Тут надо заметить, что, хоть и видом он стал к старости – не приведи господь, слыл, однако, бабником и педантом. Каждый день, исключая воскресные церковные торжества, он без четверти девять подходил к праздничным фасадам торговых рядов, где в одном из полуподвалов его уже много лет пользовал старик парикмахер Нефёд.
У входа на грязновато-зелёном поле вывески теснятся буквы:
–
ВОЛЬНОЕ ЗАВЕДЕНИЕ ЦИРЮЛЬНЯ
чешут, стригут, бреют, рвут зубы,
кидают кровь.
–
Семён Филатович всякий раз косится на это «кидают кровь» и уточкой вступает в пахнущий мылом и цветочной водой салон.
Вот и сегодня Нефёд предупредительно – под локоток – провёл
клиента к вешалке, принял шинель, удобнее поставил стул перед зеркалом. Подправляя на ремне бритву, учтиво справился о здоровье.
– Ты, Нефёдушка, нынче почище сработай, на аудиенцию иду к губернатору, – строго поглядел Богоявленский, – А здоровье моё, что ж, оно у меня отменное. Коли не помер с утра, быть такому до вечера. О чём в городе болтают, друг любезный? Всё власти, поди, ругают, а?
Нефёд взбил пену в фарфоровой чашечке:
– Да много чего разного несут, Семён Филатыч. Вот, овёс вздорожал, будь он неладен. А мука куличная у лабазников уже по цене конфетной идёт. И порядка больше не становится, балуют на улицах.
– Тебе-то чего овёс этот сдался, не извозом же жизнь свою проматываешь? Лабазников приструним и порядок наведём, ты в том сомнение не держи. Всех, кто бузит и горлопанит, всех перевешаем. Надо же, чего стервецы удумали – свободу им да равенство подавай! А заслужили они её, эту свободу, Нефёд Панкратыч? То-то.
Они говорят ещё о чём-то. Нефёд заканчивает бритьё, промокает полковничьи щёки душистой салфеткой.
– Эх, – сокрушается, беря с блюдечка, оставленный клиентом гривенник, – Разве скопишь с такими на похороны?
И отвешивает вслед посетителю шутовской поклон: «Многие лета тебе, барин».
А Богоявленский уже несёт себя по утреннему холодку. Улица у Присутственных мест пустынна и до безразличия знакома. И всё-то здесь ему не нравится. «Ну, что за столпотворение вавилонское? – скользит взглядом по крутобоким тушам домов, – Где перспективы – прямые, воздушные? Чтоб с оркестром по ним, да в шесть рядов эскадрон казачий! Тьфу!» – злобится неизвестно на кого и уже не замечает ничего вокруг.
«Господин полковник, господин полковник», – вдруг доносится до него. Семён Филатович вздрагивает и оглядывается. Но вокруг – никого. «Мать пречистая, – пугается он, – До голосов небесных дожил. Это знак мне старому, что от трудов отходить пора». Однако не показалось ему. В соседней дорожке над заботливо подстриженными кустами барбариса плывёт-качается кокетливая дамская шляпка. И через мгновение, некрасиво подволакивая ногу, к нему устремляется по виду курсистка. В руке у ней что-то похожее на свиток.
– Вот, велено передать вам, – протягивает она бумагу Богоявленскому.
Семён Филатыч, не сбавляя шаг, рычит:
– Я запрещаю вам отнимать у меня время. Прошение снесите в канцелярию, там разберутся.
Но барышня бледна и настойчива:
– Вам это нужно прочитать. Здесь. Непременно. Сейчас.
Богоявленский останавливается. Недоверчиво берёт бумагу, разворачивает. Что это? «…боевая организация социалистов-революционеров…сатрап…приговаривает…» Соображал полковник по-военному быстро: «Сегодня у него важный день. Губернатор официально должен сообщить ему о новой должности с повышением, которой он долго дожидался. Сегодня же к Кате – старшей дочери приедет свататься надворный советник Чехонин – событие для семьи важнейшее. А вечером… вечером его обещала навестить баронесса Оберташ. И тут вдруг какие-то социалисты. По какому такому праву они хотят лишить его будущего?» Он бросил бумагу и…побежал. Рывками. Бросая тело из стороны в сторону, как если бы сдавал экзерциции по тактике тоненьким юнкером в далёком уже теперь военном училище. И ведь ушёл бы, потому как барышня даже не стала доставать своё оружие из сумочки, поняв, что в такую пляшущую мишень ей попросту не попасть.
Но выстрелы всё же затявкали. И совсем не оттуда, откуда их ожидал Богоявленский. Какой-то господин в форменном сюртуке Горного ведомства, стоявший дотоле безучастно неподалёку у афишной тумбы, бросился ему наперерез и ловкой подножкой опрокинул на спину. Пули вырвали из шинели полковника кровавый подбой. И шляпка, невесомо-эфирная шляпка снова поплыла над барбарисами. Мираж, да и только.
* * * *
Богоявленского, наверное, могли бы спасти. Ранения, как потом вскрылось, смертельными, в общем-то, не были. Что помешало? А не это ли гаденькое – «как бы чего не вышло», да милый расейский бардак, к которым в народе нашем относятся плохо, но считают чем-то неизбежным и неискоренимым? Не станем гадать. Заглянем лучше в тихий весенний тобольский скверик сразу после прогремевших там выстрелов. Вот стоит в сторонке обыватель и любопытствует, разинув рот, как набежавшие к месту трагедии взрослые здоровые дядьки – стражники, ахают, охают, топчутся растерянно, кроют кого-то по матушке, но к раненому чтоб прикоснуться – ни-ни. Начальство ждут. Полковник корчится от боли на холодной мостовой, молит о помощи. Время идёт. Наконец, радость на лицах подчинённых – появляется полицмейстер. Даёт указание: послать за доктором. А тот – надо же! – в это самое время принимает тяжёлые роды у собственной жены, и просит не беспокоить его часок-другой. «Вот, закончу, мол, и приеду. И ничего с вашим тюремщиком не случится». Полицмейстер с досады повелевает тогда самого раненого везти в больницу. Ищут и подгоняют телегу, грузят на неё тело без должного бережения, отправляют по тряской дороге. Словом, истёк кровью Семён Филатыч. И пули для экспертизы доктор-вивисектор извлекал из него уже бездыханного.
Когда губернатору Гондатти доложили о покушении на смотрителя тюрем, он вызвал на ковёр начальника жандармского управления Устинова. Налимьи глаза «его высокопревосходительства» поплыли по лицу полковника.
– Не стойте истуканом и говорите мне прямо: что происходит в городе? Террористы устраивают под моими окнами совершенно дикий самосуд. Средневековье какое-то, бесовский шабаш. Вы что мне обещали после ужасного убийства купца Маругина? Категорическое недопущение подобного! Если вы думаете, что я, как мой предшественник Лаппа-Старженецкий, буду покрывать ваши промашки, то ошибаетесь. И сегодня же доложу в Петербург о наглой вылазке уже трижды уничтоженной вами шайки бандитов!
Устинов вежливо процедил, что охрана Богоявленского не входит в сферу служебных обязанностей его ведомства, но они принимают все меры к открытию виновных в преступлении. Полиция поднята на ноги. Все табельные дороги уже перекрыты казачьими разъездами, проверяются подозрительные лица и предполагаемые места сходок партийных активистов и ссыльных, как в самом городе, так и в уездах. «Но обстановка неожиданно осложнилась, – поглядел в окно Устинов, – На улицы вышли группы подстрекателей, которые открыто призывают обывателей чинить препятствия дознанию, выражают радость по поводу убийства и грозятся начать погромы. Нужно срочно принимать меры».
– Так принимайте! – побежал по кабинету Гондатти, – Почему я должен указывать вам на то, что вы сами обязаны делать согласно своим внутренним циркулярам. Немедленно разогнать толпу и зачинщиков арестовать! А если хотите спросить меня, применять ли в сторону бунтовщиков оружие, то и насчёт этого у вас есть указания своего департамента. Извольте их выполнять. Вечером жду вас с докладом, а сейчас мне пора на завтрак, посему я вас больше не задерживаю.
Оскорблённый грубой неучтивостью чинуши, Устинов отпустил по его адресу (про себя, конечно), несколько «элегантных» словечек. Но, приехав в управление, срочно созвал совещание. Тяжело переводя взгляд с одного подчинённого на другого, догадался: ничего утешительного они ему не сообщат. Убийца – или сколько их там было? – благополучно скрылся. Богоявленский скончался, а свидетелей преступления полиция до сих пор не обнаружила. Найденные гильзы и листок с эсеровским приговором – единственное, чем пока располагает следствие. Означает это одно – дело затянется. На сколько?
– Ротмистр, – угрожающе тихо обратился полковник к сидящему с опущенной головой Мазепе, – Ваши заверения насчёт ликвидации группы боевиков, как явило случившееся, преждевременны. Более того: семя это оказалось не только живучим, но и ядовитым. Почему так случилось, будем разбираться позже, а сегодня вам надлежит употребить все силы и средства для того, чтобы в кратчайшие сроки вопрос закрыть бесповоротно, иначе мы рискуем дать возможность господам либералам спустить на нас всех собак в округе. Что там у вас? – раздражённо поглядел на вошедшего начальника канцелярии, и, прочитав принесённую тем бумагу, уже мягче снова обратился к Мазепе, – Кажется, работа ваша облегчится, Иринарх Гаврилович, нашлась очевидица убийства. Дедюхин скоро доставит её сюда. Считаю излишним напоминать вам, что показания свидетеля, за неимением или слабостью других улик, могут быть определяющими при вынесении решения в суде, поэтому подойдите к делу ответственно.
Устинов нервно встал и попросил всех, кроме Мазепы, покинуть кабинет. Когда подчинённые вышли, подошёл к ротмистру и покрутил на его мундире пуговицу.
– Иринарх Гаврилович, голубчик, прошу вас: в случае возникновения малейших затруднений с установкой и поимкой преступников, без чистоплюйства прибегните к материалам своей картотеки. Я не сомневаюсь, что в ней наверняка сыщутся те, по ком уже давно плачет виселица. Убийцы во что бы то ни стало должны быть явлены обществу, изобличены и повешены. И не важно, являются ли они таковыми на самом деле. Поймите, город взбудоражен, утренние газеты вышли с чудовищными нападками на нас. Хотя то, что мусолят писаки – полбеды. Нам надо к вечеру хоть чем-то успокоить губернатора, иначе он завалит Петербург доносами. А мне, простите за откровенность, пенсиона из-за этого индюка лишаться не хочется. Подключайте к розыску Дедюхина и всех, кого считаете нужным.
Мазепа согласно кивнул: как начальник охранного отделения он тоже был крайне заинтересован в скорейшей поимке убийц. В конце концов, дело громкое, на нём можно неплохо заработать. « Однако, – размышлял он, идя в свой кабинет, – Устинов, хоть и сволочь, но прав: раз убийц не схватили сразу, значит, разыскать их будет трудно, если вообще возможно. Особых надежд на свидетельские показания возлагать нельзя, ибо в метком определении – «никто так не врёт, как очевидец», он многажды раз убеждался лично. И уповать на случайность, которая иногда помогает выйти на след преступника – тоже смешно. Тем не менее, начать с чего-то надо, и в первую голову – соблюдая порядок, – решил ротмистр, – А там видно будет».
Войдя в свою приёмную, он нервно вздрогнул: непринуждённо беседуя с Дедюхиным, в кресле для посетителей восседала собственной персоной не кто иная, как госпожа Жирмунская! В платье с оборками, губы – фарафорочкой. «Что она здесь делает?» – растерянно посмотрел на заведующего «наружкой», и ещё не веря в такие выверты фортуны, сухо кивнув обоим, прошёл в кабинет. Тут же вызвал Дедюхина.
– Эта дама и есть свидетель преступления, Тихон Макарыч? Вы ничего не перепутали?
– Как можно-с, Иринарх Гаврилович. Жирмунская она, Вера Феоктистовна. Утверждает, что видела всё собственными глазами и готова ничего от нас не утаить. Прикажете пригласить её для беседы?
– Нет, не прикажу. Мне что-то не по себе. Расспросить её я доверю вам. Если же дамочка вдруг станет настаивать на встрече со мной, наврите ей про мой срочный вызов к начальству или что-нибудь в этом роде. И знаете что, Тихон Макарыч, – немного подумав, сощурился ротмистр, – Раз уж представилась такая возможность, где-нибудь в конце беседы прикиньтесь отчаянным любителем шапито и восторженно заговорите с Жирмунской о цирке, выспросите её: знакома ли она с Алымовым или другими его актёрками? Что вообще слышала или знает о внутренней жизни труппы? Записывать это не надо. Просто внимательно понаблюдайте, как она будет реагировать на вопросы, что отвечать. Мне нужно проверить кое-какие сведения. Ведите мадам к себе и принесите ей извинения за мою непомерную занятость. Служба, мол, такая. Да, чуть не забыл. Надо бы, Тихон Макарыч, к свидетельнице человека приставить для охраны, а ей самой строго внушить вести себя осмотрительно и держать язык за зубами.
Через пару часов Дедюхин принёс протокол допроса Жирмунской. «Я шла по улице, в бока впился корсет», – недоумённо начал читать Мазепа и, кивнув на листочки, весело осведомился у Дедюхина:
– Интересное начало. И много здесь таких пикантностей?
– Так я же слово в слово записывал, господин ротмистр. Ничего от себя. Как она, значит, говорила, так и писал. Можно сказать, что неудобство сей интимной детали и привело мадам к месту убийства. Там подробно всё изложено.
– Успокойтесь, ради бога. Вера Феоктистовна известна в городе своими замашками базарной торговки. Любит нравственниц наших и скромников подобным фраппировать.
Но по мере дальнейшего чтения лицо ротмистра всё больше мрачнело. Перевернув последнюю страницу, он тяжело посмотрел на Тихона Макаровича:
– Что ж, корсет мадам Жирмунской плохо зашнурованным оказался весьма кстати. Благодаря ему мы теперь, по крайней мере, точно знаем, что убийц было двое – хромая молодая особа и выше среднего роста, чернявый горный инженер. Давайте подытожим. Очевидица показывает, что направлялась в этот утренний час к своей модистке, живущей неподалёку от торговых рядов, для срочной починки своего туалета. И случайно увидела спешащего куда-то смотрителя тюрем. Жирмунская уверяет, что была, хоть и шапочно, лично знакома с полковником и хотела, было, поздороваться с ним. Но к тому неожиданно приблизилась молодая дама, после чего полковник вдруг бросился бежать. Вера Феоктистовна точно видела, что стрелял в Богоявленского выскочивший откуда-то горный инженер, так как хорошо разглядела форму, бывшую на нём. Дальнейшее помнит плохо из-за помутившегося сознания. Когда пришла в себя, вокруг уже никого не было. Всё это похоже на правду. Поэтому, Тихон Макарыч, немедленно готовь словесные портреты, вооружай ими всех околоточных и городовых. А твои орлы пусть на время оставят другие дела и сосредоточатся исключительно на розыске этой парочки. Лично инструктируй, награду денежную обещай. Размер премии с Устиновым согласуем. Я же свяжусь с приставами, чтоб те дворников и общественность привлекли.
Мазепа достал папиросы и предложил Дедюхину:
– А ты чего, Тихон Макарыч, ссутулился? Не веришь Жирмунской? Или добавить что-то хочешь?
Дедюхин помялся:
– Да барышня эта хромая в сумнении меня держит, Иринарх Гаврилович. По описанию Жирмунской уж очень она похожа на ту, что попадалась нам месяца полтора тому. Докладывать вам тогда не стали. Дело-то неявным было.
– Что за дело? Изложите подробней.
– В марте, в середине, кажется, квартальный Чернолобов сборище боевиков, как думаем, спугнул. За племянником Корякова филёр мой тогда ходил с заданием проверить, с кем тот встречается. Ну, и привёл его как-то парень к одному из домов на Леонтьевском ручье. Племянник – в дверь, а топтун – под окно. И подслушал, как люди, бывшие в доме, обсуждают план чьего-то убийства. Побежал мой дурак по неопытности не мне, а квартальному докладывать. А Чернолобов, – что ему в голову ударило? – с командой туда нагрянул. Но в дому ничего не нашёл и схватить никого не смог. Двое – хозяин дома Акулов и парень живописец по прокопу в лес убежали, а барышню, что, вроде, тоже с ними была, один из команды – урядник фамилией Громыхайло, – жалеючи, отпустил. Калекой оказалась. Так я и думаю: не та ли самая и есть?
– Удивительные у нас дела творятся, – недовольно протянул Мазепа и внутренне напрягся, – Громыхайло, говоришь, по фамилии? Лично отпустил? Прекрасно. А признать сегодня он её сможет?
– Мы тогда его допрашивали, но, – Дедюхин развёл руками, – Темно, говорит, было, хорошо девку не разглядел.
– Ладно, Тихон Макарович, иди, работай. Я с этим сам разберусь.
Проводив Дедюхина, приказал секретарю никого в кабинет не впускать. Бормоча: «А ведь она это сделала, тихоня, ох, чую, она», достал из несгораемого шкафа папки с делами своих секретных агентов и «штучников». Лихорадочно перебрал их. Но нужной не нашёл. «Я что же, – обругал себя мысленно, – не завёл на «Трапецию» дело? Как такое могло случиться? Забыл? Откладывал? – он тяжело опустился в кресло и сам себе ответил, – Да нет. Всё я помнил, ничего не откладывал. Просто серьёзно не относился к этой покалеченной циркачке, да и решил из любви к искусству не заставлять её приносить какие-то клятвы верности и унижать расписками в получении денег от охранного отделения. И уж тем более не оскорблять обязательной процедурой съёмки анфас и в профиль, замера роста и прочих формальностей. Я даже адреса её не записал. И вот оказалось: зря либеральничал. А ведь имейся сегодня фотографический снимок Татьяны Андреевны, мы бы уже наверное знали: она вручила эсеровский приговор Богоявленскому перед смертью или кто другой. Но верно и третье. Если «Трапеция» на самом деле является соучастницей убийства, и мы схватим её, не исключено, что в суде она может предать огласке свои связи со мной, и, следовательно, охранным отделением. Представить, что тогда начнётся – не трудно. Значит, думай Мазепа, думай».
Скоро его попросили срочно явиться к Устинову. Выслушав доклад о ходе розыска и похвалив ротмистра за первые результаты, полковник, как-то зло ухмыльнувшись, предложил ему почитать только что доставленное донесение одного из агентов. Из него явствовало: сегодня полиция, не слишком афишируя, приступила к проверке заявления мадам Дюшон об обнаружении в одном из номеров её заведения боевого пистолета. Нашла оружие горничная. Случайно. Но это ещё не всё. Осведомитель сообщал и о последовавшей затем странной находке на лестничной площадке чёрного хода. Полиция наткнулась там на дорогое пальто, оставленное неизвестно кем и в каких целях.
– Вы поезжайте туда лично, Иринарх Гаврилович, и разберитесь. Следователей судебной палаты я предупрежу. Может оказаться, что в этом тихом уютном гнездышке, которое опекает Тройницкий, не только голубки воркуют, но и падальщики яйца несут. Оружие безотлагательно отдать на экспертизу. И к шести вечера я хотел бы получить пусть пока и предварительную, но главное – вашу оценку инцидента. И закрывайте, к чёрту, эту богадельню! Благо, момент представился.
В назначенное время Мазепа дал разъяснения Устинову о находках в «жёлтом доме»:
– А ведь пистолет, Павел Александрович, что найден у Дюшон, той же системы и калибра из какого стреляли в Богоявленского. А именно – дамский браунинг образца 1906 года. Оружие для наших мест пока редкое. И, заметьте, дорогое. Это первое. Далее – ещё интереснее. Оставленное на лестнице пальто. Дворник показал, что точно в таком же к нему недавно с просьбой открыть двери чёрного хода обращался господин, назвавшийся доверенным лицом вице-губернатора. Вёл он себя странно, выспрашивал о посетителях заведения, выпить и повеселиться ему предлагал. Но потом испугался чего-то и бегом удалился. Я думаю, господин полковник, что было бы уместно задать по этому поводу несколько вопросов самому коллежскому советнику.
– Иринарх Гаврилович, голубчик, ваша озабоченность мне понятна и предложение ваше не лишено смысла. Тем более что всё произошедшее в интимном заведении к нашей выгоде. Но я считаю преждевременным беспокоить Тройницкого: сильные позиции вице-губернатора мы таким образом пошатнуть не сможем. Поэтому материалы следствия, бросающие тень на этого надушенного сутенёра, стоит представить лично Его высокопревосходительству. Что я сегодня же и сделаю. Кабинетные шаркуны в своё время наверняка доложили ему, как «любили» друг друга Богоявленский и Тройницкий. Вражда их была очевидной, и кто знает, насколько далеко она зашла? Пусть губернатор подумает и в своём окружении разберётся сначала, а уж потом Петербургом меня пугает. Вижу, что у вас ещё не всё.
– Да, господин полковник, я хочу испросить у вас дозволения взять в разработку бывшего штабс-капитана Алымова.
– Кто таков? – удивился Устинов, но потом протестующе воскликнул, – Постойте, постойте, Алымов – это же владелец шапито! Вы что, ротмистр, в своём уме? Какие основания? Я не разрешаю!
– Основания есть, Павел Александрович. Агентурные сведения прямо указывают: управляющий цирком – лицо неблагонадёжное.
– Что ваши сыщики имеют против него? Конкретнее.
– Доказать его прямое участие в противоправительственных организациях, к сожалению, не удаётся, но многие факты заставляют нас допустить, что такое возможно.
– Что значит, «допустить», что значит, «возможно»? – раздражённо перебил Устинов, – Вам не кажется, ротмистр, что вы ищёте врагов престола не там, где их следовало бы искать. Алымов, насколько мне известно, боевой офицер, орденами высочайше пожалован. А, может, у вас личная неприязнь к нему? – спросил неожиданно и подошёл к столику, на котором стояли бутылки с «сельтерской водой», налил два стакана, один подал Мазепе, – Остудитесь. Даже если здесь замешана женщина, сводить счёты я вам сегодня не позволю. Займитесь лучше этой шлюхой Дюшон. Как к ней попало оружие, из которого стреляли в Богоявленского? Кто его ей подбросил или хранил у неё? Вот на чем извольте сосредоточиться. А серьёзно полагать, что Алымов откроет вам эту тайну, я считаю шагом в тупик.
– И, тем не менее, господин полковник, я настаиваю если не на официальном допросе, то хотя бы на приватной беседе с ним. У нас есть многие основания считать, что Алымов может содействовать укрытию преступников, – Мазепа положил на зелёное сукно перед начальником несколько листков бумаги, – Прошу вас ознакомиться с этими документами.
Устинов прочёл и неопределённо хмыкнул:
– Оглушающая новость – нынешняя подозреваемая когда-то в цирке лошадям хвосты крутила! Ну и что? А у нас в полиции едино лишь херувимы да агнцы божии служили? Вспоминать стыдно, сколько разного охвостья перебывало. Их прикажете тоже в разряд смутьянов и бунтовщиков определить? Встретиться с Алымовым я вам разрешаю. Но прошу не забывать: он – дворянин, присягал государю и честь его не должна пострадать.
* * * *
Летний дремотный вечер. Безглагольность покоя. За сквозными проёмами засиженных птицами колоколен у самого горизонта распластались рдяные крылья заката. В белесоватом небе бесшумно скользят ласточки. И только соловьиная «лешева дудка», то затихающая, то вновь наплывающая от близкой окраины Завального кладбища, пугает неизъяснимой надмирностью и какой-то щемящей всепроникающей печалью. Фарфоровые цветы. Ползущие змеи траурных лент. Над чугунной тяжестью оград и холодной торжественностью надгробий бесстрастно парят, постукивая жестяными перьями, рукотворные небожители – ангелы и крылатые девы. На свежеструганной скамеечке рядом с недавно выросшим могильным холмиком, сидит неподвижно – сколько уже часов? – Григорий Платонович Калетин, холёное лицо которого своей прозрачной бледностью схоже с алебастром посмертной маски. У него болит голова. Но он безотрывно смотрит на овальный портрет молодого офицера, вделанный в позолоченную накладку гранитного креста, и его руки заметно подрагивают на резном набалдашнике костяной массивной трости. Близится ночь. Пора идти. Калетин достаёт из кармана коробку серных спичек и зажигает свечу, оставленную кем-то на медной плошке в изголовье могилы. Стеарин плавится и жёлтыми слезами скатывается на дно избуро-красной посудинки. «Прости меня, Цезарь», – горько шепчет Григорий Платонович и просит кого-то невидимого: