ВЫСШАЯ КАТЕГОРИЯ РАДУМНОСТИ
У всех, кто уже никому ничего не расскажет, это происходило по-разному, хотя и кое-что, похожее – неожиданно и оттого, возможно, не страшно. Но, может быть, они успевают осознать безысходность своего положения и поэтому производят какие-то действия, не понимаемые нами.
Кто уверенно знает или постигает, что означает их последний вскрик? От страха? Наверное… А что если от удивления вдруг увиденным или открытым в себе, или в покидаемом мире. А, может быть, это недосказанное «прости!» или « я вернусь!..»?
Стальной трос дважды дрогнул и ослаб в занемевшей руке. Владимир резко вскинул голову и навсегда запомнил белесовато-голубое марево неба в путанице змеисто-чёрных колец оборванного троса.
Ещё ощущалась успокоительная сила тяжести, но уже возникла и стремительно вторгалась в сознание, сокрушая на своём пути замедленное течение мыслей и калейдоскоп проецируемых памятью образов, бездна пустоты в триста метров. Она расступилась под лёгкой монтажной люлькой, в которой удобно и привычно разместился Владимир, поднимаясь наверх телевизионной башни.
Сетчатые секции телемачты, секундой раньше бесконечной, казалось чередой уползающие к ногам, чтобы слиться внизу в стройное сооружение, на мгновение поразили взгляд Владимира полной неподвижностью, и тут же, набирая скорость, зачастили вверх, странно потемневшие и потерявшие чёткость геометрических линий.
Перехватило, сопротивляясь падению, дыхание, подступила к горлу тошнота; Владимир понял – падает…
Где-то в параллельном нам мире долгие годы изучают сопредельные с их миром проявления разума. Со многими уже налажены связи, однако все они положительной полярности. А вот контакт с мирами противоположной, лозитор-полярности, готовился долго, с опасением быть непонятыми, либо, что было бы хуже, неприемлемости воззрений. Оттого разработали специальные тесты для вступления в контакт. И вот, наконец, сложный комплекс для связи с лозитор-миром вступил в диалог:
– Ощущаю возможность контакта.
– Продолжительность контакта?
– Семь-восемь секунд.
– Вероятность выживания объекта?
– Тридцать восемь процентов.
– Объект догадывается об этом?
– Маловероятно.
– Выходим на контакт. О возможности выживания докладывать каждый раз.
В детстве Владимир падал часто. В погреб, из которого его обычно вытаскивал старший брат и поддавал, чтобы не совался куда не надо. С крыши дома в пору, когда сидение на коньке со сбитой на затылок шапке было его любимым занятием – высоко, страшновато, зато весело и на зависть друзьям. Не очень удачно падал с деревьев, пересчитывая будущие синяки от каждого сука: ломал руку.
Падал, но всегда тянулся к высоте, любил высоту. Из-за вечного для себя нового радостного чувства удаления от неприемлемой им плоской земли. Не парения над нею, а лишь удаления, восхождение в третье измерение. Оттого и понравилась ему работа монтажника высотника.
И радиорелейная, и телевизионная мачта – не крыша дома. С десяток метров над поверхностью – и новые законы поведения. Внизу по рейке пройдёшь и не заметишь, на высоте и по площадке надо ходить с опаской. Не из трусости, боязни или неуверенности в себе на высоте, а от порядка. Высота манит, пьянит, завораживает, подстёгивает и возвышает. Возвышает над собой, над теми, кто никогда, находясь в равнинной местности, не видел далеко внизу полёта птиц, кого не обдувал порой яростный ветер высот ы, кто не купался в облаках.
И всё-таки высота, и работа на ней требует опоры, и если она внезапно исчезает…
Владимир падал.
– К контакту готов. Программа: абсолютные путешественники.
– Программу одобряю. Вероятность выживания?
– Сорок два процента.
Почти бессознательно Владимир попытался оттолкнуться от невесомой люльки и ухватиться за трубчатую стойку мачты, но не дотянулся. Его перевернуло, он увидел бурый от подступающей осени участок подмачтовой территории и ужатые с высоты фигуры друзей-монтажников, ещё не знающих о трагедии, разыгрываемой над их головами.
Хотя Миша у лебёдок, наверное, уже ощутил рывок троса. Правда, слабина пока не обозначилась, и он, прежде чем глянуть вверх, перебегает опытным взглядом батарею лебёдок.
– Не-е-ет! – хотел крикнуть Владимир, но дыхание перехватило, слёзы застлали глаза, исказив мир, в котором он так мало прожил, так мало успел, а теперь так срочно покидает его, вопреки мечтам и желанию в нём жить до глубокой старости.
Воздух туго ударил в лицо, освежил, обманул последним ласковым прикосновением, словно стремился скрасить хоть таким образом последние мгновения жизни Владимира. Нет, уже не жизни, а той неопределённости перехода из бытия в небытие…
Казалось, прошли годы, века, тысячелетия. Время огромным аморфным сгустком обволокло Владимира и замкнулось в себе.
– Выхожу на контакт. Вероятность выживания двадцать четыре процента.
Владимир падал…
– Ещё не всё потеряно, – вдруг услышал он проникновенный голос и обнаружил рядом с собой трёх странных существ.
Не будем торопить Владимира сразу же составить представление о внешнем облике этих созданий. Он, оглушённый падением, даже не удивился или не мог удивиться.
Пахнуло незнакомым, но приятным запахом. И падение остановилось. Или ему это только показалось?.. Вот ещё не крашенные перекрестия мачтовых растяжек, площадка, принявшая нагрузку второго яруса оттяжек… Рядом. Они неподвижны… Но он же падает!.. Он же падал!.. Но почему гудит в ушах от рассекаемого на скорости воздуха, рвущего полы штормовки?..
И всё-таки и площадка, и перекрестия будто замерли, а кто-то или что-то вспрыснуло в сознание, подсказало:
– Верь в реальность происходящего.
– В-вы ув-верены? – вдруг смог он даже посомневаться. Однако голос его пропал в пустоте – ни звука.
Сукщества же его прекрасно услышали и поняли сказанное им, и по разному прореагировали на вопрос.
А он тут же, отмечая какие-то вспышки и меняющиеся контуры и цветность существ, трезво подумал: «Если я падаю, то у меня так мало времени, чтобы услышать их и ответить им я никогда не смог бы… Не успел бы… Но слышу и отвечаю».
– Контакт! Реакция ускоренная, нормальная, неоднозначная. Вероятность выживания тридцать пять процентов.
«Падаю… Всё-таки падаю!..»
На глаз видно как он медленно, но смещается к земле. Неумолимо… А остальное – галлюцинация. Или мысли так быстро рождаются и умирают, а обострённые чувства отмечают каждое мгновение времени и растягивают его протяжённость? Но… Если не галлюцинации, если…
– Вы уверены? – спросил он уже чётко и с надеждой.
Они заразительно засмеялись – так показалось Владимиру.
– Вполне, – ответили.
– Но как?.. Я что-то должен сделать?
– Захотеть путешествовать с нами.
«Только и всего-то», – с облегчением подумал Владимир, так как, несмотря на обожжённые чувства, он ощущал настороженность от странного общения, наложенного на отчаянное положение, в котором он находился. Сказал:
– Мне всё равно… Лишь бы всё это… закончилось.
– Объект подавлен. Разрушающе равнодушен.
– Надо усилить игровое отвлечение.
– Вероятность выживания двадцать девять процентов.
– Э-э… Так дело не пойдёт, – замотал большой головой на длинной шее один из внезапных собеседников, которого, как неожиданно для себя выяснил Владимир, словно кто в память ему вложил, звали очень крепко – Суровый. – Так ничего не получиться! – запротестовал Суровый. – Надо обязательно захотеть. Сильно захотеть, а потом очень и очень попросить нас об этом.
– Я уже согласна, – сказала до того молчавшая Голдвуха; так её звали.
– А тебя пока не спрашивают, – недовольно буркнул Суровый, и опять покачал головой на гибкой шее. Тело у него было маленьким, неразвитым, нечеловеческим – бесформенный комок плоти.
– Почему это? – сварливо закричала Голдвуха – одна голова с расплющенной до нечёткостей в чертах физиономией и большими, как у совы крылья, ушами. – Я такая же, как и мы все, путешественница. И без меня вам опять задержаться на неопределённое время в переходном состоянии.
– Да помолчите вы! – капризно проговорило третье создание, похожее на кошку с огромным пушистым хвостом, но без ног. Оно, это создание, прозывалось Лоросом. – Серьёзное дело, а вы спорите.
– Молчу, молчу, – примирительно проворковала Голдвуха.
«О чём это они? – с горечью подумал Владимир, отмечая каждый миллиметр своего замедленного падения. – Поманили, обнадёжили…»
Он только сейчас, обладая возможностью думать и оценивать, смог по-настоящему до конца понимать суть случившегося с ним несчастья, его неотвратимость. И затянутости всего этого. Затянутости по вине этих странных существ, которые дали ему время осознать предстоящий ужас дальнейшего падения. Он же падает, а они, словно в плохом спектакле, устроили какой-то никчёмный спор. А он тем временем падает… падает…
«Пусть какая-нибудь другая жизнь, – родилась у него, будто внесённая со стороны, отчаянная мысль, она вселяла надежду. – Пусть даже иллюзия, пусть полнейшее несовершенство, но вдруг это один из невероятных путей спасения?»
– Именно спасения! – гаркнула Голдвуха. – Спасение в путешествии.
– Я согласен! – беззвучно воскликнул Владимир. – Я согласен. Я прошу вас… Возьмите меня с собой!
– Объект вступил в контакт. Восстанавливаемость высокая. Развитая способность к адаптации. Может отвечать на любые тесты. Вероятность выживания сорок три процента.
– Зафиксируйте время. Мы посовещаемся… Решено ввести основные тесты по первому списку. Игровое отвлечение остаётся… И покажите его нам… Так… В нормальной обстановке… Да, удивительное постоянство… Время!
Суровый прикрыл глаза, на лице его появилась умильная улыбка, и сказал, как помечтал:
– Хорошо просит-то как.
– Я принимаю его в нашу компанию, – проворковала Голдвуха.
Владимир с признательностью посмотрел на неё. Её необычный вид не смущал его: ну, голова и голова… с ушами.
И всё-таки происходящее представлялось не мысленным, и Владимир понимал это всё острее по мере привыкания к обстановке. Назревающее решение принять его в группу странных путешественников, ослабило в нём напряжённость ожидания близкой смерти. («Я жив! Я думаю!» – ликующе билось у него в подсознании). Но рождалась какая-то новая тревога, источник которого пока был неясен. Тревога росла с быстротой примирения между собой путешественников.
– Он нам нравится, – степенно сказал Лорос и махнул хвостом.
– Ну, что ж… – протяжно почти пропел Суровый, изогнул шею и как будто что-то проглотил. – Ну, почему бы и не… А? – («Чего ты тянешь?» – хотелось крикнуть Владимиру), – Да. Гм… Я тоже…
– Что тоже? – спросила Голдвуха.
– А-а… как он к последствиям?
«Вот! – вздрогнул Владимир. Тревога стала обретать какие-то контуры. – Какие последствия? Для кого? Для меня или ещё для кого-то?»
– Для нас, абсолютных путешественниках, это не важно, – солидно сказал Лорос.
– Тогда пусть будет с нами…
Голдвуха взмахнула ушами, вспорхнув надо всеми.
– Всё! Принимается…
– Основной тест введён.
– Показывай его нам. Возможность выживания растёт?
– Да.
Сильный толчок отбросил Владимира от мачты. Она неожиданно, как ему показалось, лишилась опоры и стремительно перевернулась. Раз, другой, и, уменьшаясь в размерах, исчезла из поля зрения, как провалилась в бешено вращающуюся воронку…
– Нет! – крикнул он в пустоту. – Подождите!
И вновь материализовалась мачта, и путешественники объявились рядом.
– Что тебе? – грубо спросил Суровый.
– А здесь? Что останется здесь? Он меня?.. Я тогда…
– Ну чего ты? – равнодушно сказал и махнул хвостом Лорос. – Здесь упадёт кто-нибудь другой вместо тебя….
От его слов Владимира захлестнуло тоскливое удушье, недавний трагизм неотвратимости обрушился на него с новой силой. Ну, конечно же, как он мог поверить в соблазн, ведь за него надо платить. Жизнь за жизнь! Но кто? Мишка? Лёшка? Дядя Вася?..
– Кто упадёт?
– Какая разница? Забудь обо всё и всех. Ты уже абсолютный, то есть вечный путешественник.
Если Лёшка… Сильный, добрый увалень… У него трое пацанов… Только не он!.. Мишака?.. Он там у лебёдок, а Галка, поди, исподтишка откуда-нибудь подсматривает за ним – не может расстаться ни на минуту. Счастливые. Но если Мишка упадёт!.. А дядя Вася?.. Скоро на пенсию. Внуков у него… Кто-то упадёт из них! Вместо меня. А я буду жить и вечно путешествовать?!. А Лёшка, а Галка, а…
– Нет, нет! Не хочу-у-у!
– Но ты упадёшь, разобьёшься…
Но Владимир уже никого не видел и не слышал.
– Пусть, пусть!.. – цедил он сквозь сжатые зубы и заволокшие глаза слёзы. – Пусть лучше я… Я!
Оранжевые и красные участки мачты слились в грязно-бурый столб, встречный ветер ударил в лицо. Где-то рядом бранились, или ему показалось, абсолютные путешественники. Они увещевали, уговаривали его.
– А-а-а!..
– Объект среагировал по высшей категории разумности. Вероятность выживаемости сто процентов. Поздравляю новой родственной цивилизацией, вышедшей на контакт!
Мишка, крича и плача, бежал под мачту от лебёдок. Дядя Вася, схватясь за сердце, бессильно присел у трапа. А Алёшка, отбросив сварку, заметался под волноводным мостиком, но увидев Мишку, бросился ему наперерез:
– Куда ты?
– Я его… на руки.
– И тебя убьёт! А-а!.. Вместе!..
Гибкие кольца оборванного троса цепко захлестнулись на оттяжке первого яруса. Люлька с принайтованным к ней Владимиром, не долетев до земли, спружинила, мотнулась вверх-вниз и, наконец, зависла в двух метрах над головами подбежавших монтажников.
НЕДОТРОГА
Вот они набегают. Бесшумно, как в немой зарисовке – ни звука, ни окрика. Нельзя!..
Вижу лица. Ни один мускул не напряжён, пота они не знают и одно желание во взгляде, в действиях, стремлении, во всём – поймать меня.
Этого удовольствия я им не доставлю, если они, конечно, могут испытывать подобное чувство. Впрочем, удовольствия ли?..
Но, что бы там ни было, не имею права дать себя поймать!
Я только что остановился, так как мои преследователи приотстали, но темп гонки ещё не ослабевал. Мне пришлось остановиться, чтобы они меня не потеряли из вида – мой загар камуфлирует с выжженной степью и знойной далью.
Они же растянулись, рассыпались зелёными подвижными точками и слепо накатываются в мою сторону. Впереди всех бежит мой хорошо знакомый, самый напористый и выносливый. Он мнёт огромными босыми ступнями жёсткую сухую траву, жалкий кустарник. И он, пожалуй, только один видит меня.
Облик моего знакомого весьма своеобразный. Вижу его мощное ярко-зелёное тело; длинные огненно-рыжие волосы развеваются суматошными крыльями за широкой спиной; ярко-малиновая лента через плечо и в сильной руке тонкое, спицей, чёрное блестящее копьё. Эдакая раковая шейка, да и только. Вообще-то зелёные все рыжие, но этот особенно, просто какой-то яростный факел.
Жарко. После двенадцатичасовой гонки на моём лице насохла солёная корочка, губы сухие и горячие, шершавые. Даже не хочется думать, что где-то есть вода, в которую можно упасть и погрузиться с головой.
А они уже рядом.
Я поддёрнул трусы, осмотрел крепление кроссовок, помахал рукой зелёным, приглашая их обратить на меня внимание.
Заметили, приободрились, молча потрясли копьями. На Недотроге кричать нельзя. На ней нельзя выть, нельзя громко ахать и охать…
И вот они набегают бесшумно, как в немом видении во сне.
Пора и мне.
Делаю несколько медленных шагов, приноравливаясь к ритму, дороге и расстоянию. Чувствую: ноги оживают, пружинят, набирая скорость. Через минуту я уже в своём нормальном состоянии – в беге.
Позади уже двести километров, впереди ещё около ста. Километров через пятьдесят они начнут выдыхаться. Через семьдесят, если будут силы и охота, я с ними поиграю. Не со всеми, конечно. К этому времени большинство зелёных уже отстанут и затеряются в пространстве. А поиграю с самыми выносливыми из них, среди которых мой огненноволосый упрямец.
Игра сама по себе опасная, но я привык и всё чаще развлекаюсь. Узнал бы о моей забаве Коппент, наш начальник станции, плохо бы мне было. Но Коппент далеко, а я практически ничем не рискую – у зелёных нет ни хитрости, ни какой- либо тактики. У них одна цель – догнать меня лавой.
Я подпускаю их так близко, что они сопят мне в затылок и пытаются достать копьём. Затем делаю резкий рывок и разворот и бегу навстречу зелёным, делаю большую дугу и выхожу их возникшей у них неразберихи. Некоторые из преследователей так и продолжают бежать, но уже не за мной, а по инерции невесть куда, другие останавливаются и бестолково топчутся на месте, третьи – двигаются за мной по кругу. Вскоре они все сбиваются с толпу и останавливаются окончательно. И только один из них не упускает меня – мой рыжий, самый рыжий. У него хороший накат при беге, и сам бег до того плавный и бесшумный, словно он не касается земли, а парит над ней.
После игры он один бежит за мной. Выдерживает ещё двадцатку, но у Чёрного Камня резко останавливается и долго смотрит мне вслед. А я сбавляю темп, успокаиваюсь и уже трусцой добегаю до Стены.
Примерно через шестьдесят часов они опять появятся в окрестностях станции там, наверху, на плато. Тогда в затравке побежит Семшов и уведёт зелёных…
Потом дойдёт очередь до Валентино, а затем вновь бежать мне…
На Недотрогу брали добровольцев из бегунов – участников пробега двухсотпятидесятикилометровой дистанции, в просторечье получившей название «Гигантская петля».
Попасть во внесолнечную экспедицию пожелали многие. Отбор проводился странным образом. Для чего нужны люди, занимающиеся бегом – держали в секрете. Впрочем, секрет был даже не в этом, а заключался в самой организации отбора – никто из добровольцев не знал правил отбора.
Для начала поверяющие – неприметные с виду, молчаливые и спокойные люди – заставили всех по одному пробежать своей оптимальной скоростью шагов пятьсот-шестьсот, и сразу же три четверти претендентов отсеялись. Для дальнейшего участия в конкурсе, как заметили догадливые, оставили обладателей мягкого и бесшумного бега.
Затем раздали анкеты с большим количеством вопросов без какой-либо логической связности между ними. После просмотра анкет, отобрали семнадцать человек, в том числе и меня.
Две недели не то тренировок, не то полевых испытаний. Бег. Бег. Бег! Короткие, средние, длинные и сверхдлинные дистанции. На стадионе, на пересечённой местности, в жару.
Пятерых отчислили за то, что после двухсотого километра ритм бега у них ломался, терялись мягкость и бесшумность. Ещё трое любили после такой же дальности начинали помогать себе бессмысленными криками и восклицаниями, их то же отвели. Некоторые ушли сами…
Прекрасным августовским утром оставшихся – пять человек – посадили на припланетку Земля-Юпитер-Нептун, а через неделю, вернее, через шесть независимых дней, нас встречал на орбитальном спутнике Недотроги начальник станции, единственной пока что на поверхности планеты, толстый, неповоротливый и неприветливый Коппент. Говорил он медленно, полушёпотом. На его массивном носу лепилась, совершенно не уродующая его, бородавка, с пятью проросшими из неё золотистыми волосками.
Коппент долго и придирчиво рассматривал нам из-под высокого лба, поблескивая озабоченными глазами, и остался довольным не всеми.
Во всяком случае, когда магнетоплант плавно проваливался сквозь атмосферу Недотроги вниз, в его кабине нас было только трое – я, Семшов и Коппент. Трое других, к досаде капитана звездолёта, так как они ему мешали, кружным путём были отправлены опять на Землю.
Подъёмник – узкая доска со страховочными ремнями – скошенный из-за небольшого каменного выступа, ожидал меня у Стены. Стена в этом месте, обработанная специальным закрепителем, не осыпалась, и можно не опасаться, что на голову нежданно-негаданно свалиться камень весом с полтонны. Правда, на Недотроге, вполне хватило бы и камешка в пятьдесят граммов, чтобы рядом со мной или прямо на мне взметнулся сокрушительный бело-огненный вихрь взрыва.
Я, сняв кроссовки, несколько минут босиком походил и сделал несколько приседаний рядом с подъёмником, спокойно привыкая к шагу. Зелёные к Стене не подходят. Чувствовал себя хорошо. Сердце ещё гнало горячую кровь, слегка стучало в висках, но хотелось жить и радоваться.
Прекрасные минуты!
Триста километров трудной гонки позади, и хорошо ощущать, как все мышцы в приятной истоме начинают успокоено и сладко подрёмывать, эластично растягиваться и с притупленной реакцией отвечать на мои желания двигаться.
Становлюсь на доску босыми ногами и даю вызов. Секунда… Трос натянулся, я поплыл вверх. Полкилометра отвесной стены. Внизу бурая, сожжённая и вытоптанная неведомо кем страна. С высоты виден как будто совсем рядом, рукой подать, Чёрный Камень, а я бежал от него почти полчаса.
– Ну!?. – Семшов валяется на койке и что-то жуёт.
– Как всегда, – отвечаю и лезу под прохладный благодатный душ, ловлю пересохшими губами влагу, со слабым шорохом льющуюся на меня. – Где Валентино?
– Имо-го-га-та, – давится Семшов.
Его, между прочим, зовут громко – Марс. Марс Семшов. Но он стесняется своего имени и не любит, когда к нему обращаются по имени. А Валентино – это наш новый сотоварищ. На недотроге он появился задолго до нас с Семшовым и стал первым бегать в затравке. Я быстро с ним сошёлся, а у Семшова с первого для отношения не сложились.
– Кто знает, где его носит, – прожевав, внятно сказал Марс. – Доиграется твой Валентино. Старик не заметит, так сам себе неприятности наживёт. Подумаешь, геолог нашёлся. Где, говорит, молоток достать, а? Молоток!… Клацнет где-нибудь и в прах…
– Да не ворчи ты! – Мне разговор такой неприятен, обо мне старик, то есть Коппент, тоже может узнать, как я могу доиграться с зелёными.
Марс по натуре великий лентяй, он и сюда из-за лени попал, вот почему, наверное, беспокойный, вечно что-то придумывающий Валентино вызывал у него чувство неприязни.
– Молчу, молчу, но… – он опять набил полный рот. – На-хла-тут втянуть хотел.
Разговаривать с Марсом трудно, он всегда что-нибудь жуёт. От затравки до затравки. Да еда ему не впрок – Семшов тощий как муравей. Только большие выпуклые глаза и странно толстые губы скрашивают его худобу и делают его даже привлекательным и нагловатым с виду. А уж, повторяюсь, лентяй. Король лентяев! Вот так лежит и жуёт всё время. Ни что его не беспокоит, ни что его не волнует. Коппент вначале на него даже ворчал, но перестал, зато обращался к нему его въедливо, называя только Марсом. Семшов на него не обижался, а послушно, как болванчик, кивал головой, так как рот всегда занят и на его лице при этом блуждает понимающая улыбка…
– Я – пошёл в камеру.
Марс сладко потянулся мне вслед.
– В домино, значит. Ну, ну, – и его челюсти задвигались, пережёвывая новую порцию еды.
Лифт бросил меня вниз, в камеру. Хочется пошуметь, не терпится услышать полновесные звуки. Вот мы порой и с удовольствием бьём костяшками домино. Шумим от души.
Входной люк с треском захлопнулся за спиной, я непроизвольно застыл на мгновение, ожидая удара, взрыва. Опомнился. В камере всё можно. Кричать можно, стучать можно. Можно петь во весь голос, играть на духовых инструментах и слушать музыку. А всё потому, что в камере создана земная атмосфера.
И здесь всегда можно найти партнёра – кого-нибудь из свободной смены работников, так что уже через минуту я был в игре.
– Вот видите? – Коппент экономным движением руки показал на оплавленное поле (спёкшийся песок, глянцевитые бугорки оплавленных булыжников). – Здесь взорвался сверх бесшумный, обладающий мягкой посадкой планер. На нём… семь человек. И вот, видите, что получилось?.. Несильный звук при касании поверхности, амортизаторы в клочья… Тут же удар о грунт и взрыв.
Начальник станции говорил тихо, слова не выходили из его рта, а оставались где-то там, между языком и гортанью. Он их произносил лишь для того, чтобы его могли понять, а потом как будто проглатывал их…
Коппент после посадки на Недотроге знакомил меня и Семшова с планетой и показывал «достопримечательности». Мы при этом бежали лёгким шагом, а он ехал на велосипеде собственной конструкции. На нём, правда, не разгонишься, тем более от зелёных не убежишь, но передвигаться такому, как Коппент, чтобы от нас не отставать, можно и при этом, самое главное, безопасно.
Оплавленное поле, показанное начальником станции, – память о второй попытке высадиться на Недотроге.
– Первым, наверное, догадался Санит, – плавно нажимая на педали, рассказывал Коппент.
Впрочем, сейчас это лишь предположение, кто первым сообразил, в чём тут дело, потому что Санит вскоре погиб, высаживаясь на Недотроге. Но свою догадку через друзей обнародовать успел. Последующие исследования подтвердили его предположение.
У Недотроги был обнаружен странный, если не сказать таинственный, феномен. Её атмосфера, близкая по составу с земной, по непонятным причинам взрывалась в малом объёме от любого резкого или громкого звука с эпицентром в точке звучания.
Одно время, потеряв людей и надежды, Недотрогу, по сути, закрыли, махнули на неё рукой – других планет и неотложных дел у землян оказалось множество. Иногда лишь отдельные энтузиасты опускались к выжженной поверхности. И, если посадка и взлёт удавались, то осторожно бродили по бескрайним, словно никогда не знающей весны, полям и холмам, изнывали от зноя, и покидали планету, потеряв к ней интерес навсегда.
Но, как это часто бывает, когда ненужное и заброшенное вдруг становиться необходимым, теперь Недотрога оказалась на трассе с довольно интенсивным движением, а потом оказалось, что её недра напичканы редкоземельными элементами.
Два года назад удалось организовать магнитонапряжённый колодец, и магнитопланы позволили без опаски опускать людей и технику. Почти полгода люди работали и привыкали к необычным условиям жизни: говорить едва слышно, ступать тихо, строить бесшумно. Первые тонны сырья отправлены на Землю. Начались работы по расширению магнитопроводов. Готовилась комплексная экспедиция для исследования феномена Недотроги для раскрытия его происхождения нахождения способов оградить людей от неудобств.
Как откуда ни возьмись, набежали зелёные.
Никто их до этого нападения не видел, не предполагал об их существовании. Дикая толпа. Рыжие, с яркими лентами через плечо, с копьями в руках. Станция была захвачена врасплох. Кто успел, спрятались в камере, остальные со всеми сооружениями и толпой зелёных взлетели на воздух.
Станцию закрыли, оставшийся персонал вывезли. Ненадолго. Наблюдения с орбиты показали, что зелёных на планете больше нет. Создавалось впечатление – всё это страшный сон: и налёт зелёных, невесть откуда взявшихся, и разгром станции, и гибель людей.
Пробные спуски подтвердили отсутствие зелёных. Станцию и шахты восстановили, начались рутинные работы.
Но опять, словно сотворённые из ничего, появились зелёные.
С ними пытались вступить в безуспешный контакт, пробовали отгородится от них, выждать. Однако ничто их не держало: ни монументальные заборы, ни мощные энергетические поля, ни лазерная защита. Пытались каким-нибудь образом отпугнуть.
Договориться с ними не удалось, поймать кого-либо из них оказалось таким же безнадёжным занятием. Куда там! Лезут без разбора, орут, взрываются в рваном оранжевом столбе. Уцелевшие на мгновение замирают, а потом всё сначала.
Число зелёных, несмотря на постоянные взрывы, оставалось постоянным – около трёх десятков.
На Земле уже заговорили о геноциде…
Назрело новое закрытие станции, чтобы наконец-то обеспечить контакт, а затем уже предпринимать какие-то шаги: либо колонизации планеты, либо окончательный уход с неё.
Вот тогда-то Валентино, один из сотрудников станции, побежал в первый раз в затравке – увёл зелёных от станции.
По счастливой случайности станция оказалась невдалеке от гигантского природного сброса, протянувшегося почти на сотню километров. Этим и воспользовались. Валентино увёл за собой зелёных, кинувшихся за ним всей толпой, по большому, почти трёхсот километровому кругу к подножию сброса, к Стене, как её называли колонисты. По несложному подъёмнику Валентино был поднят к станции, а зелёные остались внизу.
Люди вздохнули свободнее. Дикая, казалось бы, мысль таким простым способом обмануть зелёных, обрела реальность.
Но радость длилась не долго. Часов через шестьдесят зелёные вернулись, если это были те же самые существа, одолев путь в обратную сторону.
Валентино снова их увёл.
Естественно, так долго продолжаться не могло – Валентино справиться с такой беговой нагрузкой был не способен, а других бегунов на станции не оказалось. Поэтому на Земле срочно решили подобрать бегунов для затравки, пока не придумают, как отгородить станцию и шахты от зелёных или как вступить с ними в контакт.
Что может делать человек без увлечений, имеющий сто пятьдесят часов отдыха через каждые двадцать часов?
Таким человеком с таким перерывом в работе на отдых был я. И не потому, что меня ничто не интересовало. Но на Недотроге я пробыл почти полгода и всё равно не могу дать рецепта, чем, будучи на ней, заполнить пустоту.
Правда, вначале, как всякий человек в новых условиях, я узнавал новое и интересное. На станции хватало возможностей погрузиться в изучение чего-нибудь, просматривать земные записи, игры, но… это же тихая, безмолвная рутина! Оттого переключился на домино – безобидное, зато довольно шумное занятие. И за короткое время весьма преуспел в игре и постиг её нехитрые тайны. Стучи себе, громко комментируй удачи и неудачи!..
Вне домино я порой бегал в паре то с Марсом, то с Валентино.
Валентино – добродушный носатый парень лет тридцати с длинными удивительно выносливыми ногами – любил по дороге поболтать о геологии известных ему планет. Без усилий, порой небрежно называл десятки минералов. Как профессиональный бегун Валентино бежал вяло, не технично, излишне тратя силы.
В беге по Гигантской петле он никогда не участвовал, а затравщиком стал из-за необычной выносливости. Я ему показывал и подсказывал что к чему в искусстве бега. Как держать голову, плечи, локти, кисти рук. Как выносить колено, ставить стопу. Как дышать.
Он всегда внимательно прислушивался к моим советам, как это делаю я, но бегал по-своему – локти от себя, носки ног врозь, припадая на каждом шаге и раскачиваясь из стороны в сторону.
Кроме геологии он до бесконечности мог рассказывать анекдоты, которые все до одного были плоскими и не смешными. Сам же он во время рассказа давился от смеха. Наверное, сам сочинял.
Но анекдоты не помеха. В паре бегать хорошо и спокойно, да только подстерегает истощение. Самому не заметно, а, смотришь, киберврач меньше восьмидесяти пяти пунктов жизненной активности отщёлкает, а в питании – усиленный паёк от трансфеера с пилюлями в придачу, и неприятный разговор с Коппентом.
Из затравки мы друг друга не встречаем. Вначале, конечно, поджидали, спрашивали, что и как, но потом узнавать стало нечего. Бежишь себе два десятка часов, а за тобой с тихим шелестом гонится дикая орава зелёных. Даже на детскую игру в кошки-мышки не похоже. Ты бежишь – они бегут. Тебя поймают – смерть, ты поймаешь – то же самое. Мы усвоили это основательно, поговорили и наговорились вдосталь: и о зелёных, и об их бесхитростной тактике, и о возможных ситуациях, подстерегающих нас в затравке, да и вообще обо всей этой странной глупости в наш век – затравки, дикари…