– Миша, помоги подняться.
«Рыжий» отвозит хозяина домой. Людмила заботливо укладывает дядю на диван, укрывает пледом, поит успокоительным отваром из трав и сама располагается – на дежурство – тут же за столиком в углу кабинета. Но Калетина сон не берёт. Он лежит с открытыми глазами и силится восстановить частности и подробности последних дней.
О гибели Алымова он узнал из вольной газеты «Сибирский листок». Скандальный хроникёр Колыхалов, известный своими громкими разоблачениями, сообщал, что накануне в своей квартире полицией застрелен герой японской войны и содержатель конного и прочих аттракционов господин Алымов Ц.А. Мотивы и обстоятельства трагедии газетчик обещал читателям представить наутро.
Признаться, Калетин не поверил в эту чудовищную новость и тут же послал Северьяна разузнать всё обстоятельнее. Но тот, вернувшись, подтвердил достоверность публикации. Тогда Григорий Платонович в тихой ярости приказал «Боярину» собрать всех, кто окажется поблизости, вооружиться и немедленно выехать к дому друга. Он решительно был готов перестрелять пусть даже не тех, кто учинил эту кровавую расправу. Однако с полдороги дружина завернула обратно. Людмила вдруг встала перед глазами Калетина, и дом, который непременно растащат, погибни он в перестрелке с полицией. И Палестин. Алымову уже ничем не поможешь, а вот мальчика, прячущегося сейчас у него, от петли уберечь надо. « Убийц Цезаря мы всё едино сыщем. И покараем», – решил он, остыв, и дал отбой нападению.
Колыхалов слово своё не сдержал. Вернее, ему не позволили писать что-либо о случившемся в квартире управляющего цирком. Более того, наряду с молчанием властей, по городу (надо думать, с умыслом) стали во множестве распространяться слухи – один нелепее другого. Пересказывать их противно. Ибо вертелись они всё больше вокруг невесть откуда взявшихся баснословных богатств Алымова, на которые решили покуситься заезжие гастролёры, но мужественный офицер дал геройский отпор налётчикам. И погиб… на сундуке с золотом…
Что же на самом деле произошло, из нескольких десятков тысяч горожан знали, пожалуй, лишь двое. И одним из них был ротмистр Мазепа – жандарм и знаток политического сыска, человек основательный и семейный.
Через несколько дней после памятного разговора с полковником Устиновым, он, получив заключение экспертизы о том, что оружие «от мадам Дюшон» к делу о покушении на тюремного начальника не «пришьёшь», безрадостно заключил: «Полное фиаско. Разыграть карту Тройницкого, пусть даже слабую – не вышло. И «Трапеция» со своим дружком забились, как тузы в новой колоде: когда в руки попадут – неизвестно. Значит, надо серьёзно взяться за Алымова. Чую: знает этот сибарит многое. Да и надоел он мне, если честно, путается под ногами. Деятель чёртов!»
План действий у Мазепы созрел быстро. Не откладывая, он связался с приставом Чернолобовым и попросил его прислать к нему городового, да-да, того самого – Громыхайло.
– Ты, урядник, гляжу, обносился и отощал на штрафных-то хлебах, – неласково встретил он плохо выглядевшего полицейского, – А ведь участь тебе уготована ещё слаще.
Громыхайло поднял на ротмистра глаза страдальца.
– Всплыла тут история занятная, в которой ты, уж не знаю из каких соображений, снова повёл себя преступно, – продолжил Мазепа, – Девицу, что отпустил в Леонтьевском ручье, помнишь?
Ларион Ульяныч тяжело дыша, молчал.
– Значит, не забыл. А что потом содеяла та девица тебе рассказать?
– Ваше высокоблагородие, – всхлипнул урядник, – Искуплю. Вы только прикажите!
– Для того и призвал, чтоб искупил, – ротмистр взял с подноса заранее приготовленную рюмку с водкой, поднёс Громыхайло, – На-ка, выпей и успокойся. Если сделаешь всё так, как я сейчас укажу, прощу тебе и похищенные деньги, и про убийцу, тобой отпущенную, тоже забуду.
– Мне бы в городовые оборотиться, ваше высокоблагородие, погибаю, – выпив, опять всхлипнул Ларион Ульяныч.
– Унтером через полгода сделаю. Слово офицера. А пока надбавку к жалованью выхлопочу. Человеком себя почувствуешь.
Громыхайло недоверчиво переспросил:
– Как унтером? За что?
– Слушай внимательно, дурак, и не сомневайся в моём расположении. Завтра пойдём с тобой к одному очень опасному господину. Я буду с ним разговаривать, а ты при мне охраной состоять. Да не просто состоять, а быть готовым при малейшем его подозрительном движении стрелять в него. Оружие при нём может оказаться. Вот полезет он якобы за часами, к примеру, а сам пистолет выхватит. Для того и идёшь со мной, чтобы верно опередить преступника. Ясно излагаю?
– Так может его сразу убить? – прямодушно предложил урядник.
Мазепа покачал головой:
– Не бывать тебе унтером, Громыхайло. Начальство понимать не умеешь. Ещё раз повторяю: будет сидеть господин смирно, значит, пусть и сидит себе. А вдруг руками баловать начнёт, тогда и стреляй без задержки.
– Мне бы покушать чего, ваше высокоблагородие, руки трясутся кой день. А так всё в лучшем виде исполню. Согласные мы.
– Подойди сюда. Вспомоществление тебе в десять рублей выдам. Грамотный? Тогда ставь вот здесь свою подпись и ступай домой. Завтра чтоб с утра у меня был. Искушаем кофию и отправимся. Но гляди: наберёшься водки, упеку в рудники на веки вечные.
Тут мне хотелось бы, следуя истине, поправить самого себя. Был ещё один человек, невольно посвящённый в тайну гибели Алымова. Это жена урядника – Глафира. Громыхайло, как только получил деньги, тут же завеялся в лавку и, потратив аж целых два рубля с полтиною, накупил баранок, селёдки, сахару и много ещё чего. Вывалив свёртки со снедью перед удивлённой супругой, похвастался:
– Готовь ужин, Петровна. Теперь кажин день так стомах свой ублажать будем.
Глафира, крупная и видная – под стать мужу – бабёнка, с посеревшей, однако, от постоянной нужды кожей, засуетилась у стола.
– Ларион Ульяныч, – освобождая от икры селёдку, спросила вкрадчиво, – А что рыба, она откуда? День-то выдачи жалованья рази сегодня?
– Вот завтрева ротмистр поручил мне важного подпольщика напужать, а то и пристрелить, тогда, говорит, в унтеры выйдешь. И денег дал. А те, что сын пропил, обещал списать без претензиев. Благодари господа, заживём вдвое лучше против прежнего, – хлопнул её по чреслам Громыхайло.
Счастливая женщина не удивилась словам мужа. Сам службу такую выбрал: он стреляет, в него стреляют. Ни вздохом, ни упрёком не огорчила благоверного. И утром спокойно проводила его, наказав купить, как домой возвращаться станет, фунта два семечек подсолнечных. Истосковалась душа, мол, по жареным. Громыхайло крякнул непонятливо: эх, деревенщина! Но разве откажешь?
Мазепа, оглядев чисто выбритого, помолодевшего, как-будто, за ночь урядника, остался доволен:
– Только винтовку свою оставь, налегке пойдём, – и сам перекинул через плечо городового оранжевый шнурок с кобурой, – Надеюсь, не забыл, как с наганом управляться?
Они подъехали к дому недалеко от площади Ермака аккурат в обеденное время. Алымов пил чай. Граммофон голосом Саши Давыдова кручинился об увядших розах, и в глазах гувернантки Стеши таились слезы. Услышав звонок в передней, она пошла узнать, кого принесло в столь неудобный час, и вернулась встревоженной.
– Цезарь Юльевич, там полиция.
– Полиция? – отставил чашку Алымов, – Что они хотят?
Барышня указала на дверь.
– Вас требуют.
– Ну что ж, проси господ. Пусть прямо сюда проходят, а сама иди, пожалуй. На сегодня ты мне больше не нужна.
Стеша попрощалась и покинула дом. А в столовой завязалась короткая и нервная беседа.
– Ротмистр Мазепа, охранное отделение, – войдя, представился Иринарх Гаврилович, – Вы Алымов Цезарь Юльевич? Тогда имею задать вам несколько вопросов.
Алымов, даже не привстав со стула, усмехнулся:
– Извините, господин жандарм, но предложить вам сесть у меня нет ни малейшего желания, как нет такового и откровенничать с вами. Хотя! Очень любопытно: зачем я вам понадобился, и почему вы пожаловали именно сюда, а не пригласили меня для разговора в своё учреждение? Случилось что-то серьёзное?
– Случилось. Но для начала перемените тон, штабс-капитан, – угрожающе потребовал Мазепа, – В вашем положении следует быть более учтивым.
– Каком положении?
– Любопытном, – Мазепа помолчал и пошёл напролом, – Укажите нам, милейший, сегодняшнее местонахождение известной вам мещанки Денисовой, и мы мирно расстанемся. В противном случае я вынужден буду привлечь вас к ответственности за укрывательство особо опасной государственной преступницы. И что ещё хуже – за помощь ей в совершении злостного убийства.
– Помилуйте, ротмистр, но какое же убийство могла совершить Татьяна Андреевна? Она же совсем ещё девочка и калека притом!
– Да бросьте вы эти сопли: девочка, калека. Эсерка она, член боевой организации. И не говорите мне, что вы не знали об этом. Я бы на вашем месте застрелился, Алымов, чтобы в дальнейшем избежать позора разоблачения и постыдного наказания.
Цезарь Юльевич внимательно посмотрел в глаза жандарму:
– Нет уж, стреляйтесь сами, Мазепа, – и сделал роковой жест – потянулся рукой в карман за платком.
Громыхайло, стоявший за спиной ротмистра, тут же выстрелил.
Дальше – пунктирно.
Алымова при большом стечение народа похоронили со всеми возможными почестями. Отпевание. Речи над могилой. Золотые трубы оркестра и чёрная вуаль Оленьки Угрюмовой.
Громыхайло от греха подальше тихо отправили на пенсию, посоветовав реже показываться на людях.
Убийц Богоявленского так и не нашли. И следствием этого стала скорая отставка полковника Устинова, а следом и любителя ночных развлечений – вице-губернатора Тройницкого.
Выслали из города и Люсьен Дюшон, которая, поговаривали, скоро объявилась под именем Софи Монтаньяри уже в Новониколаевске, где обольстила и разорила дряхлого миллионщика Сажина.
Цирковых лошадей спешно и, как-будто, втридёшево продал приехавший из Москвы брат Цезаря Юльевича. Он же, рассчитавшись с труппой, распустил её за ненадобностью.
* * * *
Пройдёт десять лет. Сибирь заполыхает пожарами гражданской войны. И судьба сведёт полковника Мазепу (призванного Сибирским правительством возглавить отдел военного контроля (контрразведки) в освобождённом от красных Тобольске) с Григорием Платоновичем Калетиным, Палестином и другими героями нашего рассказа. Но автор не счёл возможным тревожить всуе прах тех, кто вольно или невольно стал жертвой дележа единственного в мире состояния, которое невозможно потратить, и имя которому – человеческая глупость. Переведя же сию оговорку на язык романистов, вы поймёте, что так обычно отсылают уже к другой, отдельной истории.