Резервная столица. Книга 1. Малой кровью

Эпизод 2. День. Еще один волк-одиночка

Каморка была в длину метра полтора, в ширину вдвое меньше, при этом значительную часть скудного объема занимали швабры, ведра, бумажные мешки с хлоркой, картонные коробки с чем-то еще, необходимым для выполнения уборщицами своих обязанностей (Мальцев не стал интересоваться содержимым). Теперь к инвентарю тружениц ведра и тряпки добавились еще и стремянка, и объёмистый ящик с инструментами. Короче говоря, для воздуха оставалось совсем мало места. И какая-либо вентиляция отсутствовала – зачем, раз никто сюда надолго не заходит. А Мальцев зашел и задержался, уже не первый час находился здесь, – и дышать ему было все труднее и труднее.

Он тихонько отжал дверь – так, что между косяком и дверным полотном получился зазор в несколько миллиметров – и буквально-таки пил сочившуюся снаружи струйку свежего воздуха. Это был риск. Технический коридор освещен скудно, лампы висят редко. Но все же кто-то глазастый и внимательный, проходя мимо (а ходили здесь часто, дергать дверь туда-сюда смысла не имело), мог заметить: приоткрыта дверь, которой положено быть не только затворенной, но и запертой. Разумеется, и на такой случай у Мальцева имелся план действий, он никогда не оставлял без внимания и проработки любое развитие событий. Но лишних проблем не хотелось – и, продышавшись и хоть чуть-чуть освежив воздух в кладовой, Мальцев вернул дверь в прежнее состояние. Оставалось подождать всего полчаса, выдержит.

Как всегда бывает, последние минуты тянулись особенно медленно. Наконец, послышался долгожданный звук: колокол громкого боя выдал трель на манер школьного звонка, только короче. Вскоре коридор заполнился быстро шагавшими, переговаривающимися между собой людьми. Сектор в полном составе отправился на обед.

В другом, более мирном учреждении, наверняка остались бы на рабочих местах сотрудники, желающие сэкономить и подкрепиться принесенными из дома бутербродами. Но только не здесь. НИИ п/я 117 работал исключительно на оборону, занимался всякими секретными вещами, и, отправляясь обедать, старшие по помещениям проверяли, чтобы никто там не остался, затем запирали двери и опечатывали их. Предусмотрительно, что ни говори, – ну как какой-нибудь собравшийся перекусить прямо на рабочем месте совслужащий окажется шпионом – вытащит из свертка с бутербродами фотоаппарат, да начнет фотографировать секретные документы? Однако сейчас строгое выполнение инструкций работало на Мальцева: никто не помешает выполнить задуманное.

Дождавшись, когда стихнут голоса уходивших, он торопливо покинул убежище. Обед длился семьдесят минут (начальство щедро накинуло десятиминутку на путь к неблизкой столовой и обратно), нельзя терять зря ни одной.

Ушли все, да не совсем. Двое вохровцев, дежуривших в пультовой, там и остались. Они покидали ее только по одному и только в случаях, предусмотренных инструкцией, а обед к таким не относился. У них там и отдельный ватерклозет имелся, примыкавший к пультовой, и узенькая кушетка, и электрочайник – единственный легальный электрочайник во всем секторе.

Дверь кладовки распахнулась без малейшего скрипа, петли Мальцев заранее смазал самым тщательным образом. Выскользнув наружу, он торопливо, но все же не бегом двинулся к электрощиту, было до того шагов сорок. На нем был надет длиннополый темно-синий халат, обычный для здешнего техперсонала, лишь застегнут – обыкновениям персонала вопреки – высоко, под самое горло, чтобы никто не увидел, что под халатом: добротный шевиотовый костюм, да еще и с галстуком, – на технике или электрике такой наряд смотрелся бы неуместно. Скинув халат, Мальцев мгновенно преображался из серой технической мышки в сотрудника с куда более высоким статусом, облеченного властью (трюк такой возможен лишь в организации большой, где несколько сотен сотрудников и все они друг друга в лицо не знают). Разумеется, для двух ипостасей была проработана своя манера держаться, и свой строй речи, и даже походки весьма различались.

Щит, прикрытый двумя металлическими створками, находился высоко, – стоя на полу, до рубильников и предохранителей не добраться. Но Мальцев побывал здесь заранее со стремянкой и всё подготовил. Сейчас он лишь приподнялся на цыпочки, пошарил над головой, нащупал практически невидимый кончик рыболовной жилки, – и тут же пошагал обратно, на прежнюю свою позицию. Жилка была уложена внутри щитка особым образом – чтобы разматывалась легко, не перехлестнулась и не запуталась.

Сейчас ВОХРа не та, что была в 1931 году, когда Мальцев планировал свою первую самостоятельную, без участия Графа, операцию. Для тех давних вохровцев выдумывать хитрые трюки не требовалось. Склады, пакгаузы, составы на сортировочных станциях охраняли сторожа с берданками, набранные с бору по сосенке – кто соглашался на небольшой оклад, тех и брали. В учреждениях сидели предпенсионных лет вахтеры с наганами на боку – те револьверы не только по нескольку лет не стреляли, но и не чистились, и не смазывались.

Однако в тридцать третьем случился лютый голод в черноземных областях России, и на Украине, и в Казахстане. Оголодавшие, доведенные до отчаяния люди сбивались в толпы, громили склады и вагоны на товарных станциях, – и с продовольствием, и не только с ним. Дедушки с берданками не могли справиться с многочисленными голодными людьми, – те инстинкт самосохранения утеряли напрочь, осталось лишь желание любой ценой наесться досыта. Справились другие – привлеченные к делу внутренние войска. Позже голодные бунты объявили «кулацкими восстаниями», а службу ВОХР кардинально реорганизовали, передав под крыло НКВД.

В НИИ п/я 117 службу нынче несли не пенсионеры – крепкие натасканные в охранном деле бойцы, и в основном не молоденькие парни, – мужики лет по тридцать-тридцать пять плюс-минус. И к дисциплине приученные. Но все же она, дисциплина, неизбежно падает, когда служба превращается в рутину: день за днем одно и то же, ничего нового. На этом и построил свой расчет Мальцев.

Он выбрал слабину жилки и резко дернул. Жилка не подвела, да и не могла подвести, каждый ее метр был тщательно опробован на разрыв. Со стороны электрощита раздался громкий щелчок, слышимый даже здесь. Свет в коридоре погас. И во всем секторе погас. И в пультовой тоже. К сожалению, сигнализацию спецхранилища таким способом не обесточить, там свой, отдельный кабель, причем не обозначенный на общей схеме энергоснабжения здания – и черта с два его вслепую отыщешь, не раздолбив все стены. Однако любую проблему можно решить, и ключ к решению нынешней лежал в пультовой.

Он намотал несколько витков жилки на рукав и дернул еще раз, теперь гораздо сильнее. Натяжение ослабло, Мальцев начал быстро сматывать свою «рыболовную снасть». Но попалась рыба или нет, пока не ясно.

Это был его четвертый визит в НИИ. То, что сейчас происходило, он повторял уже в третий раз (но до сих пор на том и останавливался). Исходя из графика чередования смен, сейчас в пультовой находятся те самые вохровцы, в последнее время уже дважды сталкивавшиеся с этой проблемой: с началом обеденного перерыва отчего-то гаснет свет. Но мог случиться сбой – кто-то из охраны заболел, или по иной причине поменялся сменами. Женится, например. Вохровцы тоже люди и порой вступают в брак. Тогда операция отложится. Мальцеву нужна была именно эта парочка, приученная к отключениям света.

Удача не подвела. Охранники дежурили те самые, нужные. Не стали, как в первый раз, звонить в АХЧ, а потом дожидаться электрика, сидя при тусклом свете слабенькой аварийной лампочки. Решили сами быстренько все исправить и наладить.

Заскрежетал замок. Вышли оба. Это было нарушением инструкции, причем грубым. Но кто о том узнает, минутное же дело…

Впрочем, натасканы вертухаи были хорошо, и до конца в грех разгильдяйства не впали. Первым делом луч мощного фонаря метнулся в одну сторону, в другую (оружие, в этот момент было в руках, готовое к стрельбе).

Разумеется, ничего подозрительного дежурные не увидели. Под щитом никого, и во всем длинном коридоре тоже никого. А чтобы заметить быстро уползавшую в кладовую жилку, надо было не просто обладать орлиным зрением, но и специально всматриваться, шарить взглядом по полу.

Снова скрежетнул замок, охранники заперли свою берлогу. И торопливо пошагали к электрощиту, один нес фонарь, второй табурет.

– Точно тебе говорю, Степаныч, какая-то гнида здесь остается, – услышал Мальцев совсем рядом молодой фальцет, наполненный эмоциями. – И кипятильник, гад, врубает. Они, знаешь, повадились такие хитрые кипятильники делать, что ни при каком шмоне не найдешь. Из бритвенного лезвия, представляешь? Мощная штука, кипятит быстро, вот только предохранители на раз вышибает. Надо что-то делать, вычислять гадину!

Ответил глубокий баритон, явно принадлежавший человеку куда старше и звучащий спокойно и равнодушно:

– Повторится еще раз, напишем рапорт Осипенке. Пусть начальство думает и вычисляет, на то оно и начальство.

Дальше Мальцев не вслушивался. Решив, что источники голосов удалились достаточно, он выскользнул в коридор и двинулся следом.

Первоначальный, черновой план предусматривал, что дежурные своими силами исправить повреждение не сумеют, что Мальцев подойдет к ним и к щиту открыто – под видом электрика, со стремянкой, с инструментами, – но от этой идеи пришлось отказаться. Электрик, даже самый усердный и исполнительный, не сможет оказаться в обесточенном секторе почти мгновенно, необходима пауза хотя бы в несколько минут. Эти лишние минуты никак не получалось втиснуть в жестко лимитированное время операции.

Пришлось рисковать. Вохровцы могли что-то услышать, либо почувствовать движение за спиной, обернуться, осветить коридор фонарем…

Риск был оправдан, шагал Мальцев практически бесшумно. Подкованные ботинки вертухаев производили в разы больше шума. А на нем была обувь особая, на заказ сделанная одним из последних кустарей-сапожников. Взглянуть со стороны – мужские кожаные туфли, модные и вполне подобающие владельцу недешевого шевиотового костюма. Однако снизу не кожаные подметки, обычные для такой обуви, а толстые каучуковые, гасящие любой звук.

И все же риск был. Иногда у людей срабатывает подсознательное чутье на опасность. Пресловутое шестое чувство. И тогда они оборачиваются без видимой причины.

Эти не обернулись. Продолжая разговор, дошагали до щита, там один взгромоздился на табурет, второй подсвечивал снизу.

Возможность ознакомиться со списком дежурных у Мальцева была, и эту пару он выбрал неспроста. Привлекли их даты рождения – один самый младший в небольшом коллективе, второй самый старший. Понятное дело, готовящийся к пенсии вертухай натаскивает достойную смену.

Луч фонаря был направлен на щит, Мальцев не мог разглядеть в темноте, как распределились роли у дежурных, однако не сомневался: к щитку полез молодой, а Степаныч подсвечивает снизу.

Не ошибся. Сверху прозвучал знакомый фальцет, бормотавший:

– Ну точно, так и есть…

Одновременно с началом фразы тряпка, густо пропитанная хлороформом, впечаталась в лицо Степаныча. Тот дернулся, уронил фонарь, потянулся к кобуре – но Мальцев был готов к этой попытке и легко ее пресек.

– Степаныч?! – прозвучало сверху.

Фонарь не разбился при падении, но откатился в сторону и светил в дальний конец коридора. И Фальцет не мог разглядеть, что здесь происходит. И того, что их стало уже не двое, а трое, понять не смог.

– Сер… сердце… – произнес Мальцев из темноты хриплым шепотом.

– Сейчас, Степаныч, сей… – забормотал молодой, слезая с табурета, и не закончил, тряпка с хлороформом прервала его на полуслове.

* * *

Подвальный коридор перегораживала решетка, рядом был оборудован пост: стул, небольшой столик, телефон на стене. Сейчас стул пустовал, недавно проведенная сигнализация заменила живого охранника, и это стало ошибкой.

Замок на решетке Мальцев отомкнул ключом, позаимствованным в пультовой. Оба вохровца спали там сейчас здоровым и крепким сном, энергоснабжение сектора было восстановлено, а с сигнализацией произошло обратное, – и она, разумеется, промолчала. Мальцев взглянул на часы – в срок уложился идеально, даже остались в запасе четыре лишние минуты.

Два сейфа в хранилище стояли, оставшиеся еще с царских времен – громоздкие, основательные, с бронзовыми завитушками, и даже двуглавые орлы так до сих пор красуются на дверцах, не сбиты, не срезаны, не закрашены. Фирма «Сан-Гали», модель девятьсот третьего года. Надежная модель… была в те времена. Мальцев мог вскрыть каждый из сейфов, потратив минут десять, не дольше. Собственно, к дерзкой идее провернуть все днем, в обеденный перерыв, он пришел после того, как узнал, какие именно сейфы здесь установлены.

Он доставал стетоскоп из ящика с инструментами, когда послышались шаги, громко звучавшие в тишине коридора. Мальцев обернулся.

В хранилище вошел человек. Высокий, плотно сбитый, его гладко выбритый череп сверкал, отражая свет ламп. Форма и петлицы майора госбезопасности.

Мальцев, стоявший со стетоскопом в руке, указал взглядом на сейф: продолжать, дескать?

– Достаточно, – махнул рукой майор госбезопасности Павлюков. – Что ты эту «саню-галю» вскроешь, даже толком не вспотев, я и так знаю. Запирай решетку и пойдем на разбор полетов.

Шагая вслед за майором по лестнице, Мальцев вспомнил, что нынче в полночь наступит новый, 1941 год. Хоть сегодня рабочий день, и завтра тоже, а все-таки праздник. Надо бы отметить, да нечем. Не полагается заключенным шампанское, салаты с разносолами тоже. Ладно, переживёт. Зато уж через год… 1942 год будет встречен на высшем уровне. И на свободе.

До конца срока оставалось еще семь с лишним лет, но Мальцев хорошо понимал, что вычеркивать дни в календаре ему смысла нет. Закончится этот срок, намотают новый. Никто не выпустит на волю специалиста по проникновениям в банки и прочие хранилища ценностей – узнавшего все то, что успел узнать Мальцев, отбывая срок при минском ЦКБ, проектировавшем охранные системы.

Трудиться консультантом при «шарашке» – работа не пыльная, не лесосека и не золотой прииск. Но порой Мальцев думал, что лучше бы уж он вкалывал вальщиком или сучкорезом где-нибудь в Карелии или Коми. Потому что рано или поздно у ЦКБ пропадет нужда в услугах консультанта-уголовника. У него уже случались пару раз осечки, не удавалось найти бреши в продуманных системах охраны и разработать реальный план проникновения.

А если неудачи начнут случаться все чаще и чаще, что тогда? Мальцев подозревал, что его тогда не отставят с нынешней должности и не этапируют на лесосеку. Товарищи чекисты подберут расстрельную статью, причем, как любит выражаться Павлюков, «толком не вспотев».

Альтернатива оставалась одна – побег. Стерегли «шарашку» на совесть, но все же Мальцев был профессионалом в таких делах, а извне или изнутри проникать сквозь защитные периметры, не столь уж важно.

План побега, отшлифованный в мельчайших деталях, был наготове уже почти год. Однако Мальцев не спешил. Он понимал, насколько выросла его квалификация, и растет с каждым очередным тестированием каждой новой охранной системы. Наверняка он уже сейчас лучший специалист в стране… Проблема в том, что это могут сообразить и другие, – сообразить и принять меры. Даже выдумывать ничего не придется, когда его взяли в 1938 году с поличным рядом со вскрытым сейфом – в том сейфе, на беду, лежали не только деньги, но и какие-то секретные документы, ничуть Мальцева не интересовавшие. В общем, рисовали ему статью 58, контрреволюция в форме шпионажа, – но тут как раз случилась смена руководства НКВД, и новый курс предписывал не плодить шпионов, высасывая дела из пальца. В итоге Мальцев получил свой «червонец» по уголовной статье и оказался в ЦКБ. Но при нужде долго ли достать из архива папку и сдуть пыль с протокола, в котором фигурант признается в сотрудничестве с польской разведкой? И всё, можно смазывать лоб зеленкой, даром что Польша уже исчезла с карты…

И все же он постановил отложить побег до лета 41-го. В ЦКБ поступил новый заказ, причем секретный настолько, что специалисты, работавшие над отдельными узлами, не имели теперь права общаться друг с другом. И все же шило в мешке не утаишь – по «шарашке» циркулировал слух, что работа идет над глубоким подземным хранилищем для чего-то крайне ценного. Для Алмазного фонда, например.

Это было интересно… Это, черт возьми, было крайне интересно. Провести одну операцию, которая войдет во все учебники криминалистики, – последнюю, обеспечить себя на всю жизнь и навсегда покончить с опасной работой, в которой любая ошибка может стать фатальной.

Мальцев решил рискнуть и дождаться завершения проекта. Вот только план проникновения в спроектированное хранилище (если удастся его придумать) он выкладывать начальству не будет, дескать, надежность абсолютная. Использует позже. Для себя.

Эпизод 3. Вечер. Ангел с опаленными крыльями

Рождественский ангел напоминал елочную игрушку, хотя предназначался не для елки, – сам из тончайшего стекла, лишь крылья из другого материала, из толстых и жестких волокон, – вискозных, кажется, но сделаны те крылья были очень искусно, и казались настоящими, из перьев. Когда-то с нарядным ангелочком произошла беда – нижние концы крыльев почерневшие, обугленные. Словно пролетал когда-то бедолага над пожаром и не уберегся.

– Это я провинилась. Давно, еще в школе, – пояснила Ксюша, заметив, что Яков внимательно разглядывает повреждения. – Гоша был моей самой любимой игрушкой… Наверное, оттого, что доставать его позволялось всего лишь раз в год. В последний вечер года. Тогда еще мама была жива…

Она замолчала, смотрела отсутствующим взглядом, явно вспомнив что-то не самое веселое. Находилась мыслями где-то не здесь и не сейчас – наверное, в тех днях, когда на белоснежных крыльях ангела не было ни пятнышка копоти.

– Гоша?! – Яков постарался своим изумленным вопросом изменить ход мыслей девушки, не стоит в такой особенный вечер погружаться в грустные воспоминания. – Странное имя для ангела.

– Ну… я всем своим игрушкам давала имена, а откуда знать в третьем классе, как должны зваться ангелы.

Стряхнув задумчивость, Ксюша продолжила доставать детали из коробке – судя по надписям на ней, сделали игрушку в Германии еще в конце прошлого века. Девушка соединяла детали привычно, не задумываясь, – ангел был лишь составной частью довольно замысловатой конструкции. Яков даже не знал, как ее назвать. Подсвечник? Не совсем, хотя внизу укреплены в гнездах две небольшие свечи. Закончив сборку, Ксюша чиркнула спичкой, подожгла одну свечу, другую. Затем шагнула в сторону, щелкнула выключателем на стене, люстра погасла.

– Смотри! Маленькое новогоднее чудо!

Горячий воздух от свечей стремился вверх, к колесику с наклонными лопастями, венчавшему конструкцию, – оно начало раскручиваться, подвешенные под ним два стеклянных шарика задевали при вращении небольшие бронзовые полусферы, и те позвякивали на манер колокольчиков, негромко, но мелодично. Свет от свечек проходил сквозь прорези колесика, и на темном потолке закружился желтый узор. Яков подумал, что Германия, когда в ней сделали это «новогоднее чудо», была обычной нормальной страной, и бронзовая шестиконечная звезда, над которой «парит» опаленный ангел, символизировала тогда лишь Вифлеемскую звезду и ничего более… Сейчас, наверное, если не прекратили выпуск, то заменили звезду свастикой.

– Я тогда понятия не имела о физике и ее законах, и всё это, – Ксюша кивнула на игрушку, – казалось мне самым настоящим маленьким чудом: само крутится, само звенит… Смотришь и загадываешь желание – самое важное, самое главное в наступающем году, и оно непременно исполняется. Однажды я решила устроить это чудо для себя тайком, во внеурочный день, когда оказалась одна дома. Так было нужно, у меня было очень-очень важное желание, и ждать до Нового Года было никак нельзя. Но свечки тут нужны совсем маленькие, коротенькие, я таких не нашла, взяла большие, с кухни… Дальше продолжать?

– Да в общем-то понятно, что случилось дальше. – Яков осторожно прикоснулся к обугленному кончику крыла: даже сейчас, со штатными свечами, жар ощущался нешуточный, а большие кухонные свечи начали сразу же подпаливать беднягу ангела. – Родители сильно ругали?

– Нет… Никто ничего не узнал до следующей зимы. Мама… мама как раз в тот год умерла. Чуда не случилось, загаданное желание не сбылось. А отец никогда меня не ругал, вообще никогда. Он со мной, если провинюсь, разговаривал.

Последнее слово девушка произнесла так, что Якову не захотелось спрашивать, что это были за разговоры и как происходили.

Отец ее был личностью полумифической. В школе он не разу не появлялся с тех пор, как они с дочерью переехали в Куйбышев (тогда еще в Самару), и Ксюша Суворина стала ходить в тот самый восьмой класс, где учился Яков. На родительские собрания загадочный родитель не являлся, к директору или педагогам его не вызывали (да и не возникало для того причин, успеваемость и дисциплина у дочери не хромали).

За все время Яков видел отца раза три, да и то издалека, мельком, – потом и не узнаешь, если вдруг доведется столкнуться близко. Происходило это примерно так: «Вон, смотри, Ксюхин отец покатил!» – говорил кто-то из приятелей, показывая рукой, а поди разгляди через стекло 101-го ЗИСа, кто там катит… Когда учились в школе, знали лишь, что отец у одноклассницы «большой начальник», а вопросом, чем он конкретно руководит, как-то даже не озадачивались… чем партия прикажет, тем и руководит. Позже, уже в студенчестве, у некоторых такой вопрос возникал. Ответом чаще всего бывал мимический этюд, озвучить который можно было так: «Умные люди таких вопросов не задают, а если спросит дурак, то умный не ответит». Лишь крайне редко звучали смутные намеки, что из окон кабинета Ксюшиного папы открывается вид на места не столь отдаленные (которые на самом деле весьма даже отдаленные, где солнце светит, но почти не греет).

* * *

С Ксюшей они были знакомы уже семь с лишним лет, почти восемь, но по настоящему всё началось этой зимой.

Раньше, в школе, как-то мало обращали друг на друга внимание, хоть и учились в одном классе. А потом жизненные пути-дороги разошлись, Ксюша уехала в Москву, поступать в Институт иностранных языков, – поступила, разумеется. Яков тоже подал документы в вуз, и тоже поступил, – но здесь, в Куйбышеве, на энергетический факультет КИИ. На единственную за годы студенчества встречу школьных выпускников Ксюша из Москвы не приехала, а нечаянно столкнуться на улице, когда девушка приезжала на каникулы, как-то не случалось… До этой зимы не случалось.

Встретились они декабрьским воскресным вечером на динамовском катке – Яков был не один, в компании с Гошей Стукалиным, студентом их группы, и с двумя девушками с потока, причем к одной из них, Насте, испытывал серьезный интерес… так Якову тогда казалось. Увы, Настя в тот вечер осталась без пары. И подруга Ксюши, составившая компанию ей в том походе на каток (имя девушки через пять минут вылетело из памяти), – тоже вычерчивала узоры по льду одна, обиженно надув губы.

А они… увидели друг друга, сразу узнали, заговорили. Обменялись новостями, благо накопилось тех немало: и о своей учебе, и о тех одноклассниках, с кем доводилось встречаться в последнее время. И вроде бы всё, можно заканчивать разговор, и разъехаться в разные стороны, и снова несколько лет не встречаться. Но они не разъехались, говорили и говорили – когда смолкала гремевшая над катком музыка, а когда она гремела и заглушала слова, просто катались вместе. И как-то само собой получилось, что он пригласил Ксюшу на новогодний вечер энергофака, и там они снова танцевали и говорили, говорили и танцевали, но уже не на льду, а на гладком паркетном полу институтского актового зала, превратившегося на один вечер в бальный зал… Назавтра никаких мероприятий, куда можно было бы пригласить Ксюшу, Яков не припомнил, – и они попросту сходили в кино, затем гуляли по городу, и забрели на улицу Обороны, бывшую Казанскую, где двухэтажные особнячки с фасадами, увитыми стеблями винограда, помнили описанные Островским времена, когда Катерина бежала к обрыву, а пароход Паратова «Ласточка» рассекал волжские волны.

(Все, жившие в старой Самаре, твердо знают, что именно их город выведен в пьесах великого драматурга под разными вымышленными названиями, и даже уверенно называют фамилии семейств, в историях которых Островский почерпнул и сюжеты, и прообразы для персонажей; впрочем, то же самое столь же уверенно и доказательно смогут поведать старожилы еще полудюжины, если не более, поволжских городов.)

Там, на Казанской, они впервые поцеловались.

* * *

Ксюше всегда казалось, что любовь с первого взгляда – это нечто иное. Увидела человека – и неожиданно, словно удар молнии, настигает понимание, что вы должны быть навсегда вместе. Она верила, что так случается. Но отнюдь не со всеми: либо не всем везет, либо не все к такому способны. С ней, например, не случалось. Может, не везло, может, уродилась не способной.

А вот отец рассказывал, что у них с мамой все началось именно так. Встретились они в грозовом восемнадцатом году, посреди войны, огня, смерти, разрухи и наступления белых по всем фронтам. Он был лихим кавалеристом, командовал эскадроном. Она, комсомолка, приехала в кавбригаду по линии культпросветработы. Он взглянул на нее в первый раз, – и пропал навсегда, утонул в ее серых глазах. Через год с небольшим, в конце девятнадцатого, родилась Ксюша. Война еще продолжалась, но на юге белых гнали к Черному морю, а на востоке – к океану, и победа была близка, и ее, новорожденную Ксюшу, тогда чуть не назвали Побединой, да вовремя передумали.

Вот так всё случилось у родителей – с первого взгляда. А у них… Ну, какой же он первый, если за три совместных школьных года были, наверное, тысячи взглядов, сотни уж точно? Но первым не стал ни один из них… А теперь словно новыми глазами взглянула на парня, которого знала много лет, и поняла: да, это он.

Когда зашла речь о встрече Нового Года (а в том, что встречать будут вместе, сомнений у обоих уже не оставалось), Яша начал было предлагать общагу энергофака, – дескать, будет весело. Ксюше веселиться в большой компании не хотелось, она сказала, что для нее Новый Год праздник домашний, встречает его всегда в кругу семьи. И, несколько неожиданно даже для себя, пригласила Яшу провести новогоднюю ночь у нее дома.

Она лукавила. После смерти мамы праздник остался семейным, но домашним быть перестал, лишь один раз их сократившаяся семья встретила его дома. Вроде все было как всегда: поблескивала игрушками наряженная елка, и прозвучал из репродуктора бой курантов, и шампанское глухо выстрелило в потолок, и на столе стояли те же самые праздничные блюда… И все было иначе. Безумно не хватало мамы. Ее не хватало всегда, но в ту ночь особенно. Праздник не удался. Отец это понял, он всегда все понимал, – и через год отвел дочь к портнихе, и та сшила ей вечернее платье, самое настоящее, как у взрослых, – а на новогоднюю ночь отец заказал столик на двоих в ресторане, там было шумно, вместо обычной программы джазового оркестрика на эстраде разворачивалось праздничное представление, конферансье с шутками-прибаутками объявлял новые номера… Но их столик стоял в глубокой нише стены – вроде вместе со всеми, но все-таки вдвоем, а шумное веселье оставалось лишь фоном, – и Ксюше, в общем, понравилось. Черная тоска, одолевшая в прошлый раз, не появилась.

С тех пор они встречали Новый Год именно так: в ресторане, вдвоем с отцом.

Вернее, в последнее время не совсем вдвоем… Теперь они не уезжали из ресторана сразу по завершении концертной программы, начинались танцы, Ксюшу приглашали танцевать молодые люди – и все, как на подбор, оказывались сыновьями отцовских друзей, знакомых или сослуживцев (стоило ожидать, столик в том зале и в ту ночь человек с улицы заполучить не смог бы: спецобслуживание). Она никому не отказывала в танце, но развития эти мимолетные знакомства не получили, хотя попытки к тому со стороны сильного пола были… С одним настойчивым юношей, правда, сходила потом пару раз в кино, – но каникулы закончились, Ксюша уехала, пообещав написать. И не написала.

Яша, услышав приглашение, замялся, ответил не сразу, и она решила, что догадывается о причине. Сказала, что отца не будет, что позавчера его срочно вызвали в Москву, и вернуться к празднику он не успевает. Да, так уж совпало: отец позвонил из столицы, проинформировал о задержке, не извиняясь, – такая служба, понимать надо – и сказал, что традиционный столик на двоих уже забронирован и оплачен, и она, Ксюша, если есть желание, может воспользоваться на пару с кем-нибудь из друзей или подруг.

Они в новогодний вечер поужинали вдвоем в ресторане, но ушли задолго до полуночи. Ксюша чувствовала, что ее кавалеру не по себе среди «отцов города», да и те с легким недоумением поглядывали на новое лицо.

…И теперь Ксюша собрала старинную игрушку, запустила ее, и загадала, глядя на опаленные крылья ангела: пусть Яша признается мне в любви. Не в течение года, прямо сейчас. И пусть – загадывать так уж загадывать – пусть предложит руку и сердце.

Как давно доказано прогрессивными советскими учеными, ангелы антинаучны, равно как и любое волшебство.

Но, наверное, все же имелось в этом стеклянном ангеле доброе рождественское волшебство – немножко, совсем чуть-чуть. Потому что Яша положил ей руки на плечи и произнес под мелодичное позвякивание германской игрушки:

– Я люблю тебя и прошу стать моей женой.

* * *

До полуночи оставалось недолго. Новогодний стол накрыт не был, Ксюша не ожидала, что они уйдут из ресторана настолько рано, и ничего не приготовила, – вернее, не попросила приготовить Прасковью, их приходящую домработницу и кухарку, – сама Ксюша кулинарными талантами, мягко говоря, не блистала. В общем, стол пустовал. Не выставлять же на него баранье рагу с тушеной картошкой, оставшиеся от обеда? Даже шампанского не было, и от традиционного выстрела пробкой в потолок под бой курантов придется сегодня отказаться. Ну и ладно, не это главное.

И вдруг она вспомнила о бумажном пакете, что лежал на кухне, так и не распакованный, – его привез днем Гена Морквин, бессменный папин водитель. В пакете был праздничный продуктовый набор, и школьницей Ксюша обожала распаковывать такие наборы, что распределяли у отца на службе, – там зачастую оказывалось что-то необычное, ранее не виданное, не встречающееся в продуктовых магазинах и на обеденном столе. Например, однажды она целый вечер ломала голову над небольшой консервной банкой прямоугольной формы: что лежит внутри? Надписи были на непонятном языке, картинки на банке никакой ясности не давали – изображен был дяденька с окладистой бородой, одетый по-старинному: камзол с жабо, берет странного вида. А еще плывущий по волнам парусник, тоже давней постройки. Понятно, что внутри продукт заморский, издалека привезенный, но что именно? Оказалось, что скрывались в загадочной банке всего лишь уложенные рядами небольшие рыбешки, напоминающие шпроты, только цвет побелее и вкус совсем другой.