Крестная поковырялась в черной тарелке репродуктора, чтото там поправила – и радио заговорило! Мы не отпускали ее от себя, не давали даже поговорить со взрослыми. Только когда нас уложили спать, они наговорились вволю на кухне. Ночью я встал в туалет и услышал, как крестная сказала папе: «Все это была репетиция. Настоящая схватка еще впереди. И, может быть, скоро». – «Я тоже так думаю», – ответил папа. Я не знал, что такое репетиция, и не придал значения их словам.
Крестная спала на полу. Мы с сестрой, как только проснулись, сразу перебрались к ней под одеяло. По радио стали слушать рассказ о том, как собака помогала пожарным спасать людей. Она бросилась в горящий дом, нашла годовалую девочку и вынесла ее, держа зубами за платье. Потом снова бросилась в жаркое пекло и вынесла большую куклу. Вот какие бывают собаки! Мы с Тоней были в восторге. А после завтрака мы с крестной сели за стол и написали письмо в Радиокомитет о том, что мне и сестре понравилась храбрая, умная собака.
К вечеру я, Тоня и мама пошли провожать крестную до самой станции. По дороге она еще научила нас очень красивой песне:
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся Советская земля.
Холодок бежит за ворот,
Шум на улицах сильней.
С добрым утром, милый город,
Сердце Родины моей!..
Счастье переполняло меня. Все тревоги зимних месяцев улетучились как дым.
Через месяц почтальон расспрашивал бабушку Фиму, не здесь ли живет Виктор Николаевич Васильев. И бабушка никак не могла взять в толк, что это мне лично пришло письмо из Радиокомитета! Меня и Тоню благодарили за наше письмо и за то, что мы любим рассказы и сказки. Я гордился, хвастался мальчишкам на улице!
***
После разговора с папой я стал лучше относиться к соседке. Стал называть ее Раей. Однажды я даже встал на ее сторону, когда она о чем-то поспорила с Люсей. В ответ Рая наградила меня благодарным взглядом. Колька тоже перестал к ней придираться.
Как-то в мае я сидел на бревне за дорогой и мастерил рогатку. Ко мне подошла Рая с тонкой книжечкой для детей.
– Витя, – обратилась она ко мне, – ты умеешь читать. Прочитай мне, пожалуйста, эту книжечку. Я запомню и расскажу маме, как будто я прочитала. Она давно ждет, что я сама научусь читать, как ты. А у меня не получается.
В книжке был коротенький рассказ про мальчика с вредной привычкой лизать предметы из металла. Однажды в морозный день он лизнул дверную скобу на крыльце и приморозил язык. Ревел он страшно. Пришлось дворнику поливать из горячего чайника на скобу, чтобы оттаял язык. Книжечку я прочитал, Рая была довольна.
В тот же день она вывела свой самокат и сказала мне:
– Катайся сколько хочешь. И Коле можно кататься.
ГЛАВА 2.
ЕСЛИ ЗАВТРА ВОЙНА
ЗАПОМИНАЙ, СЫНОК!
Две новые песни особенно часто пели летом 1940 года. Это«Катюша» и «Если завтра война». Девчонки любили петь ласковую «Катюшу», а мы, мальчишки, – военную песню. Под нее хорошо было маршировать босиком по пыльной дороге и орать во весь голос, распугивая воображаемых врагов.
Как-то я предложил папе:
– Давай вместе споем? Громко-громко!
Папа посмотрел внимательно, посадил меня на одно колено, как маленького, и тихо сказал:
– Я не люблю крикливых песен о войне. Там люди убивают друг друга. Война – страшное зло, много страданий и горя.
– Это врагам будет плохо, – возразил я. – Что же, мне бояться их надо?
– Ну, нет! Бояться не надо. Просто живи и радуйся мирным дням. И старайся запомнить все хорошее, что видишь вокруг.
Я слез с папиной коленки и пошел на улицу. Не поверил ему тогда. Ведь крестная веселая и довольная приехала к нам с финской войны. Значит, хорошо врага побеждать! А радоваться мирной жизни я умею, в этом я с папой согласен. Тем более что вокруг было так много интересного!
***
Мама пошла к Красновым за длинными спицами для вязания больших оренбургских платков. Взяла с собой и меня с Тоней. У Красновых была большая комната с двумя окнами, своя отдельная кухня с широкой плитой. Когда мы вошли, тетя Вера, Люсина мама, строчила на швейной машинке. Люся подметала веником пол, а ее сестренка Аня стояла на скамеечке у раковины и мыла посуду. Все были при деле.
– Вот, посмотрите, – сказала моя мама, – как надо помогать родителям.
– А мне бабушка не дает, – ответила Тоня.
Красновы бросили свои дела и подошли к нам.
– Ой, смотрите, кто пришел! – присела тетя Вера около Тони. – Тосики-курносики, задавать вопросики! Да как подросла-то, скоро брата догонишь! Вот, познакомься: это моя Анечка. Она на полгода младше тебя. Анечка, – обратилась она к младшей дочери, – покажи Тосе свои игрушки.
Аня смело взяла Тоню за руку, повела показывать свое богатство.
– Сейчас я чай разогрею, – сказала тетя Вера моей маме.
– Не суетись, не надо чаю. Давай сразу о делах, – ответила мама. – Расскажи, как ты стираешь и сушишь большие платки. И спицы прошу одолжить, если сможешь.
Обе мамы удалились в комнату, а мы с Люсей пошли на улицу. Возле сарая мы увидели трех девочек и одного мальчика нашего возраста. Они играли в прятки. Люся познакомила меня с ними: Зина, Нина, Полина и Боря. Мальчик был худощавый, выше меня, остроносый, рыжий, весь усыпан веснушками. Водить должна была шустрая, бойкая Зина. Она встала у березы, закрыла глаза ладошками, начала считать. Все побежали прятаться. Люся потянула меня за рукав к двум железным бочкам с водой. Через щель между бочками хорошо наблюдать за водящим, чтобы вовремя выскочить, добежать до березы и отстукаться. Я был как охотник в засаде. Нетерпение и азарт волновали меня. А когда нечаянно коснулся рукой Люсиного плеча под ситцевым платьем, меня словно током ударило. Я отдернул руку, сердце забилось чаще, и жар подступил к лицу. Но через несколько секунд рука сама потянулась к ее плечу. А Люся своей ладошкой охватила мое плечо. И так мы оказались лицом к лицу, держа друг друга за плечи. Мы часто дышали, и руки наши дрожали. Лица наши сближались. И вот Люся коснулась губами моей щеки, а я поцеловал ее щеку. (В губы мы не могли целоваться – носы нам мешали.) Дальше мы не знали, что делать, даже начали успокаиваться. Но вдруг раздался истошный, радостный Зинкин крик:
– А-а-а! Вот они!!! Тили-тили-тесто, жених и невеста! Тили-тили-тили, мы их уличили!
Радость ее была безгранична. Она приплясывала! Сбежались и другие участники игры, и все радостно вопили про жениха и невесту. Люся бросилась с кулаками на Зинку. Та – бежать, Люся – за ней. Я погнался за Борькой. Ноги у него длиннее – догнать его трудно. Он умудрялся оглядываться на бегу и дразниться! Это-то и помогло мне почти догнать Борьку. Но он успел вскочить на крыльцо и скрыться за дверью. Я подергал дверь – заперто. Спустился с крыльца, глянул на окна. В одном открылась форточка, а в ней – бесчисленные веснушки да озорные зеленоватые глаза. Казалось, что сами глаза кричали веселую дразнилку: «Тили-тили-тесто, жених и невеста! Тесто засохло, невеста оглохла!»
Мне уже расхотелось сердиться. Я улыбнулся, погрозил Борьке кулаком и пошел восвояси.
«Ничего, – думал я. – Узнаю тебя из тысячи».
***
Летом мама работала в доме отдыха через день, но зато в две смены. Приходила домой очень поздно. Бабушка не понимала, отчего так получается.
– Это потому, – объяснял папа бабушке, – что с июня 1940 года вся страна перешла на восьмичасовой рабочий день (вместо семичасового). Еще отменили шестидневку и ввели семидневную рабочую неделю с одним выходным – в воскресенье.
– Слава тебе, Господи! – крестилась бабушка. – Хушь неделю божью воротили. Ишь удумали было антихристы взамен понедельника – первый день шестидневки. Взамен вторника – второй день шестидневки. Выходной – шестой день шестидневки. А воскресенье Христово и вовсе убрали, – ворчала бабушка себе под нос.
Как-то в свой выходной мама сказала мне:
– Ты любишь путешествовать?
– Конечно, люблю. А куда? И с кем?
– Завтра пойдешь один ко мне в дом отдыха. Я тебе как-то показывала дорогу.
– Ура! – закричал я.
– Я тоже хочу! – захныкала Тоня.
Мама посмотрела на меня, усмехнулась:
– Как, сынок, возьмешь сестренку?
– Возьму, если реветь не будет.
– Сам сперва не зареви, – обиделась Тоня.
Я очень удивился:
– Ну-ка, ну-ка скажи: роза, рыба, радуга.
– Рроза, ррыба, ррадуга!!! – обрадовалась Тоня.
– Когда же ты научилась «р» говорить?
– Не знаю, я не заметила.
– Мама, ты слышала? – спросил я.
– Рррастет ррребенок, – пошутила мама и погладила сестренку по голове.
Помолчали.
– А зачем идти туда, мама? – поинтересовался я.
– Возьмешь мой обед за вторую смену и принесешь домой в судке. Ты у меня уже большой, скоро семь лет будет. Надеюсь, что не заблудишься.
На другой день бабушка накормила нас завтраком, помыла, убрала посуду и проводила нас до спуска к речке. К пешеходному деревянному мосту с перилами мы спустились одни. Перешли на другую сторону речки. На тот берег поднималась крутая деревянная лестница с широкими ступеньками и тремя площадками для отдыха. На каждой просторной площадке буквой «п» стояли три лавочки со спинками, за которыми были длинные ящики с живыми цветами. С верхней площадки открывался чудный вид на обрывистые песчаные берега красавца Оредежа. Мы сидели на лавочке и во все глаза любовались, будто хотели навсегда запомнить эту картину. Но надо было вставать и дальше идти.
Когда подошли к дому отдыха, нас увидела тетенька и спросила:
– Вы кого-нибудь ищете?
– Васильеву Анастасию Павловну, кухарку, – ответил я.
– Пойдемте со мной, – сказала тетя и отвела нас в подсобное строение. – Павловна, встречай гостей! – крикнула она в пространство.
В сторонке от входа сидел на табуретке бородатый мужчина. Он что-то делал с блестящими железными банками. Такими, как у мороженщика на тележке. Когда подошла мама, я спросил у нее про банки. Она подвела нас к бородачу:
– Егорыч, угости-ка моих мороженым.
– Для тебя всегда готов, Настасья Павловна.
Пока мама ходила наполнять наш судок, Егорыч взял два блюдца, положил на каждое по три шарика мороженого, да еще полил их красным сиропом. Дал нам по чайной ложке:
– Ешьте не торопясь. Сначала подержите кусочки мороженого во рту. Дайте им согреться, а уж потом глотайте. Иначе горло может заболеть.
Такой вкуснятины мы еще не пробовали! Раньше мы знали только круглое мороженое с именными вафлями. Несмотря на предупреждение, мы с мороженым очень быстро управились.
Судок из трех небольших кастрюлек был нетяжелый, нести его было удобно. Не доходя до спуска к речке Тоня сказала:
– Давай посмотрим, что в кастрюльках?
Мы нашли плоский камень на обочине дороги, уселись на него. В верхней кастрюльке была гречневая каша, в средней – десяток еще теплых котлет и случайно забытая ложка на дне. А в нижней кастрюльке был душистый гороховый суп. У нас тут же разыгрался аппетит. Но ложка только одна!
– Давай сначала я поем, а потом – ты, – предложил я.
Но Тоня не согласилась:
– Ждать неинтересно. Давай по очереди. Ложку каши тебе, потом ложку мне.
Так и сделали. Ложку передавали друг другу не облизывая. Обычно дома мы ели кашу из-под палки. А здесь так увлеклись, что не замечали прохожих, ели у всех на виду. Видимо, наш пир на обочине заметил кто-то из маминых знакомых и рассказал ей. Когда мама вернулась с работы, Тоня уже спала. Мама так живо рассказала бабушке, как азартно мы уплетали кашу одной ложкой, перепачкав свои носы и щеки, что мы все трое долго смеялись.
Потом мама сказала мне:
– А вообще-то вы молодцы. Теперь вам через день придется ходить ко мне. И берите с собой две ложки, раз вам нравится обедать на воздухе. Только с дороги отойдите в сторонку, где пыли нет.
***
В доме через дорогу появились два новых мальчика – дачники. Младшего звали Алик, ему шесть лет было. Ходил всегда в белой панамке и с сачком для ловли бабочек. Но сам не ловил, а просил кого-нибудь, чтобы ему поймали. Потому что боялся упасть, ушибиться. Гогочка, одним словом.
А старший брат его, Дима, был не таким. Он много знал, много умел. В седьмой класс перешел. На взрослом велосипеде он снял седло и привязал обычную подушку на раму, чтобы доставать до педалей ногами. Лихо гонял, выделывая круги и восьмерки. Он с ребятами, даже младше себя, общался как с равными – дружелюбно и просто. Не задирая носа. С увлечением принимал участие в наших играх в лапту, в штандер, в казаки-разбойники. Мог с удовольствием гонять жестяной обруч с проволочным водилом. Иногда играл в перевертыша. Это такая игра на мелкие деньги. Выбиралась ровная площадка с твердой землей. На кон стопкой ставились монеты – орлом вниз, а решкой вверх. Медные алтыны (три копейки), пятаки или белые гришки (гривенники) – как договорятся участники. За десять шагов проводилась черта. С нее надо было бросать свою битку, чтобы установить очередь. Чья битка ляжет ближе всего к стопке монет, или даже попадет в стопку, тот бьет первым. Если после удара биткой монета перевернется орлом (то есть гербом) вверх, то игрок забирает эту монету себе и продолжает бить другие монеты. У каждого была своя битка. Особо ценились свинцовые «лепешки» с колечком, служившие грузилом у рыбаков. У меня был плоский камень, найденный на реке, а у Кольки – наружное кольцо от подшипника. Дима быстро освоил эту игру, часто выигрывал.
Но охотно раздавал свой выигрыш тем, кто попросит.
Однажды к играющим подошла ватага ребят от 12 до 15 лет во главе со Степкой Оладушкиным, который считался известным хулиганом в округе.
– Да никак тут деньги делают?! – обратился он к играющим.
– А ну-ка дайте и мне богатеньким стать!
Мелюзга, включая нас с Колькой, сразу разобрала свои алтыны и отошла в сторонку. Только Дима оставил свою монету.
– Забирай-забирай свой алтын. По двугривенному не хо-хо?!
– ехидничал Степка.
Его ватага стала укладывать в стопку двадцатикопеечные монеты. Положил свой двугривенный и Дима. Не побоялся. А мы за него боялись, замерли в ожидании: придерется Оладушка к чему-нибудь, и отлупят они Диму. Вон сколько их тут!
– Ты что же, новенький? Из дачников? – удивился Степка.
– Из дачников, – подтвердил Дима.
С первым же броском из-за черты битка Оладушки попала в стопку монет – две из них перевернулись. Он подошел и ловкими ударами битки заставил перевернуться все остальные монеты. Даже бросить свои битки никому не пришлось.
– Учись, дачник, как надо играть, – сказал Оладушка. – Впрочем, это был мой показательный номер. Все забирайте свои монеты, я добрый сегодня.
Его ватага быстро разобрала монеты, только Дима не взял. Лицо Оладушки стало суровым. Он цикнул слюной сквозь зубы прямо под ноги Диме:
– Такие мы гордые, да? И брезгливые? – сказал он строго.
– Да брось ты, – просто ответил Дима. – Проигрывать тоже надо уметь. Без сожаления и печали.
– Ну-ну, коли так, – примирительно закончил Оладушка. Лицо его посветлело. Он протянул Диме руку. Дима пожал ее. Мы облегченно вздохнули – все кончилось миром.
Оладушка со своей ватагой ушел, а мы продолжили играть в прежнем составе.
***
В теплые ночи мы спали с открытой форточкой. Приятно просыпаться на зорьке, с первыми птицами. В форточку льется запах сирени под нашим окном. Слышен дальний крик петуха, потом второй, третий. Нет прохожих, и собаки еще не лают.
Если я проснулся таким утром, то уже не стараюсь снова заснуть. Начинаю мечтать, лежа на своем сундуке. Конечно, о Люсе. Вот так и вижу, как ее лицо приближается к моему. Все ближе, ближе. Я даже чувствую ее дыхание, ее поцелуй на моей щеке. Сердце громко стучит и тает, как в песне поется:
И кто его знает,
Зачем оно тает,
Зачем оно тает?
А я теперь знаю, зачем оно тает.
После той встречи за бочками я два раза ходил к Люсиному дому, но оба раза напрасно – их не было дома. От этого нетерпение и мечты мои по утрам больше еще разгораются. То представляю, как я на ромашке гадаю: любит не любит – и все время выходит, что любит. То я спасаю ее от рыжего хулигана. То покупаю ей на свои сбережения самую большую шоколадку в вокзальном буфете. Я даже слова в песне меняю – «Любушка» на «Людушка» – и представляю, как мы идем от вокзала домой. Люся двумя руками держит огромную шоколадку, а я ласково пою:
Люда-Людушка, Людушка-голубушка,
Я тебя не в силах позабыть…
И пусть прохожие видят и слышат все это. Пусть мальчишки и девчонки дразнятся: «Тили-тили тесто…» – а мне не стыдно:
пусть завидуют…
Но вот Люся берет меня за плечо, почему-то трясет меня и громко зовет: «Витя, Витя, вставай». Я открываю глаза и вижу, что это мама будит меня.
***
В тот же день я снова пошел к дому Красновых. И опять на дверях увидел замок. Расстроился, сел на крыльцо. Вдруг увидел Борьку рыжего. Он подошел ко мне:
– Что, к невесте пришел?
– А ты что, подраться хочешь? – ответил я.
– Ладно, не пыхти, – сказал Борька и сел рядышком. – Уехали они. Всей семьей уехали. Наверно, до августа. Ведь нам с Люсей надо будет к школе готовиться.
Он помолчал. Откинулся спиной к перилам крыльца. Уставился взглядом в небо и вдруг признался:
– Честно говоря, мне тоже нравится Люся. И давно. Только она меня не замечает.
Я хотел сказать: «Сочувствую», но промолчал. Борька достал платок, высморкался, вздохнул и тихо сказал:
– Витя, это правда, что у тебя бабушка – ведьма?
Я вскочил как ошпаренный:
– Ну, держись, гад! Сейчас в ухо получишь!
– Да остынь ты. Сядь лучше. И не думал я обижать твою бабушку. Наоборот, я помощи хотел попросить.
Я снова сел на крыльцо, но обида еще не затихла.
– У моей мамы рана не заживает на ноге. К врачам ходила, к бабкам разным, да все без толку. Вот я и говорю: может быть, твоя бабушка поможет?
– Так бы и говорил. А то ведьма, ведьма. Думай, что говоришь.
– Ну, виноват. Не сердись. Я не знал, как назвать ее, – закончил Борька.
Я рассказал ему, как нас найти, и пошел домой. Рассказал бабушке о Борькиной просьбе.
– Пущай приходит. Поглядим, что у нее.
БАБУШКА ФИМА
Я все думал о том, как же правильно называть мою бабушку. Ведьма – конечно, плохо. Но и колдунья – тоже не лучше.
Ворожиха? Но та на картах ворожит или еще на чем. Будущее угадывает. И вот, когда бабушка справилась по хозяйству, надела очки и стала вязать носок за столом, я набрался храбрости.
– Бабушка, – робко начал я, – один нехороший мальчишка сказал, что ты ведьма. Я, конечно, поддал ему за это.
Бабушка сразу догадалась, что волнует меня:
– Окстись! Бог с тобою, милок! Ведьмы и колдуны с нечистой силой да с Сатаной якшаются, у них подмоги клянчут. Я же служу Господу Богу нашему, его милостью помогаю людям. Как бы услужница Божья. И пущай кличат меня как хочут. Ведома присказка: хоть горшком назови, токмо в печку не ставь.
– Бабушка, раз ты услужница Божья, значит, ты святая?! Когда ты помрешь, тебя в икону вставят?
– Эвон куды хватил ты! Кака така свята?! – бабушка сняла очки, отложила вязание. Уставилась на меня: – Грешна я пред Господом, голубок. Одни младенцы святы.
И правда, грешна бабушка, подумал я. Вчера чай наливал из чайника в стакан, а он взял да и лопнул. Сам лопнул, назло мне. Так бабушка закричала: «Ах ты негодник! Фулюган! Всю скатерть завазгал!» Я чайник поставил и убежал в кухню плакать за напраслину.
– Вот и ты помянул мой давешний грех, – грустно сказала бабушка.
Я вытаращил глаза от удивления:
– Бабушка, как ты узнала, о чем я думал? Я же вслух ни слова не говорил!
– Поживи с мое, голубок, и тебя умудрит Господь по лицу думы ведать.
Бабушка помолчала, как будто с мыслями собиралась.
– Смолоду я бойка была, много грешила. У подруги дролю отбила. Со свекровью не ладила. А на работу лиха была. Все горело в моих руках. Двух сынов да дочку подняла. Вот медведя сгубила невинного – так до сей поры каюсь, прости Господи.
– Это как же, бабушка?
– Пошла было в лес за груздями. Кузов большой за плечами, палка в руках. Токмо перешла я Большу Делянку – рябина стоит, красна от ягоды. А на ветках-то зверь сидит. Медведь, значит. И загребает лапами гроздья, да в рот, все в рот. Ижно слышно, как чавкает. Подивилась я. Мне бы, дурехе, пройти стороной. Да озорство-то бесово на ухо шепчет: напужай зверя! Напужай глупого! Хохотнешь – как о землю брякнется!
– Как же может медведь тебя испугаться? – не поверил я.
– Скинула кузов пустой, – продолжала бабушка, – да как хлопну палкой по кузову! Громко и резко так вышло, будто выстрел. А я еще ору что есть мочи: «А-а-а-а!!!» Медведь-то совсем очумел. Мешком на землю свалился, вскочил да бегом в ельник! Токмо треск пошел! И след за ним стелется – кровавый понос пробрал, – бабушка взяла стакан, выпила глоток воды.
– А что дальше было? – спросил я нетерпеливо.
– Мне уж не до смеху. Смекнула вдруг: а ну как не напужался бы мишка да на меня пошел бы? Ни ружья у меня, ни ножа, ни рогатины. А бегает он быстрее меня. Как есть заломал бы дуру бабу. Не до груздей мне стало, домой пошла. Рассказала сыну – Павлу, деду твоему, царствие ему небесно. (Дедушка Паля умер в январе 1939 года. – В.В.) Еще два мужика там были, Павловы приятели. Не верят мне. «Складно врешь, Афимья, – сказал сосед Аким. – Где тако видано, штобы медведь бабы боялся?! Бьюсь об заклад, што выдумка это. Полпуда халвы привезу из города, коли покажешь тот след у рябины. А ты чем ответишь?» – «Ведро браги поставлю!» – разгорячилась я.
– И кто же выспорил? – торопил я бабушку.
– Через час три мужика с ружьями да я с кузовом снарядились к той рябине. Пса Буяна взяли с собой. Пришли. На земле ветки рябины и следы поноса нашли. Буян как взял след, так и кинулся в ельник. Удрал, еле слышно его. Полторы версты, через канавы, лесные завалы, бежали мы за Буяном. Едва догнали. У туши медведя стоит, заливается лаем. Не выдержало сердце медвежье страху такого. Уткнулся носом в мохову кочку, а лапами словно обнял ее. Мошкара облепила глаза медведя. Я отогнала тряпкой мошкару, да лучше бы не делала этого: такой обиженный, такой растерянный взгляд его был. «За что? – словно спрашивали глаза. – Кому я помешал на земле?!» Грохнулась я в мох на колени, уткнулась лицом в еще не остывшую шкуру да как зареву: «Ой, прости меня, мишенька, бабу глупую, безрассудную!» Мужики едва оттащили меня.
Мы помолчали. Бабушка так живо рассказала про свой грех, что мне тоже стало жалко медведя, я чуть не заплакал. Но сдержался.
– От халвы я отказалась, – продолжала бабушка. – Тушу мужики на троих поделили, а шкуру медвежью Павел выделал и хотел на стену повесить. Да я запретила. Тогда он продал шкуру какому-то барину. А когда у Павла сын родился, то я настояла, чтобы его Михаилом назвали. Он ведь твой крестный, – кивнула она мне. – И с твоей мамой они двойняшки.
Это я уже знал. Мама иногда говорила, что мой крестный на целый час ее младше.
Бабушка встала, налила из графина воды, выпила.
– Остепенилась я с той поры, – продолжала бабушка. – Стала строже к себе. К людям и животным токмо с добром подходила. Тут и приметила меня тетя Груня, сестра моего тятеньки, царствие им небесно. Знатна была лекарша, хуш и не ведала грамоты. Сам фершал из Изварской больницы к ней приезжал совету просить. «Помру я скоро, – говорила тетушка, – а знания, Богом данные, некому передать. Ты девка памятлива, смышлена, сердцем добра – быстро поймешь мои молитвы да заговоры».
– И ты научилась лечить? – торопил я бабушку.
– Не сразу, конешно. Перво-наперво стала она натаскивать меня на хлопоты повитухи. Потом стала травам учить – что к чему, разбираться. Потом уж болезни всяки. И все на примере своем – всех болящих вместе лечили. А когда померла тетя Груня, то я одна стала лечить.
– Как же она себя не могла вылечить?! – удивился я.
– Знать, так Богу было угодно. Призвал он ее к себе.
Бабушка достала платок, протерла очки. И опять отложила их в сторону.
– Слышь-ко, ведь скоро и я помру. Просила твою маму перенять от меня дар Божий, – обратилась она ко мне, как будто жалуясь, – да у нее смехоньки токмо. Говорит, время друго. С детьми хлопот полон рот. И грамоты нет записать за мной.
Бабушка грустно вздохнула, подперла щеку рукой:
– Время, конешно, друго. Сичас в больницах рожают. А в деревнях-то нету больниц! Там повитухи – что дар Божий. Почитай, вся Реполка моими руками принята. И Тоню, и тебя примала, не помнишь разве? – пошутила она.
– Куда принимала? Зачем принимала?
– На свет Божий души ангельски примала.
– Значит, и у меня душа ангельская?! – удивился я.
– Дык ведомо! Именины твои сентября двадцать девятого. В день святых Виктора и Людмилы. Этот святой и вложил в тебя душу ангела Виктора. Потому день именин днем ангела зовется.
Но я уже дальше не слушал. Я был поражен тем, что святые Людмила и Виктор в один день родились! Двойняшки, значит! Как моя мама и крестный. Так вот почему мне так нравится Люся!
Значит, сам Боженька повелел мне влюбиться в нее.