Ходоки – тоже люди
Сарый, кротко поглядывая на сборы Ивана, завтракал: пил чай и заедал пряниками.
Иван вертел в руках правый сапог и сокрушался: каблук сбился, а носок побелел от стёртостей, словно его присыпали мелом.
«Симон вот говорил, что поле ходьбы нам компенсирует возраст, – думал он, – а почему тогда сапоги так быстро изнашиваются?»
Спросил о том Сарыя. Тот промолчал.
– И рюкзак тоже… – продолжал ворчливо Иван.
От Учителя он и не ожидал какого-либо ответа, просто делился мыслями. А с кем ему было делиться в квартире, где их было только двое?
– Смотри. А ведь совсем недавно новеньким и синеньким был… Да и ветровка моя!.. Ты только посмотри, Учитель. Ноги об неё вытирали, что ли? – продолжал бурчать Иван, рассматривая куртку на вытянутых руках. Она из-за долгой носки приобрела буроватый цвет и в некоторых местах протёрлась или порвалась до дыр. – В такой ветоши людям на глаза показаться стыдно. Я её теперь в реальном мире стараюсь снимать, чтобы окружающих не вводить в заблуждение, что я не нищий какой-то, а… эта… то есть я, ничего ещё себе. Снимаю и засовываю её в рюкзак поглубже… Сам видишь, какая она. Выбросить бы её, а не могу. Привык к ней. Удобная и надёжная. К тому же…
– Это у тебя, Ваня, врождённое, – подал голос Сарый, вытирая рот тыльной стороной ладони.
– Что врождённое? – не понял ученик и застыл с ветровкой в руках в ожидании объяснений.
– Старьё носить… Под нищего себя чистить.
– Я?.. Да я…
Учитель попал в самую больную точку Толкачёва.
Вечный, как ему казалось, поборник внешнего лоска, в душе он с трепетом признавал вещи, послужившие ему сполна. Вся его небольшая кладовка была до отказа забита ненужными ему пальто, куртками, изношенными рубахами и обувью. Такую свою, не скаредность, по его представлениям, а трепетную любовь к старым вещам он объяснял рачительностью. На самом же деле это был хлам, ненужный, так как никогда уже ему не понадобится.
И Сарый назвал всё это своим именем – врождённое. Оттого Ивану так и не удалось что-либо сказать на заявление Учителя.
– Ты не якай, – в голосе Сарыя явно проскальзывала скука, – а выброси всё это на помойку и купи новое… Укради, в конце концов… Уведи у кого-нибудь нужное тебе из-под носа… Что ты, Ваня, изображаешь из себя такого… серьёзного и щепетильного? В твои-то годы и при твоих возможностях?..
– Учитель!.. – воскликнул в смущении Иван.
– Что учитель? Потому и Учитель! Ведь говорил уже тебе: как ты живёшь? Бестолково, неинтересно, по-стариковски.
– Я?! – задохнулся Иван от несправедливых упрёков. – По-стариковски?
Он вытаращил глаза на внешне невозмутимого Сарыя – и вдруг, против воли и услышанного, рассмеялся.
Сарый важно кивнул головой: согласился с его реакцией на свои слова.
– Естественно, смешно. Ты, Ваня, слегка помешался на ходьбе во времени. А когда ты жить собираешься? По-человечески, я имею в виду?
– Но Учитель… Не воровать же мне, как ты призываешь. И потом… Ты же сам…
– Ты на меня не смотри и не примеряй на себя. Я что? Беженец из своего времени и мира. Я свой кимер исползал вдоль и поперёк, а он у меня с клювик колибри по сравнению с твоим. Ты-то у нас кто? КЕРГИШЕТ! А кому много дано, с того ещё больше спросится. Мне тебя вразумлять будто бы не пристало, но ведь ты, Ваня, совсем недавно жил полнокровной жизнью, а сейчас скачешь по времени, что блоха по спине шелудивой собаки. Кто случайно мимо прошёл, на хвост того ты и вскочил. А зачем, сам, наверное, не знаешь. Да, похоже, и узнавать не хочешь… Туда прыгнул, сюда отскочил, здесь выскочил… А-а… – словно о чём-то безнадёжном неопределённо закончил свою тираду Учитель.
Пристыженный и в равной степени возмущённый словами Учителя, Иван даже не услышал короткого звонка в дверь.
– Иди, открой, – подсказал Сарый и, тяжело вздохнув, потянулся за очередным пряником. – Симон, наверное, пришёл.
Симон привёл с собой дона Севильяка и нелепого вида человека – от надетой на него одежды. Его как будто только что вырвали из какого-то не менее странного, как и его одеяние, спектакля. На нём была надета длинная, в складках белая хламида. Длинные, тщательно расчёсанные крашенные в неопределённый – не то в травяной, не то в серый – цвет волосы, полностью скрывали его лицо. На шее почти до пупа висела толстая, тяжёлая золотая цепь с вкрапленными крупными алмазами; от них даже в полутёмной прихожей во все стороны красиво прыскали радужные лучи.
Дон Севильяк одет был проще, но живописнее: пёстрая рубаха с преобладанием красного цвета, нанесённого смелыми мазками, и широкие ярко жёлтые штаны поражали полной дисгармонией. Он, как всегда бесцеремонно, оттиснув Ивана к стене, протолкнулся в дверь, густым басом оповещая квартиру о своём появлении; она тоже, традиционно уже, отозвалась звоном, дребезжанием и стуком.
– Знакомься, Ваня, – поздоровавшись, сказал Симон, – Это Манелла, она пойдёт с нами.
– Она? – удивился и растерялся Иван.
Он уже так свыкся с мыслью об отсутствии среди ходоков женщин, что никогда не задавался заботой порасспросить Учителей о феномене такой дискриминации среди людских полов. А тут, на тебе, познакомься. С ней!
– Она, она, – весело подтвердил Симон, явно довольный произведённым эффектом.
Манелла откинула волосы, открывая обыкновенное, на первый взгляд, лицо женщины лет тридцати пяти. Впрочем, как теперь знал Иван, ей могло быть и больше раз в десять.
– Иван, – запинаясь, представился он.
– Манелла, – отозвалась она мелодичным голосом. – Я его таким и представляла, – обратилась она к Симону. – Только не думала, что он окажется таким вот красавчиком.
– Это плохо?
– Для мужчины – да. Ненадёжен и самомнителен, – заявила она решительно. – У таких красавчиков воображение на уровне быка, разглядывающего себя с умилением в зеркале. Нарциссы!
– Это к Ване не относится.
– Сомневаюсь, – в манере говорить её прорывались ядовитые нотки, и сквозила нескрываемая сварливость, подстать Камену. – Но исключения есть, конечно. Редко вот только, – добавила она с нескрываемой печалью в голосе. – Мне такие никогда что-то не встречались. Так что я остаюсь при своём мнении.
– Зря ты, – сказал Симон, – в этот раз тебе повезло: ты встретила такое исключение.
– Это всё мужские придумки и враки…
Слегка сбитый с толку, Иван безмолвно переводил взгляд с Симона на Манеллу и обратно. Они словно позабыли о нём и несли о нём же беспардонную чепуху, а точнее, без особой уважительности к его самолюбию обсуждали его качества, как человека. И это всё будто за глаза где-то в другом месте, а не при нём.
«Вот ещё одна, – подумалось ему, – мужененавистница».
Как та, из людей Напель, которую он не смог пробить к замку Пекты. Она тогда жаловалась, мол, разве Напель не знает, как мужчины плохо относятся к женщинам…
У него с женщинами, за редкими случаями, и так всегда складывалось не очень хорошо, особенно когда инициатива исходила с его стороны; поэтому встречи, подобные происходящей, подчас наводили его на мысль о своём изначальном несовершенстве, хотя сам он с таким выводом никак не хотел соглашаться. И порой сравнивая себя с другими мужчинами, находил себя совершеннее многих из них. И удивлялся, почему не все девушки или женщины могли к нему относиться уважительнее. Однако ему ещё никогда так ясно и откровенно не давали понять его недостатки.
Оказывается, он – красавчик!.. А красавчики ненадёжны…
Иван насупился и хотел резко ответить этой незнакомке, решившей так безапелляционно пройтись по его внешнему, да и, что ещё больше его возмутило, внутреннему, облику.
Вмешался Симон.
– Ты, Ваня, поменьше обращай внимания на высказывания Манеллы, – сказал он, – иначе всегда на неё будешь в обиде.
– Вот ещё, – капризно отозвалась Манелла. – Его обидишь… Таких, – она сделала ударение на этом слове, – разве можно обидеть?.. А у него здесь, и вправду, гнёздышко. Если бы он жил… Разве здесь можно жить? Как же вы здесь все вмещаетесь? Тем более что Камен торчит здесь, конечно, безвылазно… Надоели они тебе, наверное, Ваня, хуже воров квартирных, а?
Рот у неё был небольшим, бантиком, словно нарисованный. Лоб слегка выступал над линией глаз и имел тонкую, неровную морщинку у переносицы.
– Нет… Почему… И Сарый… – всё ещё сбитый с толку пробормотал Иван.
– А, и ты заявилась, не поленилась? – пробиваясь сквозь шум, созданный в доме доном Севильяком, возвысил скрипучий голос Сарый. – Гляжу, не стая воронов слеталась. И вороних, естественно, как на падаль.
– Камен, ты вначале поздоровался бы, а уж потом ворчал. И когда ты, наконец, научишься учтиво относиться к женщинам?
– Я не ворчу, – отозвался Камен, – я констатирую.
– Он ворчит, – громыхнул дон Севильяк, – потому что с нами не хочет идти в Кап-Тартар.
– Баба с возу, кобыле легче, – тут же съязвила Манелла. – Так у вас, Ваня, говорят?
Её высказывание и вопрос к нему вызвали у Ивана непроизвольный смех. У этой женщины язычок, по всему, был острее бритвы. И она ему, вдруг, стала нравиться.
– Камен, тебе не интересно посмотреть, как это будет выглядеть? – вскинул брови Симон.
– Кап-Тартар – не цирк, а Ваня – не клоун, – огрызнулся Сарый.
– Ну-у, дорогой. Ты прав только в том, что Ваня не клоун, а в остальном – не прав. И сам знаешь почему.
– Почему же? – бранчливо поинтересовался Сарый.
– Ничего он не знает! – вставила свою реплику Манелла. – Как всегда, ему надо всё растолковать, иначе он не поймёт. Или сделает вид, что не понимает.
– Помолчала бы, – неласково отозвался на её выпад Сарый.
– Перестаньте, – попросил их не ссориться Симон. – Видение барьера Кап-Тартара Ваней будет, я считаю, резко отличаться от нашего. Его Кахка – отнюдь не наша Кахка… И кто знает – а мне хочется это узнать в первую очередь – не отпадёт ли необходимость тебе, Камен, каждый раз тонуть в болоте, мне – сбивать до крови колени и локти, а нашему дону Севильяку – болтаться неделю в дороге.
– А мне – не мёрзнуть, – подхватила Манелла, выглядывая из-за плеча Симона.
– Вот я и говорю, – заупрямился Сарый, – как вороны слетелись, добычу почуяли.
Всеми забытый Иван так и остался стоять в прихожей.
Симон и Манелла загородили проход на кухню: дон Севильяк занимал всю свободную её часть и гремел крышками кастрюль, проверяя, что может находиться под ними, а Сарый сидел за столом.
– Почуяли, почуяли, – подтвердил Симон. – С нами не хочешь идти – твоё дело. Но скажи, ты здесь, откуда начинаешь вход в Кап-Тартар. Надеюсь, не тащишься с Афона?
– Что я на Афоне забыл, если нахожусь тут? Вхожу с Пулковских высот. Они рядом.
– Что там в преддверии?
– Остров.
– Остров? Большой?
– Приличный.
– Когда последний раз входил?
– Пятого мая. Утром.
– Хорошо. Ваня, где ты там? – спохватился Симон.
– Вспомнили о хозяине, – с сарказмом отозвался Иван. – Учитель прав, что налетели…
– Камен на него плохо влияет, – громко, обращаясь к Симону, но так, чтобы все слышали, сказала Манелла. – Ты не находишь, что они уже друг друга стоят?
– Не торопись, дорогая, делать поспешные выводы, – урезонил её Симон. – Ваня, встретимся на Пулковских высотах…
– Там на самой макушке нет деревьев, – подсказал Сарый. – Поляна.
– Слышал, Ваня? Встречаемся на этой макушке шестого мая тысяча сто сорок седьмого года до этой эры. Мы не так быстры, как ты, да и не готовы ещё, так что тебе придётся нас подождать.
Иван и точно был готов, а вот его Учители и дон Севильяк с Манеллой навряд ли могли стать на дорогу времени в своих одеждах.
– Время дня? – уточнил он.
– Часов… – Симон посмотрел на Сарыя.
– Я там был… примерно часу в девятом, – понял его молчаливый вопрос Сарый.
– Значит, встречаемся в десять. Утра.
Иван вышел в реальный мир слегка раздражённым.
Ему показалось, что его просто выпроводили, отослав подальше в глубь времени, а сами там сейчас решают какие-то свои проблемы, а то и делишки, для которых он ещё не дорос. Куда ему, тридцатилетнему, до патриархов. Не мифических каких-нибудь, а настоящих, из плоти и крови.
Каждому под тысячу лет…
Вскоре его мрачные мысли понемногу рассеялись.
Утро было прекрасным. Тёплое солнце отражалось от вод древнего Балтийского моря, окруживших лесистый островок с проплешиной на вершине – будущие Пулковские высоты. На горизонте можно было разглядеть и Всеволожские пока что острова. Вдали просматривались ещё какие-то тёмные участки суши, выступающей поверх уреза воды.
Дышалось легко, в прозрачном воздухе витали запахи весны, на лиственных деревьях набухли почки, готовые вот-вот брызнуть зеленью новой листвы. Ближе к берегу стеной стояли громадные тёмные и молчаливые ели, напоминая своим видом мощный заслон от неведомого врага, готового напасть на остров со стороны моря.
Ждать пришлось недолго.
Первым вышел из поля ходьбы Симон. Он прищурился от яркого солнечного света, приложил руку козырьком к глазам и обозрел округу в поисках Ивана.
– Да здесь я, – помог ему ученик, выходя из-под солнечных лучей, мешающих его увидеть.
– Вижу, – коротко и, непонятно отчего, сердито сказал Симон.
Ивану неожиданно стало весело; ему почему-то показалось забавным предположение, что патриархи после его ухода что-то между собой не поделили, вот почему Симон и недоволен. Так ли это было или иначе, но Симон глянул на него так, что весёлость его пропала.
Ивану даже стало совестно за свои предположения.
– Подождём ещё, – сказал Симон. – Наших могут задержать сборы. К тому же у них в этом времени уже есть небольшое временное закрытие. На час-полтора.
– Они здесь когда-то были?
Симон пожал плечами и не ответил.
Одет он был по-походному. Однако одежда: куртка, брюки с отутюженными стрелками и заправленными в невысокие с раструбом сапоги – сидела на нём, как всегда, аккуратно и выглядела чересчур новой, первый раз надетой на выход, что не мешало ему двигаться в ней свободно и непринуждённо, как если бы он всегда носил одно и то же.
Сам Иван никогда себя в новой одежде так не чувствовал. И до Симона он был знаком, пожалуй, лишь с одним подобным человеком, любая одежда на котором, вне зависимости от её назначения и сочетания, имела особенность быть всегда к лицу и впору. Этот человек, бывший командир батальона, где служил Иван, майор, награждённый орденами и медалями, об отваге которого рассказывали легенды, прошёл весь Афган, но, выйдя на гражданку, нелепо погиб в подъезде своего дома от неожиданного нападения не то хулиганов, не то подосланного убийцы – киллера…
Вспомнив майора, Иван взгрустнул и посетовал на себя: давно уже не виделся с боевыми товарищами. Это с ними он прошёл огонь, воду и медные волноводы, как говаривали монтажники связи, а всё остальное…
Всё ему сейчас показалось мелочным и никчёмным. Лица друзей, живых и погибших, вдруг возникли перед ним и тут же потускнели, отодвинулись с укоризной во взоре. Отвернулись, так как это он позабыл о них, а не они о нём.
Он судорожно передохнул.
– Ты чего, Ваня, – участливо спросил Симон. – У тебя что-то случилось?
– Да нет. Так… – с тяжёлым вздохом отделался Иван незначащими словами. – Вспомнилось ушедшее… Святое… Незабываемое… Как когда-то казалось.
И опять вздохнул. Разве незабываемое забывается? А вот он забывает, не вспоминает…
– Понимаю, – посочувствовал Учитель и болванчиком покивал головой. – Такое и у меня бывает. Защемит, заболит… Но что делать, Ваня? Так, к сожалению, устроена жизнь. Не мы её придумываем. Мы её лишь проживаем. И каждый по-своему. Одни легко и быстро, другие же… Ну что ты так на меня смотришь? Разве я сказал что-нибудь новое? Или тебе не понятное?
– Да нет, – всё так же односложно хотел уйти от нечаянного разговора Иван, но в том, каким тоном о жизни было высказано Симоном, чувствовалась такая тоска, такое переживание, что он непроизвольно добавил: – Напротив. Вы с Сарыем подчас открываетесь мне с неожиданной стороны… Вот и появление Манеллы…
– Так что с того? – перебил его Симон.
– Как что? Я же думал, что женщин-ходоков не бывает. Только мужчины удостоены такого дара.
– Вот те раз! Почему это ты так решил?
– Потому что до Манеллы ни одной из них не видел. А от вас даже не слышал, что они вообще есть в природе.
Симон усмехнулся своей кривой усмешкой – одной щекой.
– Теперь увидел и услышал. Ну и как?
Иван замялся.
– А… другие ещё есть?
– Конечно, есть. Не меньше, чем мужчин.
– И все… вот такие, как она?
– Намного хуже! – с необычной проворностью выпалил Симон. – Ты сейчас, наверное, думаешь, это мы их от тебя скрывали и потому не знакомили с ними. Отнюдь, Ваня. Отнюдь. Это они с нами, мужчинами, не хотят контактировать… Нет-нет, погоди! – Симон приподнял руку ладонью к Ивану. – В том, что я сказал, безнадёжная, вот именно, что безнадёжная правда.
– Но почему?
– Ха!.. Ты вот послушал её, ну и как? То-то! А то, почему они с нами не хотят иметь дело… Вот сейчас заявится Манелла – ты у неё и спроси. А я, что бы ты обо мне ни думал, не знаю.
Иван удивился поведению Симона.
Всегда внешне спокойный и выдержанный, сейчас он нервничал, делал ненужные шаги из стороны в сторону, неестественно взмахивал руками, лицо его перекосила незнакомая мина обиженного неизвестно кем и за что человека.
– Вы серьёзно считаете, что в неконтактности виноваты только они? – спросил Иван.
– Я, Ваня, правда, не знаю, кто виноват. Но все наши шаги к сближению с ними разбиваются о нежелание с их стороны иметь с нами какие-либо связи или хотя бы постоянное общение. И так идёт испокон веку. Ты же бывал в древних школах ходоков. И там тоже не видел женщин. Значит, и там было то же самое, что мы имеем сейчас.
– А Манелла? Вы ведь её знаете давно?
– Ха, Манелла… Конечно, мы знаем некоторых из них. Порой даже на дороге времени нос к носу встречаемся. А куда денешься? На то она и дорога. Но всё происходит при таких встречах так же, как у кошки с собакой. А эта… Манелла. Её сюда ничем было бы не заманить. Это она прилетела подобно бабочке на огонёк, дабы на КЕРГИШЕТА, то бишь на тебя, поглазеть и воочию убедиться, что ты не обман очередной со стороны мужчин, дабы их, гордых и независимых, подчинить себе и что-то там ещё с ними, бедными и несчастными, сделать. Кто их знает!?
– Вот-это-да-а, – только и смог выдавить Иван. – А я-то подумал, что она ваша… пассия.
Иван ещё ни разу не видел искренне хохочущего Симона, а тут он предстал перед ним захлёбывающимся и с трясущимися плечами от безудержного смеха.
– Ва-ня-а! – несколько раз повторил он имя ученика, вытирая слёзы с ресниц, прежде чем продолжить вразумительную речь. – Насмешил! Манелла – моя пассия! Ты только ей о том не скажи, – строго предупредил он. – Ты-то здоров, отобьёшься от неё, а мне на дороге времени житья не будет. Она же сущая тигрица. И все её подружки такие же. Они себя даже ходоками называть не хотят, а зовутся временницами. Видите ли, ходок – де – мужское слово. А эта Манелла…
Каждый раз при упоминании имени временницы голос Симона, как заметил Иван, слегка смягчался, что навело ученика на догадку: отношения Учителя с этой женщиной не так просты, какими тот хочет их представить.
– Скажите, Симон. Манелла ведь Вам нравится?
Учитель посерьёзнел лицом до бледных пятен на скулах.
– Да, Ваня, – сказал он с вздохом. – И очень.
– А Вы ей?
– Наверное… – с лёгким унынием отозвался Симон и улыбнулся растерянной улыбкой, от которой Ивану стало его жаль. – Но ты же видел её! Она готова наговорить гадостей любому, тем более, если тот мужчина и каким-то образом попал в сферу её интересов. Её любить – это равносильно уподобиться одному святому. Он якобы воскликнул когда-то… или, по отношению к сегодняшнему дню, ещё воскликнет: «Истинно верую, Господи, ибо это нелепо!» Так и у нас с нею. Вернее, у меня к ней. – Он приостановился, дёрнул досадливо щекой. – Я, Ваня, по сути, из-за неё осел в вашем времени, хотя до того предпочитал первые века этой эры…
Слушая его, Иван, уже в который раз ловил себя на мысли: ходоки – такие же люди, как все живущие на Земле – в настоящем или прошлом. Им присущи те же заботы, радости и горести. И лишь специфические возможности выделяют их из общей массы, но – и только.
– Она тоже из будущего?
Симон отрицательно качнул головой.
– Абориген. У неё крошечный кимер: чуть больше, наверное, трёх тысяч лет. Здесь, – он притопнул ногой, – у неё запредельная черта. Там, – и он сделал неопределённую отмашку рукой, – дон Севильяк помогает ей дойти.
– Я бы мог…
– Успеешь ещё, – с нажимом на первое слово и привычным, мягким, но властным голосом Симон остановил Ивана. – Лучше поговорим о переходе в Кап-Тартар.
– Это сложно?
– Пока не знаю. Не знаю, как для тебя.