Они прошли несколько сквозных комнат, различных по размерам и убранству, но неизменно показывающих, что владельцем их является, несомненно, очень богатый человек. А вот столовая оказалась на удивление скромной.
– Я не люблю гостей, – угадав мысли Палестина, объяснил хозяин, – И трапезничаю, как правило, в одиночестве. Присаживайтесь. Нам подадут сейчас курицу и вино, – он позвонил в колокольчик.
– Дядя Гриша, – спросила вошедшая темноволосая девушка, – Куда закуску ставить, на этот стол или на тот, что у окна?
– Племянница моя, сирота. Отец её – брат мой Борис. Он с женой в Порт-Артуре погибли. Снаряд японский в их дом угодил, – шепнул Григорий Платонович, – Да ставь сюда, Людмила, и сама к нам присоединяйся. Хотя, займись пока своими делами, а то гость наш о тебя спотыкаться будет.
Людмила фыркнула, гордо вскинула голову и вышла.
– Замуж надо выдавать красавицу, да женихи какие-то нынче облезлые всё сватаются, – зло обронил Григорий Платонович и без всякого перехода спросил: – Оружием, значит, интересуетесь? – и, заметив, что Палестин не решается ответить, успокоил его, – Как вас, кстати, звать величать? Так вот, Палестин Георгиевич, Цезарь коротко посвятил меня в ваши планы. Хотите вы будто грязную свинью Богоявленского пульками пощекотать. И очень правильно хотите. Я бы сам продырявил ему брюхо или дружков своих снарядил, но с властями у меня пока перемирие. А начинать с ними войну из-за этого борова, зная, чем это кончится лично для меня – неосмотрительно. Но Богоявленский – мой личный враг. Правда, не симпатичны мне и вы – социалисты. Читал я эти ваши – «отнять, поделить»… Но относительно полковника наши взгляды сходятся, и поэтому я помогу вам. – Григорий Платонович выпил бокал вина, закурил папиросу и мастерски пустил под потолок несколько колец из дыма, – А с Цезарем мы вместе учились в военном училище. Только он стал офицером, а я – нет. Угораздило меня убить на дуэли после второго курса одного «сиятельного» подонка. Хорошо, годы не нынешние стояли, а то бы каторгой в Туруханск я не отделался. Там, кстати, с Богоявленским и познакомился.
Палестин с интересом слушал, и его подмывало спросить хозяина: каким образом тот исхитрился поменять нары каторжника на полуцарские покои, в которых они сидят сейчас? Но Григорий Платонович, видимо, не склонен был продолжать разговор и неожиданно поднялся из-за стола.
– Чай допьём после выбора оружия. Следуйте за мной.
В комнате, куда они пришли, их ждал высокий седеющий брюнет, одетый в военный френч без погон. Тонкие черты лица, тонкие, подкрученные усики. Но свежий ещё шрам через левую щёку и слезящийся немигающий левый глаз обезобразили лицо – смотреть на такое не хотелось. Брюнет поздоровался, чуть наклонив голову, и неспешно открыл дверцы массивного шкафа, стоящего у стены, выложил на стол несколько футляров, отошёл в сторону и сделал приглашающий жест рукой.
– Ну-с, затейник-оружейник, показывай свой арсенал, – полуобернулся к нему Болдырь.
– Прикажете начать с германских пистолетов, Григорий Платонович?
– Да нет, наверное. И не потому, что дорогие. Тяжёлые они эти парабеллумы и маузеры. Привыкать к ним надо. И прятать их сложно.
– Тогда, может быть, предложить курковый «Реформ»? Он и стоит всего одиннадцать рубликов, и бьёт на пятьдесят шагов.
– Ты бы ещё «кухенрейтер» нам посоветовал или пищаль стрелецкую.
– Есть очень удобный револьвер типа «Велодог», стоит от двенадцати до двадцати рублей. Но, говорят, не очень надёжен, убой слабоват. А вот, взгляните, – открыл один из футляров, – Самозарядный браунинг образца тысяча девятисотого года. Двадцать пять целковых. Стоит того.
– Да что ты нам всё о цене талдычишь, Иннокентий, – недовольно оборвал его Григорий Платонович, – Мне нужен хороший инструмент, а не дорогая пугалка. Что есть из последнего привоза?
Иннокентий вытер платком лоб:
– Но вы просили оставить новинки для особого случая.
– Доставай, – распорядился хозяин, – Этот случай наступил.
– Воля ваша. Вот, – брюнет вынул из шкафа и открыл кожаную изящную коробку, – Револьвер фабрики «Льежская мануфактура». Удобен тем, что к нему подходят патроны от «Велодога», браунинга и пистолета ле Франсез. Но гвоздь сезона – дамский браунинг образца прошлого девятьсот шестого года. Калибр – 6.35, вес – всего триста пятьдесят граммов, имеет шесть патронов! Исключительная особенность сего изделия в том, что после выстрела из него покойник очень хорошо смотрится в гробу.
Болдырь, явно довольный демонстрацией, весело посмотрел на Палестина:
– Подходит вам такой шпалер?
Палестин не скрыл восхищения:
– А нельзя ли сразу пару таких? Может случиться, что нас двое будет. Скорее всего – двое. Денег у меня должно хватить.
Григорий Платонович вопросительно глянул на Иннокентия. Тот утвердительно кивнул.
– Тогда, найди Зейдуллу, пусть он подумает, как пистолетики упаковать и в город незаметно доставить. Сам через пару часов зайдёшь ко мне, хочу тебя в дальнюю дорогу отправить. На, – протянул Иннокентию серебряный рубль, – За показ.
В столовой они допили вино, и хозяин стал прощаться:
– Денег я с вас не возьму. Более того, если акт состоится с нужным мне результатом, я надёжно спрячу вас на время шумихи, а потом вывезу куда-нибудь в Тюмень или Екатеринбург до лучших времён. Ну, а ежели пожелаете остаться, то работа для таких, как вы, у меня всегда найдётся. И последнее. Упаси бог, конечно, но при случае задержании вашем полицией, разрешаю на дознаниях обмолвиться и о моём участии в акции. Всё едино, тот же Мазепа никогда не поверит, что Григорий Платонович Калетин может опуститься до связи с социалистами. Убийца, вор и… рэволюционэры! – и цинично добавил, – Это, конечно, от виселицы вас не спасёт, но дело запутает и, может, даже затянет. А кто знает, что будет завтра? Или ишак сдохнет, или падишах околеет. И адресок, адресок сообщите, куда оружие доставить.
Они попрощались. Калетин тряхнул колокольчиком и попросил вошедшую Людмилу проводить гостя во флигель, где сдать на руки Кукишу, чтоб тот на извозчике доставил «господина живописца» куда тот укажет.
«Лихач», видимо, получив указания, устроил Палестину долгую «экскурсию» по городу. Слушая вслед себе проклятия встречных «ванек», промчался сначала центральными улицами, потом долго петлял в каких-то переулках, наконец, закатился зачем-то на Алафеевские горы. Там Палестина пересадили в другие сани и уже на них отвезли к Сибирскому торговому банку. Около него остановились, и кучер, подтягивая подпругу на лошади, понаблюдал какое-то время за скользящими мимо пошевнями и кибитками. Зачем? Да, наверное, не из праздного любопытства. От банка Кукиш приказал свернуть к магазину Голева-Лебедева, в котором что-то купил. И только потом поехали на дальнюю окраину подгорной части города, где в неказистой хибаре бабки Татьяны Андреевны боевики затаились после побега из дома Акулова. Перед тем как уехать, Кукиш попросил Палестина нынешним вечером не отлучаться из дома и ждать гостя.
Гость, действительно, появился. Уже стемнело, когда «Трапеция», делая приготовления к ужину, вышла в холодные сени за капустой. Пламя свечи заплясало по нежилому закутку и высветило дверной проём. Что-то в нём зловеще зашевелилось. Танечка всмотрелась и от страха выронила из рук миску – перед ней, неизвестно как здесь очутившийся, стоял и улыбался горбоносый человек в папахе.
– Зачем, красавица, ыспугался? Я не злой. Пазави Палыстина Георгыча, ему падарок буду давать, – удержал от падения девушку инородец.
На шум выскочил Палестин и, узнав утреннего «громилу» из слободки, успокоил Танечку.
– Меня Зейдуллой мама назвала, – снял папаху гость и протянул Танечке коробку, в каких обыкновенно упаковывают при магазинах дамские шляпки.
– Давайте в дом зайдём, – перехватил коробку Палестин, – Негоже на холоде презенты принимать.
Зейдулла стал отнекиваться, но его уговорили остаться обогреться и отужинать. Татьяна Андреевна проворно накрыла стол, выставила полуштоф водки и крикнула бабушке, чтобы присоединялась к ним. Но та, выйдя из-за печи и увидев пришельца, с ужасом тайком перекрестилась, и, несмотря на сердитый шёпот внучки, решительно отказалась садиться за стол. Зейдулла что-то недовольно сказал на своём языке, отодвинул от себя поставленную перед ним рюмку и принялся за горячие щи.
– А как вы проникли в дом, что никто и не услышал? – спросил его Палестин, когда инородец, облизав ложку, положил её рядом с пустой тарелкой.
– Вах, дорогой, ваша сакля совсем как дырявая бочка: заходи, плохой человек, забирай, что увидишь. Надо дверь, Палыстин Георгыч, деревом внутри подпирать. Вот Григорья Плаытоныч не зря говорит, что не только я, но и в полиции тоже есть джигиты, которые умеют даже огнестойкие шкапы с сикретом открывать. А ещё Григорья Плаытоныч папрасил передать, что нужного вам человека в Петербургу вызвали, а когда он обратно приедет, я вам приду сказать. И ещё говорил, чтоб подарок его в доме не держали. Подарок дорогой. И сами мало на улицу ходили. Ищут вас, – ответил Зейдулла и, надев папаху, молча вышел.
* * * *
Вспомнил, вспомнил Цезарь Юльевич, где он встречался с приказчиком из лавки Босоногова. Было это, да, да – предвоенным летом 1903 года. Стояли, как тогда выражались, чудные погоды, и ехал он, счастливый, к одной молодой интересной даме – Ольге Викентьевне Угрюмовой на хутор, принадлежавший её отцу. Пустошная эта усадьба с небольшим земельным участком и скотным двором располагалась недалеко от татарской деревушки Аремзяны под Тобольском в живописном распадке и имела славу места отдохновения охотников и ревнителей грибной да ягодной ловли. Сам хозяин – отставной подполковник Викентий Угрюмов охоту не любил, но вот рассказы о ней! Из множества людей, в разные годы бывавших здесь, он постепенно составил дружество, хотя и несколько странное для военно-дворянской среды. В святая святых усадьбы – каминную залу – приглашались после возвращения из тайги на «рюмочку чая» не столько удачливые стрелки, сколько яркие рассказчики. И их родословная здесь абсолютно никого не интересовала. Беседы и только беседы. В числе прочих на мягких диванах вкруг камина сиживали и ссыльнопоселенец Савельев, и купец Радин, бывал, хоть и редко, приватный ветеринар Акулов.
Сам Алымов впервые попал на хутор буквально несколько дней назад по приглашению своего приятеля – штабс-капитана Вязова (погибшего вскоре геройски под Мукденом), редкого гуляки и записного балагура. Вязов, пребывая тогда, как и Алымов, в отпуске, при встрече в Дворянском собрании шепнул Цезарю, что знает место, где живёт, манкируя губернскую столицу, ну истинная королева:
– Ты, Алымов, бьёмся об заклад, влюбишься в неё непременно. Чудо, как хороша барышня. А как поёт! Поедем, будущий Скобелев, не пожалеешь, благо тут недалеко – вёрст десять всего.
«В самом деле, а почему не съездить?» – решил Цезарь. И на следующий день они приехали в усадьбу. И была встреча с Оленькой. И душный вечер, когда она провожала их. И было испрошено разрешение приехать снова. И молчаливое согласие хозяйки тоже воспоследовало. Сколько же раз он успел в те дни повидаться с девушкой? Три? Четыре? Наверное. Вскоре отпуск его закончился, и он отбыл в полк. А весной следующего 1904 года он вместе со своей батареей уже участвовал в тяжелейших боях на Квантунском полуострове. Получил ранение. Лечился. Снова воевал. И снова был ранен. Чудом избежал плена (в начале апреля большую партию раненых успели эвакуировать в тыл, прежде чем японцы окончательно перерезали дороги и замкнули кольцо вокруг Порт-Артура).
Но это было потом. А пока он ехал на свидание к Оленьке, и лилась в его душе музыка дивного романса «Я ехала домой. Я думала о вас…», который вчера, как ему показалось, проникновенно и не без намёка исполнила девушка.
Царская засека – охотничья (или сторожевая?) избушка, от которой до самой усадьбы версты две ходу, была уже недалеко, когда рысак Алымова трёхгодовалый «Аргус» вдруг шарахнулся с дороги и чуть не опрокинул лёгкую коляску на пружинной подвеске. От неожиданности Цезарь как-то неловко вывалился на обочину, не выпустив, однако, вожжи из рук. Он вскочил, успокоил коня, осмотрелся, и хотел уже, было, снова залезть в повозку, но тут сзади кто-то сильным и выверенным ударом по подколенным сухожилиям заставил упасть его на колени. Острое жало ножа упёрлось Алымову под лопатку. «Тихо, офицерик, не трепыхайся и быстро говори, куда кости тащишь»? – раздался над ухом чей-то хрип.
– Что вам нужно? Я… я… просто выехал размять рысака, – сдавленным голосом ответил Цезарь.
– Тебя, офицерик, мне сам господь послал. Поможешь из тайги выскочить, живым оставлю, – нападавший больно сдавил горло Алымову, – Казачки меня, вишь-ка, обложили. А спереду на дороге, я сам видел, «фараоны» заставой стоят. Про меня рты разевают. Вот сейчас мы туда и двинем. И ты, офицерик, скажешь им, что дружок я твой, и катаемся мы, стало быть, по природе вместе. Тебе поверят. А как они нас пропустят, я, отдохнув, с колясочки твоей через версту спрыгну. Ну и смотри у меня: кроме кесаря я ещё и наган имею, если звякнешь лишнее, враз зажмуришься.
Ну что мог сделать в такой ситуации Алымов? Согласиться и действовать потом по обстоятельствам. Не видя ещё человека, напавшего на него, он догадался, что был это либо беглый с каторги, либо промышляющий на лесных дорогах разбоем «дергач», лёжку которого обнаружила полиция. «Главное, увести его от усадьбы», – подумал Цезарь и твёрдо произнёс:
– Хорошо. Только править экипажем я стану сам. «Аргус» чужого слушаться не будет.
В это время, очень кстати, с той стороны леса, откуда выскочил беглец, послышалась чья-то перекличка. Цезаря тут же отпустили и подтолкнули к коляске. Алымов хотел, было взглянуть на того, кто столь унизительно грубо с ним обращается, но его предупредили, чтоб «офицерик не оглядывался и боты свои побыстрее двигал». Пришлось подчиниться. Разворачивая на узкой дороге экипаж, Алымов мучительно думал, что же предпринять? И тут, бросив взгляд на упряжь, сообразил, что более удобного момента, как при посадке в повозку, избавиться от страшного «попутчика», пожалуй, не будет. Поэтому, лишь только лихоимец ухватился за края колясочного каркаса и поставил одну из своих ног на подножку, Цезарь неожиданно зычно подал «Аргусу» команду, какие используют обычно в конкуре. Рысак резко, будто увидев перед собой преграду, сильными ногами оттолкнулся от земли и прыгнул. Взлетели вверх оглобли, а с ними и не успевший среагировать налётчик. Не дав ему опомниться после удара о каменистое ложе дороги, Алымов, тут же выпрыгнувший из повозки, несколько раз ударил его ногой в голову. Потом быстро перевернул обмякшее тело вниз лицом, и связал ему руки вожжой. Оружие бандита трогать не стал, просто на ощупь убедился, что оно на месте, и устало опустился на пыльный камень у обочины.
Скоро на просеку выскочили казаки. Было их человек шесть – семь. Матерно ругаясь, срывали с себя коптыри – мешки из рядна для защиты от комаров и, закидывая винтовки за плечи, подскочили к месту схватки. Начальствующий над командой подхорунжий, увидев звёздочки на погонах Цезаря, небрежно откозырял и, указывая на связанного окровавленного человека, раздраженно выдавил:
– Пошто, ваше благородие, забили варнака? Он живой нужон был. Двое их бежало. Где теперь искать остального?
– Да дышит он, господин подхорунжий, – зло проговорил один из казаков – приказный по званию.
– Ну, раз дышит, значит бежи к заставе, скажи, что одного поймали. Пусть исправнику донесут, нехай едет и принимает его. Да вот, – подхорунжий махнул рукой на сидящего Алымова, – И допрос надо с поручика снять. Так что вы уезжать повремените, ваше благородие, государственное дело, значи-ца.
Пока ждали исправника, подхорунжий, нервно покуривая, разъяснил Алымову, кого тому только что пришлось стреножить на дороге:
– Мы же за этими зверюгами по тайге уже второй год как с перерывами бегаем. Энтот и выблядок его – Верхотуровы. Последние они из шайки, что грабёж на просёлках учиняла. До того одолели изверги мужиков тутошних, так ожесточили, что те сами взяли их в охоту. Главаря и ещё нескольких подстерегли и стрельнули самосудно, а Верхотуровы пропали где-то. Думали, что ушли они из наших краёв или загибли где. Да вот, видишь, вдруг объявились, паскуды. Да как! Прибёг тут третьего дня в наше расположенье старик один – охотник из Ляпищей, Лешим зовут. Трясётся весь, плачет: там, говорит, верст пять отсель семья в лесу у дороги зарублена страшно. Барин с барыней к деревьям посечённые привязаны, а две девицы срамно лежат, неприкрытые. Рядом. Ссильничали их, видать, а потом… Сундуки, корзины кругом распотрошённые. Лошадь недалеко со вспоротым брюхом. «Что делать? – спрашивает меня, – Я ить по следу-то нашёл их – убивцев. Тащили они барахло-то, да спешили, однако, теряли его – то там платок в траве лежит, то за куст что-то уцепилось. К Заячьей пади так и вышел. Шалаш там стоит и двое их. Жрут чего-то. Я ить старый уже, струхнул в одиночку-то пойти супротив имя. Один-от из них, что молодой, полтора ведь таких как ты будет, и наган тряпицей вытирает, злобничает рожей. Что делать?»
Подхорунжий снял с пояса баклагу, сделал несколько глотков и продолжил:
– По описанью Лешего получалось, что Верхотуровы это топорами поработали, знакомцы наши. Ну, велел мне сотник кликнуть охотников. И бросились мы к пади той. Да опоздали – бурелом кругом, болотца, а мы непривычные, тяжело шли, долго. Шалаш – пустым оказался. Леший тогда говорит: «Вы, братцы, покудова отдохните, а я разведаюсь в округе. Ражие они, супостаты, сучьев всё едино под собой наломают, найду». Вернулся вскорости радостный, показывает трубку курительную: «Барина, видать, убиенного. Пошли, братцы, за мной. Теперь знаю, куда они наметились». Вот так три дня и чесали по тайге за ними. Вы простите нас, ваше благородие, за невежливость. Нам бы спасибо сказать вам за помощь в поимке, а мы…
– Да бросьте вы, подхорунжий. После такого и мать родную пошлёшь куда подальше. А где второй бандит? Ушёл что ли? –примирительно махнул рукой Цезарь.
– Кто его знает? Двое моих с Лешим за ним пошли. Но догонят ли? Прёт по тайге он, будто лось. А ещё вот эта падаль решил нас от него отвести: может, думает, удастся сынку унести ноги, если вразбег они кинутся.
Подхорунжий подошёл к старшему Верхотурову, ногой перевернул его на спину, сплюнул рядом с его головой и обратился к Алымову:
– Я почему осерчал-то, ваше благородие? Думал, что кончили вы его. И казачков своих жалко стало – сколь им ещё тогда в дебрях рвать себя придётся. А так я сейчас спытаю у этой падлы, где он с сыночком встретиться сговорились. Там и устроим им свиданьице. Не возражаете?
Алымов, ничего не сказав, отвернулся. Подхорунжий наступил сапогом на заросшее чёрными – с проседью – волосами грязное лицо Верхотурова:
– Сам скажешь или помочь тебе, злыдень?
Но тут вдалеке послышалось конское ржание. А вскоре и пыль дорожная покатилась, и бричка из неё вынырнула с эскортом из нескольких всадников. Казаки вскочили, стали наскоро приводить себя в порядок. Построились, когда начальство подъехало. Верховые спешились, а исправник в полковничьем чине легко соскочил из брички на дорогу.
– Нуте-с, герои, – жестом остановил подхорунжего, подбежавшего с докладом, – Всё знаю. И рапорт в Тобольск о вашем успешном поиске сегодня же отправлю. Эй, Гусынин, – крикнул кому-то, – перечесть всю команду охотников поимённо и список мне представить. Буду просить, братцы, чтоб отметили вас медалями. А как же, такого зверя в силки загнали. Заслужили. Ты же, поручик, – пожал руку Алымову, – пояснения дашь Гусынину, что да как тут произошло. И поезжай с богом.
Вот тогда они и встретились. Гусыниным оказался тощий, высокий человек в партикулярном платье с бледным озабоченным лицом, жёлтыми немигающими глазами, и с какой-то неприлично – по-холуйски – согнутой спиной. Кем он состоял при полковнике? Судя по забитому своему внешнему виду, исполнял обязанности писаря небольшой канцелярии в уездном полицейском участке. Должность эта, как известно, была нервной и плохо оплачиваемой. Человек, её занимавший, запросто мог и зуботычину за нерадение получить и быть обруганным площадно.
Выслушав приказ исправника, Гусынин вытащил бумаги из походного баульчика, переписал указанных казаков и, несколько помявшись, спросил у «их высокоблагородия», какие будут указания насчёт офицера. Тот нахмурился:
– Ты что, душа казённая, меня повторять заставляешь. Поручик, – подозвал Цезаря, – Изложите крапивнику, и подробно, обстоятельства вашей встречи с преступником, – и пригрозил Гусынину пальцем, – Всё оформить надлежащим образом и подписать.
«И ведь мне пришлось тогда, – сокрушенно думал сейчас Алымов, – рассказать желтоглазому не только частности нападения на меня, но и куда, и зачем я ехал, как давно знаком со стариком Угрюмовым и его дочерью. А зачем он, подлец, выспрашивал: кто бывает в усадьбе и не замечал ли я там лиц подозрительных? Н-да-с. Если приказчик Босоногова и тот Гусынин есть одно лицо, значит, записку мою к Ольге он, скорее всего, прочитал. И, стало быть, жандармы тоже. А, впрочем, что в той записке было крамольного? Ну, просил я Олю придержать для меня оружие, оставшееся после внезапной смерти отца, а денежный задаток принять от моего бывшего сослуживца Сергея Никитовича Рябцева, который, будучи проездом в Томск, решил меня повидать в Тобольске. Кстати, а почему Сергей так долго не возвращается? Уж не остался ли на хуторе погостевать на недельку? Или случилось что? Надо завтра же съездить к Угрюмовой, а сегодня Калетина навестить».
Вечером, прибыв к дому «хозяина» Чёрной слободы, Цезарь заметил у ворот несколько выездов, на которых дремали кучера, и с тревогой спросил встретившего его служителя, по поводу чего сегодня такой сбор у Григория Платоновича? Тот только развёл руками и пошёл докладывать. Спустившийся через несколько минут в вестибюль Калетин, хохотнул:
– Да господа гласные городской думы у меня. Прожекты свои по учинению в слободке заведений разных привезли. Думают, дураки, что я денег им дам для обзаведения собственных делишек. Сейчас мы их выпроводим, и Людмила нам кофе сварит.
– Ну, так с чем пожаловал, друг сердечный, в столь неурочное время? – спросил, когда они уселись у камина.
Алымов сделал глоток ароматного «Мокко», отставил чашку:
– Поплакаться приехал, Гриша. Надоело всё. Или запутался я. Ком какой-то в душе: цирк перестал удивлять, Ольга замуж вышла, раны болят.
– И ты хочешь, чтоб я тебя утешил? А ведь говорил я тебе, что зря ты тогда братца своего прожигу пожалел и рысаков у него выкупил. Он сейчас, небось, в Москве деньги на баб спускает, а ты тут от забот худеешь, – Калетин недовольно покачал головой, – Запутался он. Ладно, с цирком ещё что-то можно придумать, но вот Ольгу из сердца твоего я вынуть не могу. И ещё скажи мне: а к трещётке Жирмунской ты зачем ходишь?