Под чужим именем

3. Один путь

Несмотря на краткий сон, полковник Каширин чувствовал себя бодрым и свежим. Он принял холодный душ и побрился. Звонок из следственной части привел его в отличное расположение духа. Каширин сунул в карман пачку сигарет и, взяв свежий номер журнала, вышел из кабинета.

Подполковник Зубов уже ждал его. Это был сорокалетний, полный, невысокого роста мужчина; редкие темные волосы едва закрывали проглядывавшую лысину. Озорные карие глаза, крупный курносый нос и ямочки на щеках делали лицо его добродушным и удивительно простым.

– Ну что ж, товарищ полковник, – сказал он, когда Каширин вошел в кабинет, – послушаем песню «варяжского гостя»?

– Послушаем, – согласился полковник. Он сел в глубокое кресло, стоящее в тени портьеры, и закурил сигарету.

Зубов нажал кнопку звонка, с лица его сбежало выражение добродушия: он стал строг и подтянут.

– Введите Рубцова! – коротко сказал Зубов вошедшему лейтенанту и, вынув из стола папку с документами, стал их просматривать.

Лейтенант, четко повернувшись, вышел, и минут через пять в кабинет ввели Рубцова. Он остановился в дверях, переминаясь с ноги на ногу, то и дело вытирая уже несвежим платком набегающий на лоб пот, то поднимая глаза и осторожно оглядывая обстановку кабинета, то вновь опуская их вниз, к полу.

– Ваша фамилия, имя, отчество? – не отрываясь от просмотра документов, спросил подполковник.

– Рубцов, Иван Григорьевич.

– При встрече с пограничниками вы назвали себя Полещуком Захаром.

Рубцов молчал.

– Ну? Что вы, язык проглотили? Отвечайте: вы Полещук Захар Дмитриевич или Рубцов Иван Григорьевич?

– Рубцов Иван Григорьевич.

– А где вы взяли удостоверение на имя Захара Дмитриевича Полещука, старшего конюха колхоза «Червоный сноп»?

– Нашел… на дороге…

– А Полещук говорит, что вы чем-то тяжелым нанесли ему удар в затылок, он потерял сознание и вы похитили у него документ. Так это или не так?

– Не так…

– А как?

– Я никакого конюха Полещука не знаю! В глаза не видел!!

– Вы его не видели, а он вас видел? Так, что ли?

– И он меня не видел…

– Однако он вас описывает довольно точно, – достав из папки протокол, подполковник Зубов прочел: «Костюм серый, рост средний, волосы курчавые, глаза маленькие. С тобой говорит, а на тебя не смотрит, нос курносый…» Портрет, а?! Что скажете?

– Ничего не скажу…

– Чемоданы и вещевой мешок, обнаруженные в тележке, принадлежат вам?

– Какие там чемоданы?! Ничего у меня не было!

– Ну, а эти деньги тоже не ваши? – спросил подполковник, положив на стол пачку денег.

– Деньги эти мои.

– Деньги фальшивые. В чемодане было таких денег еще на тридцать тысяч, та же серия и номера по порядку. Я вас спрашиваю в последний раз: ваша фамилия?

– Рубцов Иван Григорьевич.

– Год и место рождения?

– Родился в 1919 году 10 октября в Мелитополе.

– Это все по паспорту?

– Да… по паспорту…

– Плохо сделан. Кустарно.

– Что? – переспросил Рубцов.

– Паспорт, говорю, плохо сделан. Национальность?

– Русский.

– Был русский.

– Нет, почему, я русский.

– Я говорю, был, а не русский! Какой же вы русский, если прибыли ночью из чужой страны на чужом самолете с ядом в одной руке и взрывчаткой в другой. Садитесь, «русский», да не туда, вот здесь, поближе.

Рубцов подошел к столу и сел на край жесткого кресла.

– Вы будете говорить правду? – прямо и неожиданно просто спросил подполковник.

– Нет, – хрипло выдавил из себя Рубцов.

– Почему?

– А зачем? Все равно… – добавил Рубцов и безнадежно махнул рукой.

– Ну вот что, Рубцов Иван Григорьевич, слушайте меня внимательно. Вы пойманы с поличным, при вас обнаружено: рация, с которой предусмотрительно снята фабричная марка, кинопленка большой чувствительности, приспособления для тайнописи, значительное количество взрывчатки, взрывателей и сильно действующие яды; всего этого совершенно достаточно для того, чтобы применить к вам Указ Президиума Верховного Совета СССР от 12 января 1950 года, расстрелять вас, как изменника Родине, шпиона и диверсанта. Если вы хотите, чтобы вам заменили позорную смерть заключением, есть только один путь.

– Какой?

– Путь правды. Рассказать всю правду.

– Разрешите я… подумаю?.. – нерешительно спросил Рубцов.

– Думайте.

– Нет ли у вас папиросы? – умоляюще попросил он.

Вынув из стола коробку папирос, подполковник дал ему закурить и, встав с кресла, через плечо Каширина стал просматривать журнал.

Прошло несколько тяжелых и томительных минут, Рубцов докурил папиросу и сказал:

– Я буду говорить. Что вас интересует?

Подполковник не торопясь сел в кресло, еще раз перелистал паспорт, сложил его, внимательно разглядывая Рубцова, и сказал:

– Ваша настоящая биография, как вы попали за границу, кем, когда и где были завербованы, какую и где прошли подготовку, кем и при каких обстоятельствах были переброшены через границу, какое конкретное задание вы получили?

– Я только прошу, если можно, парочку папирос.

– Вот вам папиросы, спички и пепельница. – Подполковник Зубов все это положил перед Рубцовым.

Рубцов закурил, жадно затянулся, закашлялся и, сев в кресло, спросил:

– Можно говорить?

– Говорите, но помните, только правду, – ответил подполковник.

4. Фрэнк

Он говорил, сильно волнуясь, прикуривая одну папиросу от другой. Его звонкий голос иногда неожиданно срывался. В таких случаях он делал несколько глубоких затяжек, и наступала напряженная пауза.

– Когда я сейчас оглядываюсь назад, юность моя встает предо мною, точно счастливый, но краткий сон. Я был человеком, и у меня была мать и в дни стужи, встав ночью, она заботливо укрывала меня поверх одеяла своим пальто… И девушку я любил, и девушка любила меня. И были друзья, веселые встречи, комсомол… У меня было будущее…

Допрашиваемый помолчал, откашлялся и продолжал:

– Я родился в Барнауле. Отец мой умер, когда мне было четыре года, воспитывала меня мать. Фамилия моя Клюев, зовут меня – Григорий Иванович, вчера мне исполнилось тридцать два года. Кончив десятилетку в Барнауле, я поступил в Московский государственный экономический институт. В сорок первом году, в сентябре, когда положение на фронтах было особенно тяжелым, меня с четвертого курса института призвали в армию. Через шесть месяцев, кончив курсы «Выстрел», я принял роту двадцать седьмого стрелкового полка. До одиннадцатого сентября сорок второго года боевое счастье шло со мной в ногу. Десятого сентября мы вели уличные бои в Новороссийске. Правый берег Цемесской бухты прикрывал нас артогнем. Наше сопротивление ставило под удар всю группу войск противника на Таманском полуострове. Гитлеровцы не считались с потерями, захватили город, а я… я, сильно контуженный, в бессознательном состоянии попал в плен и оказался в лагере для военнопленных близ Мюнхена, на окраине Вертархофе. Я долго болел, но больных и физически неполноценных гитлеровцы уничтожали. Преодолевая сильную слабость, я выходил на работу. Работал на пивоваренном заводе истопником. Дважды с товарищами пытался бежать из плена, но… после первого побега я лежал четыре месяца на животе и харкал кровью, после второго… Не стоит об этом говорить.

Опустив голову на руки, он некоторое время сидел молча, затем взял папиросу, закурил и, все более волнуясь, продолжал:

– Десятого мая сорок пятого года мы все военнопленные – русские, французы и англичане, – пьяные от счастья и радости, пришли в Мюнхен. Комендант города майор Джон Тэрнер приказал выдать нам сухой паек и предложил вернуться в лагерь, так как для нашей репатриации еще ничего не было готово. После того как мы вернулись в лагерь под Вертархофе, через три дня пришли американцы и поставили вооруженную охрану. Вместо Эрнста Хотцера комендантом лагеря стал Дональд Бэрд, во всем остальном положение не изменилось. Через три месяца отделили всех военнопленных англичан и вывезли из лагеря на грузовиках, еще через месяц – всех французов. Мы требовали репатриации, устраивали митинги протеста, наконец объявили голодовку. Тогда приехал майор Тэрнер и успокоил нас: ведутся переговоры с представителем советских оккупационных войск, нужно терпение. Но как раз терпения у нас и не хватало.

Так в тоске и ожидании прошел сорок пятый год. Новый год не принес ничего нового, только в лагерь все чаще и чаще начали проникать итальянские монахи и англо-американские миссионеры, какие-то непонятные личности с продуктовыми посылками, костюмами, бельем, всякими дарами Ватикана, вроде ладанки с кусочком креста Господнего. Эти господа вели вкрадчивые разговоры о том, что репатриация на родину равносильна новому плену и даже тюрьме. Были у нас три человека: Астахов, Гудим и Симченко. Они больше всех добивались репатриации, выступали на митингах, писали гневные протесты и ссорились с комендантом лагеря капитаном Бэрдом. Этих трех человек первыми репатриировали на родину. Когда мы протестовали против отбора для репатриации, комендант лагеря многозначительно сказал: «Они очень стремились домной, посмотрим, как их примут в России!!»

Двадцать восьмого мая сорок шестого года объявили, что нас отправляют в Мюнхен, где мы все будем переданы представителю советских оккупационных войск в Германии. Второго июня нас действительно перевели в Мюнхен и расквартировали в казарме бывшего эсэсовского полка «Зигфрид». Пятнадцатого июня нас выстроили на плацу в ожидании советского представителя. Мы долго ждали его, но… советский представитель не приехал. Эта комедия повторялась несколько раз, разочаровывая людей, убивая в них последнюю надежду. Как-то в конце июня нам роздали огурцы, завернутые в кульки из старых газет. Некоторые из них были свернуты из одного номера советской газеты. На этих обрывках мы прочли: «Решением Коллегии Военного суда Астахов, Гудим и Симченко за добровольную сдачу в плен приговорены к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор приведен в исполнение». Такая новость сильно возбудила весь лагерь – мы знали этих людей, знали, что их плен не был добровольным, и каждый из нас стал опасаться за свою судьбу. Позже я узнал, что Гудим, Астахов и Симченко были провокаторами, а вся история с газетой – ловкий трюк, рассчитанный на нашу доверчивость.

Однажды, когда под палящим зноем горячего баварского солнца мы стояли на плацу в бесплодном ожидании, перед нами появился сам Джон Тэрнер и с ним истощенный, оборванный человек. Через переводчика майор Тэрнер обратился к нам с такой речью: «Сегодня я должен передать вас представителю советских оккупационных войск. На грузовиках вас доставят в Хемниц, но… я представитель страны, где свято чтут демократию и свободу. Поэтому из гуманных соображений прошу вас выслушать вашего соотечественника, который бежал из советской зоны оккупации».

Человек, названный нашим соотечественником, говорил о том, что будто бы неделю тому назад он с группой военнопленных был передан в Нюрнберге советскому представителю и под усиленной охраной русских направлен в Эрланген. По дороге, разговорившись с одним солдатом, он узнал, что всех репатриированных отправляют не по месту жительства, а в концентрационные лагери северной Сибири, где они работают в ужасных условиях на лесоразработках. Когда они прибыли в Хемниц, на каждого из них надели тяжелые наручники и посадили в усиленно охраняемые товарные вагоны. В эту же ночь он и с ним еще несколько человек разобрали в вагоне пол и во время короткой стоянки бежали, а потом с трудом добрались до Нюрнберга. Узнав о том, что в Хемниц отправляется новая большая партия репатриированных, он счел своим долгом нас предупредить. Кто-то из наших рядов крикнул: «Не верьте, товарищи, это провокация!» В моей голове пронеслись события четырех последних лет плена, лагерей, пыток и издевательств, расстрела трех наших товарищей, и я с ужасом подумал о том, что ожидает меня в России. Подошли грузовики, и, когда майор Тэрнер предложил всем тем, кто желает вернуться в Советский Союз, сделать десять шагов вперед, огромное большинство вышло вперед. А я… остался и со мной еще человек семь.

Нас посадили в автобус и быстро увезли. Если до этого рокового дня, пятнадцатого июня, я был насильственно лишен Родины, то теперь, позже я это понял, я сам по своей вине ступил на путь человека, навсегда потерявшего Родину.

Клюев судорожным движением смял в кулаке окурок папиросы и расстегнул узкий ворот рубахи. Выпив залпом стакан воды, он продолжал:

– Нас привезли в южный курортный город Бад-Киссенген. Здесь мы пользовались некоторой свободой и жили в одном из богатых загородных домов фон Тиссена. Нам показывали американские картины, поили вином и даже… ну это не важно. Так мы прожили несколько месяцев. Нас часто посещали американцы, живущие в отеле «Кургауз», беседовали с нами, рассказывая о чудесах американской жизни. В период жизни в Бад-Киссенгене один итальянец, бог знает как попавший в нашу среду, Антонио Конти, настойчиво добивался моей дружбы. Я был одинок и растерян, это нас сблизило. В начале сорок седьмого года конгресс в Вашингтоне одобрил законопроект, разрешающий въезд в Америку значительного числа «перемещенных лиц», «индивидуальных союзников», как их назвал Трумэн. Так в начале сорок седьмого года я оказался в Америке, в штате Мэриленд, недалеко от города Балтимор, на благоустроенной ферме «Денис» в качестве рабочего. По воскресеньям я и мой приятель отправлялись в Балтимор; у Антонио Конти всегда были деньги. Он говорил мне, что богатые родственники, живущие в Ливорно, его регулярно поддерживают. Денежные переводы я видел собственными глазами, но писем Антонио никогда не получал.

Однажды мистер Грэсби, управляющий фермы, послал меня в Балтимор уплатить две тысячи долларов по страховому полису. Почему его выбор пал на меня и зачем нужно было пересылать в Балтимор наличные деньги? Эти вопросы, к сожалению, я задал себе слишком поздно, а тогда, польщенный доверием Грэсби, вместе с Антонио отправился в город выполнять возложенное на меня поручение. В Балтиморе мы зашли подкрепиться с дороги, а через час уже мертвецки пьяные валялись в номере гостиницы. Когда я пришел в себя, был уже вечер. Я спохватился и пощупал карман, но денег не было. Бросился к спавшему Антонио и не мог разбудить его. Две тысячи долларов, доверенные мне мистером Грэсби, исчезли. Меня судили в Балтиморе. В течение месяца я должен был вернуть эти деньги или мне грозило три года тюрьмы. Перспектива тюремного заключения приводила меня в отчаяние, но Антонио Конти сказал мне, что он нашел выход из положения: я должен только написать безобидную географическую статью об Алтайском крае, который хорошо знал. За эту работу можно будет получить так необходимые мне две тысячи долларов.

Утром мы оказались в Балтиморе у небольшого особняка за высоким забором. Медная дощечка на двери извещала, что здесь «Мэрилендское географическое общество». Нас принял очень вежливый человек с внешностью ученого, а через час я выходил с контрактом и тысячью долларами в кармане. Через две недели по контракту с Мэрилендским географическим обществом я сдал рукопись: «Географический и экономический очерк Алтайского края». Рукопись была принята, и я получил остальную тысячу долларов.

Примерно еще через неделю меня снова письмом пригласили в Географическое общество. Когда я вошел в кабинет, навстречу мне поднялся совершенно незнакомый человек и назвал себя Джемсом Брайтом. Он показал мне свои документы сотрудника Центрального разведывательного управления (Сентрал интеллидженс эдженси), кратко именуемого Си-Ай-Эн. Когда я выразил недоумение и заявил, что никакого отношения к этой организации не имею, Брайт рассмеялся и сказал: «Сведения о Туркестано-Сибирской железной дороге, промышленности и рудных ископаемых Алтайского края носят характер как раз тех сведений, которые интересуют Си-Ай-Эн, а полученные вами здесь деньги уже прочно связали вас с нашей организацией». Затем он показал мне фотокопии расписок и отдельные выдержки из моей рукописи. Все это означало, что я с этого дня стал постоянным сотрудником Си-Ай-Эн и получил кличку «Фрэнк».

Через неделю меня перевезли вверх по реке Гудзон, на глухую ферму «Рид фарм», расположенную в лесу недалеко от города Соффрен. Здесь в числе еще пяти человек, совершенно изолированных друг от друга, я изучал двустороннюю радиосвязь, микрофотографию и тайнопись. Здесь же я позже встретил Астахова, Гудима и Симченко. Они были завербованы немецкой разведкой еще в лагере, а позже использованы американцами. Смеясь над моей доверчивостью, они вспоминали историю с газетной провокацией по поводу их расстрела. В пятьдесят первом году меня…

– Какова дальнейшая судьба этих предателей? – спросил подполковник Зубов.

– Не знаю, я их потерял из виду, но думаю, что их ждет такая же судьба, как меня, – ответил с горькой усмешкой Клюев.

– Продолжайте.

– В пятьдесят первом году меня на самолете перебросили в Западную Германию, где на бывшей даче Гитлера, вблизи города Берхтесгадена, под общим руководством полковника Смита я проходил обучение по диверсии и вредительству. Францисканский монах Доменико Биджаретти обучил меня коду внешней связи. Пятнадцатого апреля этого года я был переброшен на самолете в Мюнхен, где перед вылетом получил задание добраться до Москвы, через Мосгорсправку дать объявление: «Продается старинный зеркальный шифоньер красного дерева» – и указать адрес до востребования любого почтового отделения; человеку, который отзовется на это объявление, агенту Си-Ай-Эн, я должен всецело подчиниться, передав все, что мною доставлено на самолете из Мюнхена. Остальное вы знаете.

Клюев замолчал и откинулся на спинку кресла.

Полковник, нажав кнопку звонка, сказал:

– Нам придется вернуться к отдельным деталям вашей биографии, но на сегодня довольно.

Лейтенант пропустил в дверь Клюева-Рубцова и вышел за ним.

5. Счастливчик

Кузьма Тимофеевич Иншаков появился в Москве в сорок втором году. Несмотря на свои пятьдесят с лишним лет, он пленил сердце вдовствующей продавщицы магазина и женился на ней, получив в приданое отличную комнату в одной из квартир дома в Криво-Арбатском переулке.

В прошлом Иншаков был столяр-краснодеревщик, а в настоящее время пенсионер по старости и вдовец с пятилетним стажем.

Занимался Кузьма Тимофеевич подыскиванием старинной мебели, подбирал ее в гарнитуры, реставрировал и сбывал по высокой цене, наживая на рубль – десять.

В квартире звали, что Иншаков покупает мебель, но считали это чудачеством и человеческой слабостью к старинным вещам. Кроме того, был Кузьма Тимофеевич «счастливым человеком» – всегда при деньгах. Объяснялось это тем, что почти в каждом тираже займа он выигрывал тысячу, две, а то и пять. Соседи говорили, что он родился в «сорочке», и звали его «счастливчиком».

Сегодня обычный обход комиссионных магазинов не дал желаемых результатов, но, прочитав в витрине объявление Мосгорсправки о том, что продается старинный шифоньер красного дерева, Кузьма Тимофеевич воспрянул духом.

Дело в том, что старинный туалет с венецианским зеркалом, пуфик к нему, кресло и кровать красного дерева он подобрал давно, а вот шифоньера не было. Редкая вещь – шифоньер из красного дерева, да еще старинной работы.

Вернувшись домой, Кузьма Тимофеевич выпил стаканчик портвейна, отчего склеротический нос его стал малиновым, а маленькие глазки влажными, и, сев за столик, написал:

«Местное. 31-е п/о

До востребования

И. Г. РУБЦОВУ

Уважаемый товарищ!

Вы опубликовали в Мосгорсправке объявление о продаже старинного шифоньера красного дерева. Меня интересует старинная мебель, поэтому прошу Вас позвонить мне с 9 до 11 или с 21 до 23 часов, сообщив, где и когда я могу посмотреть вышеуказанный шифоньер.

Спросить Кузьму Тимофеевича.

Уважающий Вас

Иншаков».

Написав ответный адрес и номер своего телефона, Кузьма Тимофеевич запечатал конверт.

Утром, когда полковник Каширин вошел в кабинет, капитан Гаев уже ждал его. Полковник сел в кресло, закурил сигарету и выжидательно посмотрел на капитана.

– Товарищ полковник, в Москве оказалось много любителей старинной мебели. На имя Рубцова 31-м почтовым отделением получено за вчерашний день двадцать семь писем.

– Что-нибудь есть интересное? – спросил полковник.

– Пожалуй, только одно письмо, вот это, – сказал капитан и положил письмо на стол перед полковником. – Иншаков Кузьма Тимофеевич, – продолжал капитан, – родился в 1891 году, уроженец г. Ростова-на-Дону, при приближении линии фронта к Северному Кавказу выехал в Москву к сестре Елене Тимофеевне, затем женился на вдове Екатерине Андреевне Шулеповой, унаследовал ее комнату в Криво-Арбатском переулке, получает пенсию, занимается спекуляцией старинной мебелью, связан с продавцами магазинов. Чревоугодник и пьяница, завсегдатай Сандуновских бань.

Полковник повертел в руках письмо, положил его и сказал:

– Садись, капитан, потолкуем. – И когда Гаев сел, полковник продолжал: – Ты, Гаев, поставь себя на место твоего противника, подумай и скажи: ты взял бы такого типа в агенты своей разведки?

– Нет, – не задумываясь, ответил Гаев.

– Та-ак, – протянул полковник. – Если мы будем считать, что данные, собранные тобой, верны, – Иншаков глупая и мелкая фигура. А где им взять лучше? На кого они могут опереться в нашей стране? На безрыбье, как говорится, и рак – рыба. С Иншаковым надо повидаться. Остальные письма оставь, я их просмотрю сам. У тебя все?

– Нет, самое интересное впереди, – сказал Гаев. – Вчера при таможенном осмотре на Внуковском аэродроме личных вещей фотокорреспондента журнала «Лайф» Генри Пресли объектив фотокамеры Лейц вызвал подозрение: на стенках объектива противоаберрационная нарезка была закрыта темной блестящей массой, которая оказалась шифрованной микропленкой. Вот расшифровка, – закончил капитан, положив на стол узкий лист бумаги.

«Фрэнк благополучно добрался до цели и предпринял необходимые шаги. Полагаю, что четкая работа Келли заслуживает благодарности. Майкл».

– Совершенно очевидно, что Генри Пресли – передаточная инстанция. Кто-нибудь из работников посольства, как это часто бывает, занимается совместительством, – усмехнулся полковник и добавил: – Он прочел наше объявление о шифоньере красного дерева и сделал совершенно закономерные выводы: Фрэнк добрался, дал объявление, стало быть, предпринял необходимые шаги; а Келли – это мюнхенский специалист по переброске шпионов и диверсантов, наш старый знакомый. Все ясно, но вот письма, нужного нам письма, товарищ Гаев, пока нет.