздрагивала от каждого громкого звука, панически стала бояться темноты. Черный и ядовитый страх сдавливал ее сердце тесным, железным обручем.

«Я пошла против Бога! Я забеременею и рожу чудовище – такое, как одно из тех, что я видела там, в подземелье! Нет, нет, нет! Этого не может со мной случиться: Бог милостив – он поймет и простит. Ведь я не имею ничего общего с теми людьми: я просто хочу ребенка! Пусть только он будет, пусть только он будет нормальный – я замолю свой грех, я отдам всю себя только одному Богу!» – Мириам бросалась от отчаяния к надежде, не смея поделиться с кем-нибудь своим страхом.

Она едва успела распахнуть дверь в уборную, как ее вырвало прямо на пол. Мириам стало немного легче, но на смену дурноте пришла свинцовая слабость. Ноги дрожали, идти не было сил; она покачнулась ища опору, и опустилась на пол. Она сидела долго, собиралась с силами, тяжело и хрипло дышала, вытирая рукой пот, стекающий с лица на рубаху. Дом спал – совершенно равнодушный к ее страданиям. Мириам вдруг стало обидно и по-детски жалко себя. Соленые слезы, перемешиваясь с горьким потом, покатились по щекам. Она была одна во всем мире, наедине со своим страхом и болью. Мириам прислушалась к звукам спящего дома: «Хоть бы кто-нибудь, ну хоть кто-нибудь пришел бы и пожалел меня, как когда-то в детстве, погладил и развеял все страхи», – с тоской подумала она.

Спустя еще несколько долгих минут Мириам оперлась руками о пол, медленно, по-стариковски, сантиметр за сантиметром, поднялась на ноги и, держась за стену, пошла обратно, в спальню.