Дальнейшие действия подчинялись знакомой схеме. Деловито прикупил традиционной для себя закуски и, насколько мог, бодро зашагал домой.
– Бум-бум-бум! – напевал Он, поднимаясь с остановками и одышкой по лестнице вверх – лифт не работал.
Влажный прохладный ветер приятно освежал кожу. Пахло нечистотами и удушливым аппетитно жареным мясом. Слышались приглушённые звуки, создаваемые множеством людей и животных.
Косые лучи солнца конца дня освещали выложенную камнем площадку и дюжину раздетых по пояс толстяков, рты которых были забиты едой, а они обеими руками ещё добавляли в них.
– Чего сидишь? Желудок не набиваешь? Чрево не холишь? Или объелся?
Жующие засмеялись, как от неожиданной шутки.
Он поднял глаза и увидел перед собой громадного мужчину с монгольфьером на месте живота.
– Я-я?.. э-э… – Он никак не мог сообразить, где это он сейчас находится и кто Он теперь? Ведь только что Он всходил по лестнице, напевал и предвкушал выпивку. – Вы это мне?
– Тебе, тебе, – сказал великан-толстяк. – Чтобы мне не пообедать!
Это тоже, наверное, была шутка, так как все вокруг непринуждённо возликовали.
– Кто… Где… – промямлил Он, не зная, что и сказать.
– Новенький? Га!.. Новенький! Так бы и говорил… – неизвестно чему обрадовался великан и растопыренными пальцами толстенных рук ударил себя по громадному пузу, как по барабану. – Бу-бу-бу! – отозвался живой шар. Самозабвенно прослушав исполненную партию, великан продолжал: – Тогда давай знакомиться… Андромед! О! Запомни моё имя! А ты будешь… Гей. Нет. Лучше – Афин. Тоже не подходит. Может быть, Елен? Ага! Елен! Чтоб мне не пополдничать!
Все толстяки покатились в смехе от его последних слов. А Андромед сказал и в самодовольной медлительности во всём уверенного человека развернул живот в сторону таких же, как и он, больших жирных весёлых сотрапезников, среди которых объявился вновь наречённый Елен.
– Ешь, Елен! – пригласил сосед, с коим рядом оказался Елен, подсев в круг едоков, и пододвинул к нему громадную тарель с крупными, с картошку для посадки, лоснящимися жиром бобы. – Первое средство для веса и устойчивости.
– Да, – подтвердил Андромед, с усилием проталкивая слова сквозь занятый рот. – Так мы их, тощих, одними животами посталкиваем. Пусть только полезут…
Елен сидел, тупо уставясь в бобы, и так ничего и не понимал. Ясно было одно – это опять не сон, а новое какое-то качество в переходе из его реального мира в этот… странный, чужой.
– Пей вино, Елен! – подтолкнул под локоть второй сосед. – Утоляет жажду и добавляет аппетита.
– Ты это брось, не есть! – пророкотал Андромед и икнул. – Без живота Крепость не защитишь. А мы – пузо к пузу! Гав!.. Кто нас одолеет, кто с места сдвинет?
– О-го-го! – утробно отозвались смешливые толстяки.
Они с шутками схватили Елена и стали наталкивать в его рот скользкие бобы. Он давился, сопротивлялся, пытался кричать…
Он сидел под дверью своей квартиры и безудержно икал. С остервенением выплюнул кашу из бобов, всё ещё забивавшую рот и горло. Тяжело дыша, поднялся, открыл дверь, ввалился в прихожую. От еды мутило.
Как гуся к празднику откармливали, – думал с омерзением.
– Пук-лик! А ты чего стоишь?
Опять! – обожгла отчаянная догадка о новом переходе.
– А ну-ка, догоняй!
Обжа жёсткой лапищей толкнул обалдевшего Пуклика в мягкую спину и отвёл ногу для пинка. Но Пуклик отскочил, откуда только силы взялись, не вперёд, а в сторону. Обжа промахнулся и едва не упал, даже присел, чтобы удержаться на ногах.
– Ах ты, пьяница и обжора! – заорал он зверем только что посаженного в клетку.
Пуклик поостерёгся дожидаться, пока Обжа выскажется и начнёт действовать, и побежал, резко ощутив притихшую было боль в ногах и спине. Она ударила током, расслабила. Оттого его живот, лишённый поддержки ремня, отяжелел и сдвинулся вниз. Пуклик задохнулся, стал припадать на правую ногу.
Через полкилометра Пуклик с облегчением отметил, что боль притупилась, и стало свободнее дышать, хотя бежать было трудно. И в голове прояснилось, словно тело отмежевалось от неё и не обременяло больше своими неприятностями. Даже стихи вспомнились:
Бежал я долго – где, куда?
Не знаю. Ни одна звезда
не озаряла трудный путь.
Кутя встретил его, распаренного, с багровым в пятнах прикрытых корочкой ранок лицом и обессиленного, поэтической издёвкой:
– Пуклик, дорогой. Твой лёгкий бег подобен лани, а сам ты статью равен ей. Ты не находишь?
Обжа, уставший рукоприкладствовать, зашёлся: – Га-га-га!
Он же ничего смешного в словах Кути не находил, да и вообще после дурной пробежки плохо слышал – в ушах жужжали громадные жуки, а тот:
– Ещё раз замечу пьяным, накажу! Бочка покажется тебе раем.
Кутя повернул суровое без тени расположения к Пуклику лицо в сторону Крепости и сказал проникновенно:
– Брать-то её тебе, дорогой.
– Зачем?! – успел лишь спросить Пуклик.
Колбаса розовела нарезанными кружками, бутылка была уже открыта, стакан налит до половины – норма. Шумел чайник. Сам Он сидел за столом в своей кухне, готовый, вероятно, ужинать.
Какой ужин? Едва хватило сил, чтобы не упасть кулём на пол, сползти с табуретки и дотащиться до ванны. Там Он долго лежал в горячей воде, пытаясь что-либо думать, но мысли путались. Да и как можно думать о бреде, о наваждении. Не думать, а только содрогаться.
Спал плохо. Снилась чертовщина. Его били. Он терпел, даже не возмущался. Куда-то всё время падал. Несколько раз просыпался от кашля и судорог, сводивших ноги. Утром встал разбитым, больным и слегка запуганным. Побрился, тщательно промокнул полотенцем израненное лицо, ощупал и осторожно помассировал распухшие уши. На кухне, где стояла початая бутылка и не выпитый стакан водки, чай пить не стал; завтракал в комнате.
В автобусе терпел невероятные муки. Каждый толчок, нечаянное прикосновение пассажиров вызывали нестерпимую боль, а народу – битком. Он морщился, злился на всех, но держал себя в рамках, помятуя: – Он не толкнёт, и его, может быть, не толкнут.
На не держащихся под коленями ногах, подталкиваемый в спину, Он тяжело сошёл по ступенькам выхода из автобуса на землю.
И, встретившись лицом с прохожим,
ему бы в рожу наплевал,
когда б желания того же
в его глазах не прочитал…
Ещё никогда не удавалось ему так образно и близко понять мысль Блока и постичь её физически.
Входя в двери отдела, услышал, нет, почувствовал всей кожей торопливый стук каблучков прямо за спиной. Его передёрнуло: сейчас притронуться! А это – новая боль.
С поспешностью, не свойственной ему, Он отступил в сторону и пропустил вперёд сотрудницу. Таким предупредительным она видела его впервые за все те годы, которые проработала с ним. Удивилась, поблагодарила.
Он же практически не видел её. Войдя в отдел и едва сняв плащ, рухнул на стул, почувствовал под руками и головой опору стола, распластался на нём и забылся.
– А наш Елен ещё не ел! – каламбурил Андромед.
Елен размежил веки и увидел сквозь розовую кисею, застлавшую глаза, знакомые уже камни площадки и тесный круг сидящих вокруг горы еды толстяков. Они жадно набивали свои утробы, работая двумя руками. Засовывали целые куски мяса в ненасытные рты, а каждый кусочек с коровий носочек.
Елен простонал, чувствуя отвращение ко всему: к пробуждению, еде, обжорам.
Он вообще никогда много не ел, а жирел из-за малоподвижного образа жизни. А тут еда, возведённая в ранг добродетели, служила источником каких-то подозрительных интересов: пузо к пузу, чтобы с места не сдвинули. Их туши и так не сдвинешь…
– Тащи его сюда! – пробился через чавкающие звуки чей-то неласковый голос. – А то не ест… хрм-хрм… Слабеет. Животом не растёт… чва-чва… Нас слабит…
Двое толстяков даже не встали, а подползли к нему на четвереньках, волоча голые животы по камням. Он сидя попытался от них отодвинуться, но тут же упёрся спиной в стену.
– Не трогайте меня! – завопил Он в отчаянии. – Я не хочу-у!..
Не вняли. Знали своё дело: схватили за больные уши, и Он, мыча от боли, придвинулся с ними к обильному столу, как бычок на верёвочке.
Как только его усадили и отпустили, Он, невзирая на боли, вскочил на ноги и бросился прочь от толстяков туда, где ему виделся какой-то проём в каменной кладке стены вокруг площадки. Позади тяжело затопали…
Он бежал по коридору, трудно дыша и оглядываясь. И долго не мог сообразить, что давно уже бежит по ковровой дорожке административного корпуса родной организации, и никто за ним не гонится.
Прошло недели три или более безумных, непонятных и внезапных переходов из состояния в состояние, мучительного бега и бессмысленных трапез.
Поджили лицо и уши, многочисленные синяки пожелтели и перестали болеть. Как-то получилось, что все эти дни, остерегаясь нечаянных толчков и прикосновений, Он ходил на работу и с работы пешком, неожиданно находя прогулки приятным занятием. Похудел. Немного, но достаточно, чтобы застёгивать пиджак без риска ненароком оторвать пуговицы. В теле появилась лёгкость, будто из него припустили свинцовой тяжести воздух, и теперь его не распирало изнутри. Это давало свободу дыханию и движениям.
Лёгкости ещё прибавилось, как только его появление среди обжор стало сокращаться до минимума. Каждый раз, обнаружив себя среди них, Он убегал, после чего неизменно возвращался к реальной жизни.
На текущей неделе как-то, несмотря на его занятость самим собой, ему несколько раз почудились внимательные взгляды одной из сотрудниц. Внимание взбадривало, как молодое вино. Впрочем, Он понимал её, ведь немудрено, если за ним наблюдали и терялись в догадках не только молодая сотрудница, но и все сослуживцы в отделе, видя как Он избит и морщится от боли.
И всё-таки… Что-то щекотало внутри, лелеяло самолюбие.
Тут как раз Пятница. Приподнятое настроение. И сам не заметил, как оказался в гастрономе у знакомого винного прилавка.
– Бег для вас уже не внове, – хорошо оттренерованным голосом констатировал Кутя состояние обращённых. – Потому, сегодня не только пробежка, но и первые азы подъёма на стену. Я покажу вам, как это делается… Побежали!
Кутя и Обжа – не толстяки, от них так легко не убежишь… И Пуклик довольно свободно двинулся за Кутей, даже кого-то локтём отодвинул. Правда, бежал не долго. Вскоре стало не хватать воздуха, и неимоверно отяжелели ноги. И на этот раз Он сильно отстал от группы бегунов. А те, руководимые неутомимым Кутей, уже пробовали одолеть очень крутой, почти обрывистый склон холма.
В сопровождении злого и не менее неутомимого Обжи Пуклик достиг подножия неприступного крутояра и, пыхтя и стеная, упал на колени и таким образом приступил к отработке движений, необходимых для будущего штурма Крепости.
Пальца рук через несколько мгновений отказались повиноваться. Невозможно было заставить их цепляться и держать тяжесть Пуклика на весу.
Ободранный до крови, вконец измученный и ко всему безучастный, Пуклик в очередной раз сорвался с высоты человеческого роста – наивысшей точки, которой мог достичь. Сильно ударился при падении и после ни на какие увещевания и более действенные меры со стороны Обжи не реагировал.
Сидел Он в плохо освещённом помещении, тесном и прокуренном. Во всяком случае, ему так показалось после весеннего воздуха и солнца у Крепости.
– Как вам не стыдно! – говорил устало участковый, отпуская его после беседы домой. Он знал капитана ещё младшим лейтенантом, у того к нему никогда не было претензий, и они при встрече здоровались. – Солидный, по всему, человек, все вас тут знают, а валяетесь на улице как… – Он прокашлялся. – Поймите правильно. Вы будто бы не пьяны, но в кармане бутылка водки… Посмотрите, на кого вы похожи. Не думал, что с вами когда-нибудь придётся говорить на такие неприятные темы. Идите уж!..
Он шёл к дому, трудно переставляя ноги и пряча в карманы плаща, исцарапанные и горящие, будто побывавшие в огне, руки. Плащ измазан в грязи, брюки порваны. Якобы, сердобольные старушки нашли его, позвонили участковому.
Был ли Он пьян? Как будто нет, это же отметил и капитан. Но голова кружилась. Может быть, потеряв сознание там, при падении со скалы, Он потерял его и здесь?
Тогда его превращения стали переходить в опасную фазу…
Впервые за последние годы Он думал о себе на трезвую голову, да ещё по такому серьёзному делу. Которое совсем недавно забавляло его, а сейчас довело до состояния, когда не то что развлекаться, а жить не хотелось. Если так дальше пройдёт, то…
Так дальше продолжаться не может! – говорил Он себе, приходя к дому, но знал и другое: попадая в тот мир, непонятный ему, Он будет как всегда безволен и покорен. Почему я там такой? – подумал и ощутил всем существом своим лихорадочный озноб от боли, усталости и безнадёжности. Всё в нём сжало в комок и дрожало.
Успокоился и расслабился лишь лёжа в ванне. На коленях, бёдрах и боках появились новые синяки, перекрывшие старые. Левая рука до локтя пересекалась багровой царапиной. Саднило плечо в лопатке.
Долго рассматривая синяки чуть ли не со слезами, Он вдруг поймал себя на странном повороте мыслей, в корне отличных от недавних. Что ни говори, а во всём происходящем было нечто, всколыхнувшее его самое сокровенное, самое потаённое и, как ему казалось уже, бесповоротно потерянное, это хоть на час вернуть себе облик и подвижность примерно десятилетней давности. Тогда девушки не шарахались от него будто от чудища, а Он мог быть галантным с ними. Пот не разъедал рубашки, и сам Он чувствовал в себе неуёмную энергию и терпимость к окружающим.
Да, сейчас он мог сравнивать. Пусть всё это пришло через невыносимые мучения и не по его воле, но последние дни Он потерял в весе, ноги его окрепли и могли двигаться резвее и дольше, чем прежде, а руки обрели некоторую цепкость.
От жалости к себе, путаных мыслей о выздоровлении и разогретости после горячей ванны не удержался и напился…
Проснулся рано и в темноте долго соображал, где Он находится. Там или здесь.
Тело, пока не шевелился и не чувствовал тупую болезненную его тяжесть, представлялось чужим и невесомым. Перед лицом двигались какие-то тени. Только непонятно где: или в глазах рябило, или они проецировались на невидимой в темноте стене комнаты. Или просто привиделись?
Он таращил глаза, а, может быть, и не раскрывал их. Как иногда бывает: сон и явь сплелись в невероятный клубок чувств, мыслей и видений.
С трудом перевернулся на спину. Как будто где-то разговаривали. Соседи так громко среди ночи разговорились, что ли? Или Он всё-таки среди тулы Кути? Или толстяки и по ночам едят?
Так – там Он или здесь?
Голова была необыкновенно светлая, отдохнувшая. Вспомнилось:
Нелегко, когда мысли нахлынут,
и над чуткой ночной тишиной
небосводом к земле запрокинут
одиночества лик ледяной.
Что же с ним всё-таки происходит? Если сошёл с ума, то выглядело бы это по-другому… Но ведь с ума ему ещё не приходилось сходить, так что придуманный довод показался неубедительным. Тогда – галлюцинации?.. Ничего себе! С синяками, ранами, изнеможением… Кто-то напустил на него порчу?.. Чушь собачья, так можно дойти до веры в Бога или в наличие колдунов – этих шарлатанов, что развелись сейчас в непомерном количестве, а Он ни во что не верил.
Здесь о себе Он знает всё. Имя, родословную. Куцую, правда, но свою. Биографию лет с пяти… Что Он знает о себе там? Практически ничего. Кто, откуда, как попал в воинство Пали Шестого?.. Откуда о Пале этом Шестом по списку знает? Совсем неясно. Такое впечатление, что Паля лично знаком ему изначально, и когда Кутя упомянул о нём, Он даже обрадовался, что попал именно к нему. А обжоры? Вообще, тёмное пятно.
Дела-а-а, одно слово. Расскажи кому, засмеют или подумают невесть что.
Вот Кутя походя назвал его там как захотел. Детским или издевательским именем – Пуклик… Ну, Кутя – тоже не подарочек. Так собак называют… Обжа? Это, пожалуй, на имя, с натяжкой, конечно, но похоже… А его собственное настоящее имя там? Не Пуклик же… А тут ещё женские имена древнегреческие на манер мужских: Елен, Андромед… Капустник студенческий какой-то…
Попробовать, при случае, кое-что узнать у Кути или Андромеда? Да и с другими обращёнными поговорить.
Он подумал и тяжело вздохнул, представив, как вновь объявится там, и надо будет опять бежать или взбираться на скалу. Представил себе это, и всё – и руки, и ноги, и грудь, и живот – заболели у него, заныли…
И если бы не заставляли есть!
Много там наговоришь, расспросишь. Набегавшись или нажравшись…
Встал поздно. Выспался, отдохнул. Энергично, чего с ним давненько (позабыл даже когда) не бывало, сделал несколько взмахов руками. Как подбитая птица при попытке взлететь. Разминался и ощущал сладко-болезненные ответы всех мышц на гимнастические пассы. Изнемог. Умылся, чисто выбрился, позавтракал и… оказался в пустоте. Он совершенно не знал, что же ему делать дальше? Подумать только! Курить не хотелось. Поваляться в кровати никакого желания. Даже выпить – на дух не надо!
Самому себе не верилось, но с ним случилось именно так.
А хотелось как никогда движений, каких-то необычных дел.
Подошёл и постоял у телефона, покрытого пылью, – не позвонить ли ей?.. Интересно, узнает Она его по голосу?
К трубке не притронулся, поводил единственно пальцем вокруг номеронабирателя, оставляя след в толстом слое пыли.
Можно было бы пойти на улицу и погулять. Так поступают многие нормальные люди, когда у них появляется досуг. Да за окном стояла такая отвратительная погода затянувшейся до зимы осени, что выходить под дождь и ветер даже думать было зябко.
Без особой страсти полистал книги, заскучал. И стихи не привлекали. Любимые и читаемые им в любом состоянии духа и тела.
Сквозь морозные ресницы
утро смотрит на синицу.
На синицу, на берёзу,
драгоценную с мороза.
Хорошо бы мороз… И синица. В руках…
Часа два Он ходил по комнате с глухим раздражением. Комната давно была неубераемой и захламлённой. Гости к нему не ходили, а самому и так хорошо.
Вот сейчас бы я полез за Кутей хоть к чёрту в пасть, – подумал Он решительно, остановился у окна и в десятый раз поглядел на безрадостную картину за стеклом. – Почему сейчас я здесь, а не там? Но если хорошо захотеть? Довести себя до нужной, так сказать, кондиции?
Но как? Как?!
Почти с ненавистью осмотрел комнату. В ней Он провёл столько пятилеток. С болезненным удовольствием пнул валявшийся у входной двери шарф, брошенный им вчера вечером.
– Сегодня, новенький, от нас не уйдёшь! – трубно ревел Андромед, подоткнув обвисшие жирными складками бока огромными ручищами.
На его сверх меры упитанном лице светилась радостная улыбка доброго отца семейства.
Елен сориентировался сразу. И, правда, не убежать. Он стоял в тесном круге толстяков. Пузо к пузу. Тороид необыкновенный – многоножка. А в центре Он, в дырке от бублика.
– Я и не собираюсь убегать… – Пошёл Он на хитрость и чуть позже вдохновенно добавил: – Пузо к пузу!.. Одними животами посталкиваем, пусть только полезут!
– Га-а! – Андромед от неожиданности тяжело покрутился на месте. – Ай да, Елен! Понял?.. Понял!.. Ну, иди, посмотри на них. Будешь знать, ещё больше укрепишься.
Предводитель толстяков важно подвёл его к краю площадки, ограждённой с этой стороны каменным парапетом.
– Не бойсь! – поощряли толстяки. Они тоже сгрудились у ограждения и, насколько им позволяли животы, перегнулись через него, рассматривая что-то внизу.
Посмотрел туда и Елен.
Подобно птице Он парил, казалось, в поднебесье, а внизу простиралась цветущая страна. Только прямо под ним ржавой подковой виднелась вытоптанная земля, там козявками сновали люди, от разложенных костров тянулись серые шлейфы дымов. Сюда едва долетал шум многолюдного табора.
– Они… – с одышкой сказал Андромед, – полезут сюда, как только созреют. А мы их вот так, – и он боднул перед собой разросшимся брюхом, далеко высунув его за каменную кладку. – Посталкиваем всех! Ага!
Это же… Та же Крепость! – в немом вскрике застыл на месте Елен. – Её должен одолеть я – Пуклик!..
Переключая душ то на холодную, то на горячую воду, Он смывал очередной пот недавних трудов при одолении скалы близ Крепости. И трезво рассуждал. О себе, о переходах из одного состояния в другое, взывал к кому-то неведомому с вопросами и не получал ответа.
Мысли и вопросы, возникающие у него, были серьёзными и сердцу приятные. Не всякий, наверное, уж, – думал Он с удовлетворением и каким-то болезненным превосходством надо всеми, – занимается таким странными до дикости проблемами, как Он!
Вытерся полотенцем до красноты под кожей. Отметил упругость мышц груди и бицепсов. Надел свежую рубашку, стираную через приёмный пункт стирки, потому хорошо выглаженную и сахарно-белую, снял с вешалки в шкафу и примерил костюм, купленный лет шесть-семь тому назад. Тогда костюм в носке был недолго – его телесная стать, пухнущая день ото дня, помешала в нём ходить, а сейчас брюки были не то чтобы в пору, но ширинку застегнуть удалось без особых трудов. Пиджак сошёлся бортами.
Ему захотелось посмотреться во весь рост, но зеркала такого у него никогда не было, так что пришлось сымпровизировать. Открыл балконную дверь и в её стеклянном отражении хотя бы приблизительно осмотрел себя от коленей до головы.
Получилось вполне прилично. Уши избавились от опухоли и уже при повороте головы не напоминали антенны аэродромных локаторов. Щёки слегка ввалились, удлинив лицо и придав ему вид добродушного бульдога. А живот… Живот был, куда ему деваться. Ну, так на него уже можно было смотреть без боязни даже сбоку и при желании не замечать его размеров.
Настроение от созерцания своей преображённой особы поднялось до той критической точки, когда надо выпить или принять некое экстравагантное решение. И оно, решение, созрело неожиданно и счастливо. Так ему показалось. Через полчаса Он сидел в ресторане и удивлялся не столько ценам, поднятым за последние десять лет, пока Он сюда не заглядывал, сколько самому себе.
В кои веки!.. И если бы сидеть сейчас не одному… Скажем, если бы сидеть с ней. Можно было бы поговорить… Мало ли о чём можно поговорить, когда сидишь в ресторане не один.
Слегка поколебавшись, заказал триста граммов коньяка и изысканные для себя закуски: фирменный салат с причудливым названием, заливную рыбу, солянку полную и лангет со сложным гарниром. Естественно, кофе, запивку там, какая была.
Да-а! Это значительно лучше, чем колбаса с картошкой на кухне в полном одиночестве под водку. И значительно лучше компании обжор-толстяков с их жирным отнюдь нескромным столом…
В понедельник проснулся за пять минут до звонка будильника. Ещё лёжа в кровати, попытался поднимать ноги под углом в тридцать градусов к постели и удерживать их в таком положении до счёта семь. После чего следовало отдохнуть в течение такого же времени, затем упражнение повторить. И так раз семь-восемь. Любимое его занятие в стародавние студенческие годы. Он тогда с уверенностью знатока рекомендовал это упражнение знакомым и незнакомым людям, склонным к полноте. Живота, утверждал, не будет через месяц. И удивлялся, почему те не торопились воспользоваться его такой разумной подсказкой.
Теперь испытывал на себе. Движения, кроме, может быть, первых двух, не удались. К тому же стал потеть. От такой неудачи хотел расстроиться, но хорошее настроение после сна не оставило его и победило подступающее уныние.
Тщательно побрился. Глядя на своё отражение, не без удовольствия отметил: – С таким лицом Крепость брать не страшно и не стыдно!.. А что? Подбородок, если убрать два других под ним, а они постепенно сходят на нет, вполне волевой. В глазах не сталь, конечно, зато блеск в них говорит об упорстве. А как же назвать его поведение в тех неординарных условиях, в которых он живёт уже почти три месяца? Упорство и труд!.. Высокие залысины не обезобразили, а открыли лицо и сделали лоб выше.
– Буб-бум-бум! – радостно приговаривал Он перед зеркалом, и за завтраком, и по дороге на работу.
Падал первый снежок, как раз к Новому году. Подморозило. Идти хорошо, легко.
Он деловито вошёл в отдел, снял в предбаннике пальто, поправил яркий галстук. С наслаждением отметил замешательство, случившееся в отделе от его появления. Сослуживцы растерялись как от разорвавшейся между ними хлопушки. Они забыли даже ответить на его уникальное приветствие всем и каждому в отдельности.
Словно не замечая их затянувшегося изумления при виде чуда перевоплощения человека, Он спокойно сел за свой стол и не спеша занялся делом.
Они побежали. Кутя, повернув перекошенное в крике лицо, бросал отрывисто:
– Не увлекаться!.. Сегодня трудный день!.. Трудное испытание!..
Пуклик слышал его прекрасно, так как бежал почти вровень с ним.
Бежать хотелось. В ногах – упругость, в груди будто безотказные мощные меха качали воздух.
Километра через три в голове появился знакомый туман, напрочь застилающий перспективу. В одышке утонуло удовольствие от движения. Подбадривающие крики и тычки Обжи притерпелись.
Бегунам в этот раз пришлось многократно форсировать, порой вплавь, какие-то узкие, но глубокие речушки, карабкаться вверх по кручам, сбегать, упираясь пятками в податливую почву, вниз по склонам, пересекать поля с отцветшими маками и ползти узкими каменными лабиринтами, вновь бежать и перепрыгивать препятствия.
Сделав гигантский крюк, они – Пуклик никого, кроме вспотевшей спины Кути, не видел – возвращались к месту старта, к Крепости. Стены её надвигались медленно-медленно.
Пуклик не дотянул всего ничего. В глазах его потемнело, резко запахло какой-то дрянью. Он упал…
Врач, вызванный в отдел, измерил ему давление, послушал сердце. Недоумённо покривил губы. Пригласил в поликлинику.
После обеда, после настойчивых советов-рекомендаций не курить, не пить, не волноваться, не… – все не ему не запомнились, – Он объявился в отделе слегка осунувшийся, с интеллигентной белизной лица и синевой под глазами, с бюллетенем (впервые в жизни) в руках, но как никогда бодрый.
Он сидел на кухне и пил чай. В истомлённом теле жила каждая клетка, каждая мышца – разогретая, насыщенная кислородом, работоспособная. Чай целительным бальзамом растекался по жилам ко всем членам, внося в них успокоение и утоляя жажду.
Хорошо. Тихо. Покойно.
Так, прихлёбывая из литровой с лишком эмалированной кружки крепко заваренный чай, Он сидел и час, и два. Время от времени пополнял кружку и поглядывал перед собой на чуть перекошенный строителями косяк кухонной двери, на полку с посудой, наваленной после мытья, как попало, на ползающего по стене неизвестно почему или зачем пережившего осень и часть зимы жучка. Сидел и ни о чём определённом не думал.
На ночь почитал стихи.
Вдруг исчезло наважденье – звонкой тройки нет,
лишь змеится в отдаленье от полозьев след.
Только полынья плеснула в ломкие края
и опять сомкнулась снуло, западню тая…
Спал редко для себя – спокойно, глубоко. Проснулся с окончательно установившимся чувством какого-то в себе перелома. Новый день был похож на продолжение утренней грёзы.
Он сделал интенсивную зарядку, с воодушевлением побрился, позавтракал. Часа два наводил порядок в квартире. Потом, порывшись в шкафу, собрал разномастный спортивный костюм, надел растоптанные кеды и, трюх-трюх, добежал до парка, в который не заглядывал вечность, и там, в безмолвии снежной тишины (так Он высокопарно подумал об окружающей природе) по неутоптанным и нечищеным дорожкам, сделал несколько кругов трусцой вдоль забора. Возвратясь домой, принял душ; обсохнув, сходил в магазин и купил десятикилограммовые гантели. В течение дня читал, а к вечеру, долго простояв у телефона, всё-таки позвонил.
Ему не ответили, тем не менее, Он был рад своей решимости.
Андромед, разъевшийся до неузнаваемости, говорил с одышкой:
– Чего надо? Посмотри на себя… Цыплёнок… Э-ххм… Э-ххм… Мы тут… не жалея живота… своего, а ты… Зачем опять пришёл?
Елен сам удивился появлению в Крепости, как плохой шутке. Давненько его сюда не заносило. После той мешанины в голове, когда он сообразил, что должен не только брать Крепость, но и, по-видимому, оборонять её.
Он не знал, что отвечать Андромеду.
– Да ты не мнись… Всё ещё поправимо… Вишь, место твоё… не занято… Как надумаешь, займёшь.
Глаза предводителя толстяков скрылись под складками век. Он смеялся. Его необъятное тело вздрагивало. Уф! Уф!
Смех его Елену был неприятен и обиден. Ему захотелось что-то доказать этому борову. Он тоже может, если захочет… Смог же бегать.
Он отошёл от Андромеда и взглянул за парапет, вновь поражаясь величественной картине, открывшейся перед ним. Так бы вот стоял и любовался всю жизнь! И ничто не мешает посвятить себя этому.
– Посмотри, посмотри… Может, понравится, – скрипел Андромед под мерный храп остальных толстяков, не знающих ни забот, ни проклятого бега до изнеможения.
А время шло. Вот и весна.
Страха у него не было. Азарт Он благоразумно сдерживал, подстёгивая себя мыслью об опасности. Конечно, это ни коим образом не крепостная стена, и всё же подъём, совершаемый сегодня, ещё полгода назад был для него неприступным барьером – сто раз уже успел бы упасть и разбиться.
Пальцы рук безошибочно находили ямку, выступ, трещину, чтобы цепко ухватиться и удержать его, тяжёлого и подвижного, до момента, пока ноги не найдут также сноровисто опору, как и руки.
Снизу Обжа, сверху Кутя иногда подбадривали его и подсказывали:
– Прижмись к стене, дорогой!.. Возьми левее!.. Работай!..
Советы помогали – полезны, своевременны, ненавязчивы. Не раздражали. Если Он сегодня поднимется наверх, ему разрешат готовиться к штурму Крепости.
Голос Кути прозвучал прямо над головой:
– Пуклик, дорогой, не расслабляйся!
В поле зрения Пуклика показались ноги Кути в высоких, по колено, сапогах со шпорами, его пояс с множеством кошельков и завязочек… Вот и всё! Пуклик взобрался на вершину холма и, не слушая одобрительных слов, сел, свободно разбросав ноги в стороны. Вытер со лба пот и осмотрел с высоты округу.
Смотреть было не на что, если бы не Крепость. Она доминировала надо всем, что попадалось на глаза, и была доступна для обозрения со стороны одной из угловых башен. Всё в Крепости поражало: и массивность, и прочность. И – неприступность.
И будет радость в долгих взорах,
и тихо протекут года.
Вкруг замка будет вечный шорох,
во рву – прозрачная вода…
Он смотрел на Крепость, оценивал, искал лазейки – как можно будет влезть на стену или башню. Искал и не находил никакой явной или скрытой возможности. Прикрывая на время утомлённые глаза, Пуклик всматривался и снова приходил к убеждению – Крепость неприступна.
Впрочем, – подумал Он немного погодя, – с такого расстояния любая стена покажется монолитом. Это соображение его успокоило и придало даже какой-то самоуверенности покуситься на неприступность.