Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону

Так старые друзья откровенно беседовали о новом любовном романе императрицы. Что уж говорить о царедворцах, лишь великая княжна Наталья Алексеевна с удовольствием подумала о превратностях фаворитизма и своем удачном выборе Андрея Разумовского, который частенько заменяет ей великого князя на брачном ложе.

Как-то в феврале 1774 года Потемкин уже как полновластный хозяин пришел к Екатерине, но она не приняла его, у нее был великий князь Павел. Екатерина тут же написала записку Потемкину, что пусть он придет тогда, когда великий князь уйдет от нее. Трудно складывались отношения Григория Потемкина с Павлом Петровичем.

Все это время после свадьбы Павел Петрович не только увлекался любовными приключениями, милыми разговорами с Натальей Алексеевной, Андреем Разумовским, с братьями Румянцевыми и другими камер-юнкерами, но и серьезно работал над своим проектом по управлению государством. С малых лет граф Никита Панин и его канцелярия по иностранным делам внушала, что как только наступит его совершеннолетие, так он будет иметь полное право на участие в управлении государством. Вот у него и возникали планы, чуть ли не прямо противоположные существующим, изложенные в трактате «Рассуждение о государстве вообще, относительно числа войск, потребнаго для защиты онаго, и касательно обороны всех пределов». В кругу приближенных он не раз высказывал свои теоретические соображения по управлению государством и войсками, следил за ходом войны, за распоряжениями главнокомандующего войсками фельдмаршала Румянцева, читал его письма, поступавшие в Военную коллегию. Николай Румянцев, ровесник великого князя, тоже внимательно следил за успехами русских войск. Однажды, когда обменивались фронтовыми новостями, Павел Петрович с сердечной болью сказал Николаю:

– Не могу понять, почему мы должны воевать с Турцией. У нас такая огромная страна, нам нужно осваивать эти богатства. Государство наше в таком положении, что ей надобен покой. Пять лет длится война с турками, одиннадцать лет наши войска находятся в Польше, да к тому же оренбургские замешательства с яицкими казаками сколько уж лет длятся. А выбора нет…

– Но войну нам навязали турки, мы лишь отвечаем ударом на удар, причем уничтожающим. К тому же турки против того, чтобы мы пользовались Черным морем, строили свои корабли, – нерешительно возразил Николай Румянцев.

– Ты пойми, граф, война изнуряет людей, которые занимаются войной, а не хлебопашеством. Да, мы ведем успешную войну, а сколько было недородов, других болезней и неудобств, которые стали следствием войны. Рекрутские наборы вызывают беспокойство среди населения. Нам нужен мир, длительный покой, дабы возобновить тишину, привести вещи в порядок. А для этого нужно снять военные налоги, пресечь наряды с земли, тогда никто не будет иметь причин для неудовольствия и негодования, тогда установится тишина в нашем государстве, затихнут казаки и крестьяне, уймутся всяческие неудовольствия.

– Турки тоже просят мира. Жаль, что граф Орлов и посол Обресков в Фокшанах не подписали мирный договор…

– А все потому, что до него дошел слух о переменах в поведении императрицы. Стоило уехать в Фокшаны Григорию Орлову, как на его место пришел Васильчиков. Какой уж тут мирный договор с турками. – Великий князь не скрывал своей язвительности, вспоминая, сколько раз Григорий Орлов беспокоил его своими притязаниями на первое место подле императрицы. Ныне пришел его черед для иронии и насмешки над бывшим фаворитом. Теперь взошла новая звезда – Григорий Потемкин, выказавший желание сотрудничать с великим князем, предложив ему перевести княжеские пушки на казенных лошадях. – Наш народ таков, – вновь заговорил великий князь, очнувшись от своих раздумий, – что малейшее удовольствие заставит его забыть годы неудовольствий и самое бедствие. По сие время мы, пользуясь послушанием народа и естественным его счастливым сложением, физическим и моральным, все из целого кроили, не сберегая ничего; но пора помышлять о сохранении сего его драгоценного и редкого расположения, для крайнего случая…

Николай Румянцев хотел вставить хоть словечко о фельдмаршале, своем отце, о его попытках всеми средствами заключить мирный договор с Турцией, установить тишину, о которой так мечтал великий князь, но его попытки оказались неудачными, великий князь с пылом и жаром был рад обнародовать хоть часть своих размышлений. Поразили Николая Румянцева и мысли великого князя о военной силе…

– Сбережение государства, – пылко продолжал свою речь Павел Петрович, – есть сбережение людей, сбережение людей – сбережение государства… Государство доUлжно почитать как тело, государя – главою, законы – душою, нравы – сердцем, богатство и изобилие – здоровьем, военные силы – руками и всеми теми членами, кои к защищению служат, а религию – законом, под которым все состоит. Благоразумный человек будет почитать сохранение здоровья и сил тела своею первой вещью со стороны физической. Применим же сие к государству, и так выйдет, что в оном стараться надо первее всего о сбережении богатства и изобилия (что есть хлебопашество и рукоделие и сил военных)… Полагая военные силы руками и всеми членами, служащими к обороне, должны их, следуя сему сравнению, иметь и содержать точно в том состоянии, в каком бывают оные члены у здорового и полного тела, то есть сильными и крепкими без излишества, ибо если бы было излишество, тогда бы, конечно, оное вредило остальным членам, отнимая у них, для той излишней крепости, соки, необходимые к равному удовольствию всех членов и потому к сохранению равновесия во всех частях тела, без которого здорову быть нельзя.

На минутку великий князь перевел дух…

– Павел Петрович, ваше императорское высочество, скольких дельных мыслей вы коснулись, как превосходно, образно, человечно вы сказали о государственных делах, – торопливо заговорил Николай Петрович.

– Много мыслей приходят в борьбе со злом, но для этой борьбы со злом надобно любить общее дело выше личных убеждений. В большей же части случаев, граф, принимают неудачу за недостаток доброй воли в исполнителях и делаются настойчивыми там, где необходима уступчивость. Эти мысли возникали у меня после того, как Никита Иванович Панин внушал мне мысли, что я, как совершеннолетний цесаревич, имею право участвовать в управлении государством. В ближайшее время доработаю свой проект и представлю его матушке императрице на утверждение.

– Превосходный проект, ваше высочество…

– Как я рад получить от вас, граф, поддержку. Недавно я был в императорском кабинете, императрица была занята, но тут же сказала мне, чтобы я пока прочитал переписку о бунтовщиках. Ее секретарь Степан Федорович Стрекалов передал мне эти документы, я прочитал и увидел, что императрица намерена простить бунтовщиков, яицких и донских казаков, а я подумал, что слишком рано принимать решение, все мои мысли клонились к большей строгости наказания. Ведь бунтовщики разрушали основы государства… Потому-то я и работаю над проектом, боюсь только, понравятся ли мои предложения, а так хочется поработать для пользы государству!

Появилась с приближенными великая княгиня Наталья Алексеевна и увела Павла Петровича, прервав доверительный разговор о государственных замыслах.

В переписке между Григорием Потемкиным и Екатериной II за февраль 1774 года ясно отражена их интимная близость, их бытовые пересуды, и как в бане они готовили себе закуски, и как опасались, чтобы их не застали там посторонние люди. Екатерина II признавалась, что Потемкин слишком уж ухаживает за женщинами, а женщины без ума хотят свидания с ним. Вполне возможно, что в этот момент Потемкин и не ухаживал за женщинами, но ей кажется, что так оно и есть на самом деле, потому что не каждый день или ночь обнимает свою ненаглядную императрицу, а ей необходима еженочная любовь. Уже недели через две Григорий Потемкин порой пренебрегал близостью с ней, уж слишком она была опрометчива в своей ненасытности, и ей часто приходили на ум горькие слова: «Прощай, мой золотой фазан, я люблю вас всем сердцем, несмотря на удовольствие, которое нам доставили «духи Калиостро», я встревожена мыслью, что злоупотребила вашим терпением и причинила вам неудобство долговременностью визита. Мои часы остановились, а время пролетело так быстро, что в час ночи казалось, что еще нет полуночи. У меня еще одно сожаление: это то, что полтора года назад вместо этого «замороженного супа» у нас не было под рукой химического снадобья Калиостро, столь нежного и приятного и удобного, что оно благоухает и придает гибкость и уму, и чувствам. Но баста, баста, милый друг, не следует слишком надоедать вам. Мы полны благодарности и разного рода чувствами признательности и уважения к вам… Я, ласкаясь к тебе по сю пору много, тем ни на единую черту не предуспела ни в чем. Принуждать к ласке никого неможно, вынуждать непристойно, притворяться – подлых душ свойство. Изволь вести себя таким образом, чтоб я была тобою довольна. Ты знаешь мой нрав и мое сердце, ты ведаешь хорошие и дурные свойства, ты умен, тебе самому предоставляю избрать приличное по тому поведение. Напрасно мучишься, напрасно терзаешься. Един здравый рассудок тебя выведет из безпокойного сего положения; без ни крайности здоровье свое надседаешь понапрасно».

Порой Екатерина выходила из себя, упрекала Григория Потемкина за то, что он не являлся в назначенный час. Сердилась на него, но постоянно возникала нужда его видеть, прогоняла прочь обиду, думала, что хочет его видеть и нужду в том имеет. Некоторые доброжелатели хотели ей доказать неистовство ее с ним поступков, твердили нравоучения, кои она выслушивала, но чувствовала, что внутренне он ей не противен, он мил и хорош больше других. Она же ни в чем не призналась, но и не отговорилась, так чтоб могли пенять, что она будто бы солгала. Господи, как хочется ей видеть его, столько накопилось у нее мыслей! Одним словом, многое множество желала бы ему сказать, а более всего похожего на то, что говорила между двенадцатого и второго часа вчера. Но он так изменчив, может, вчерашнее-то уже не соответствует его словам. «Ибо все твердил, что придет, а не пришел. Вот подумала, что пеняю, узнает, рассердится. Всякий час об нем думаю».

«Гришенька, – писала Екатерина Вторая Григорию Потемкину 28 февраля 1774 года, – не милой, потому что милой. Я спала хорошо, но очень не могу, грудь болит и голова, и, право, не знаю, выйду ли сегодни или нет. А естьли выйду, то это будет для того, что я тебя более люблю, нежели ты меня любишь, чего я доказать могу, как два и два – четыре. Выйду, чтоб тебя видеть. Не всякий вить над собою столько власти имеет, как Вы. Да и не всякий так умен, так хорош, так приятен. Не удивляюсь, что весь город безсчетное число женщин на твой щет ставил. Никто на свете столь не горазд с ними возиться, я чаю, как Вы. Мне кажется, во всем ты не рядовой, но весьма отличаешься от прочих. Только одно прошу не делать: не вредить и не стараться вредить графу Орлову в моих мыслях, ибо я сие почту за неблагодарность с твоей стороны. Нет человека, которого он более мне хвалил и, по видимому мне, более любил и в прежнее время и ныне до самого приезда твоего, как тебя. А естьли он свои пороки имеет, то ни тебе, ни мне непригоже их расценить и разславить. Он тебя любит, а мне оне друзья, и я с ними не расстанусь. Вот те нравоученье: умен будешь – приимешь; не умно будет противуречить сему для того, что сущая правда.

Чтоб мне смысла иметь, когда ты со мною, надобно, чтоб я глаза закрыла, а то заподлинно сказать могу того, чему век смеялась: «что взор мой тобою пленен». Экспрессия, которую я почитала за глупую, несбыточную и ненатуральную, а теперь вижу, что это быть может. Глупые мои глаза уставятся на тебя смотреть: разсужденье ни на копейку в ум не лезет, а одурею Бог весть как. Мне нужно и надобно дни с три, естьли возможность будет, с тобою не видаться, чтоб ум мой установился и я б память нашла, а то мною скоро скучать станешь, и нельзя инако быть. Я на себя сегодни очень, очень сердита и бранилась сама с собою и всячески старалась быть умнее. Авось – либо силы и твердости как-нибудь да достану, перейму у Вас – самый лучий пример перед собою имею. Вы умны, Вы тверды и непоколебимы в своих принятых намерениях, чему доказательством служит и то, сколько лет, говорите, что старались около нас, но я сие не приметила, а мне сказывали другие.

Прощай, миленький, всего дни с три осталось для нашего свидания, а там первая неделя поста – дни покаяния и молитвы, в которых Вас видеть никак нельзя будет, ибо всячески дурно. Мне же говеть должно. Уф! я вздумать не могу и чуть что не плачу от мыслей сих однех. Adieu, Monsieur, напиши пожалуй, каков ты сегодни: изволил ли опочивать, хорошо или нет, и лихорадка продолжается ли и сильна ли? Панин тебе скажет: «Изволь, сударь, отведать хину, хину, хину!» Куда как бы нам с тобою бы весело было вместе сидеть и разговаривать. Естьли б друг друга меньше любили, умнее бы были, веселее. Вить и я весельчак, когда ум, а наипаче сердце свободно. Вить не поверишь, радость, как нужно для разговора, чтоб менее действовала любовь.

Пожалуй, напиши, смеялся ли ты, читав сие письмо, ибо я так и покатилась со смеху, как по написании прочла. Какой вздор намарала, самая горячка с бредом, да пусть поедет: авось-либо и ты позабавишься».

И тут же 1 марта 1774 года Екатерина Алексеевна писала: «Голубчик мой, Гришенька мой дорогой, хотя ты вышел рано, но я хуже всех ночей спала и даже до того я чувствовала волнение крови, что хотела послать по утру до лекаря пустить кровь, но к утру заснула и спокойнее. Не спроси, кто в мыслях: знай одиножды, что ты навсегда. Я говорю навсегда, но со временем захочешь ли, чтоб всегда осталось и не вычернишь ли сам? Великая моя к тебе ласка меня же стращает. Ну, добро, найду средство, буду для тебя огненная, как ты изволишь говорить, но от тебя же стараться буду закрыть. А чувствовать запретить не можешь. Сего утра по Вашему желанию подпишу заготовленное исполнение-обещанье вчерашнее. Попроси Стрекалова, чтоб ты мог меня благодарить без людей, и тогда тебя пущу в Алмазный, а без того, где скрыть обоюдное в сем случае чувство от любопытных зрителей… Прощай, голубчик».

Но как ни скрывались влюбленные, все детали дворцового быта становились явью.

«Миленький, – писала Екатерина очередную записку Григорию Потемкину, – какой ты вздор говорил вчерась. Я и сегодня еще смеюсь твоим речам. Какие счастливые часы я с тобою провожу. Часа с четыре вместе проводим, а скуки на уме нет, и всегда расстаюсь чрез силы и нехотя. Голубчик мой дорогой, я Вас чрезвычайно люблю, и хорош, и умен, и весел, и забавен; и до всего света нужды нету, когда с тобою сижу. Я отроду так счастлива не была, как с тобою. Хочется часто скрыть от тебя внутреннее чувство, но сердце мое обыкновенно пробалтывает страсть. Знатно, что полно налито и оттого проливается. Я к тебе не писала давича для того, что поздно встала, да и сам будешь на дневанье.

Прощай, брат, веди себя при людях умненько и так, чтоб прямо никто сказать не мог, чего у нас на уме, чего нету. Это мне ужасно как весело немножко пофинтарничать».

И таких записок Григорий Потемкин получал множество, деловых и любовных.

Часть вторая
Тяжкая доля

1. Интриги императорского двора

После отставки с поста гофмейстера двора великого князя граф Никита Панин изредка приезжал на Коллегию по иностранным делам. Здесь работали его секретари-переводчики Денис Фонвизин, Петр Бакунин, Владимир Лукин, которые докладывали ему о заграничных событиях. А жизнь его потускнела, увела от дворцовых интриг и слухов.

В одном из своих писем «матушке сестрице» Феодосии Ивановне накануне сентября 1773 года Денис Фонвизин подробно описал состояние графа Панина и дворцовых интриг:

«Теперь скажу тебе о наших чудесах. Мы очень в плачевном состоянии. Все интриги и все струны настроены, чтоб графа отдалить от великого князя, даже до того, что, под претекстом перестроить покои во дворце, велено ему опорожнить те, где он жил. Я, грешный, получил повеление перебраться в канцелярский дом, а дела все отвезть в коллегию. Бог знает, где граф будет жить и на какой ноге. Только все плохо, а последняя драка будет в сентябре, то есть брак его высочества, где мы судьбу нашу совершенно узнаем.

Князь Орлов с Чернышевым злодействуют ужасно гр-у Н.И., который открыл мне свое намерение, то есть, буде его отлучат от великого князя, то он ту ж минуту пойдет в отставку. В таком случае, бог знает, что мне делать, или, лучше сказать, я на Бога положился во всей моей жизни, а наблюдаю того только, чтоб жить и умереть честным человеком.

Злодей Сальдерн перекинулся к Орловым, но и те подлость души его узнали, так что он дня через два отправляется в Голстинию.

Великий князь смертно влюблен в свою невесту, и она в него. Тужит он очень, видя худое положение своего воспитателя и слыша, что его отдаляют и дают на его место: иные говорят Елагина, иные Черкасова, иные гр. Федора Орлова.

Развращенность здешнюю описывать излишне. – Ни в каком скаредном приказе нет таких стряпческих интриг, какие у нашего двора всеминутно происходят, и все вертится над бедным моим графом, которого терпению, кажется, конца не будет. Брата своего он привезти сюда боится, чтоб скорее ему шеи не сломили, а здесь ни одной души не имеет, кто б ему был истинный друг. Ужасное состояние. Я ничего у Бога не прошу, как чтоб вынес меня с честию из этого ада…» (Фонвизин Д.И. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1959. С. 355).

Но и через полгода после свадьбы великого князя интриги при большом и малом дворах со всей остротой и безысходностью продолжались. Наталья Алексеевна вскоре после свадьбы обрела силу и уверенность, учла непримиримость братьев Паниных и почувствовала желание повелевать своими приближенными. На императрицу наконец-то она посмотрела как на захватчицу императорского трона, который по праву принадлежит великому князю и ей, супруге великого князя, наследника Петра III. Властная, волевая, холодная и расчетливая, осознавая, что она утратила, Наталья Алексеевна резко меняет свое отношение к императрице, соблюдая формально ласковость и приятие императорского двора. Павел Петрович по-прежнему чувствовал благодарность к матери, которая устроила ему свадьбу, даже появление Потемкина не разрушило эти чувства, к Григорию Орлову он относился неприязненно, как к «дуралею», а Потемкин, по свидетельству историков, сблизился с Никитой Паниным, «успел очаровать его, потому что Панину было приятно «все неприятное» от Орловых».

Наблюдательный английский посол Гюннинг писал своему двору о новом любовнике императрицы: «Кажется, что он отличается необыкновенным знанием людей и верною их оценкою, чем не славятся вообще русские. Несмотря на разгульную жизнь, он тесно связан с духовенством. С его достоинствами и при неспособности тех, которые бы могли с ним бороться, этот человек может вполне надеяться достигнуть той высоты, на которую влечет его неизмеримое честолюбие» (Лебедев. С. 177). А в ноябре 1774 года английский посол просто удивился спокойствию при царских дворах: «Со дня моего сюда приезда, я еще не видел такой тишины при дворе и такого отсутствия интриг, как в последний месяц. Даже беспокойный и бурный ум княгини Дашковой не в состоянии возмутить этого спокойствия» (Там же). Но дело было не только в «беспокойном и бурном уме княгини Дашковой», отсутствовал при дворе и прославленный в Семилетнюю войну президент Военной коллегии генерал Захар Чернышев, от которого исходило много дурных слухов, непроверенных фактов, непродуманных намеков, порой взрывавших придворную жизнь. Но все это лишь на малое время. Вскоре пришли и интриги, подсиживания, и злодейский разворот событий.

7 марта 1774 года Екатерина Михайловна из Петербурга писала Петру Александровичу Румянцеву:

«Батюшка мой Петр Александрычь.

Я писала к тебе через офицера, который к Алексею Михайлычу Обрескову поехал, и книги послала, Шереметева вояжи; а теперь тебе скажу, что Григорий Александрычь Потемкин пожалован генерал-адъютантом и нонешнюю неделю дежурит и в армию не поедет, сказывал мне, что на будущей неделе посылает нарочнаго курьера в армию и к тебе хотел писать: я очень довольна, что он Мишу очень ласкает и сам к нему часто ходит, а я теперь в нетерпеливом ожидании детей, что они по сю пору не едут, господин Гримм теперь живет для них почти, а то принц Дармштадтский поехал отсюдава четвертый день, а сегодня Голштинский едет; и так у тебя много будет гостей; еще два брата будут принцов Вальдекских. Прости, батюшка, мысленно тебя целую и до конца покорная и верная жена К. Г. Р.

(Приписка графа Михаила Петровича Румянцева):

Я за тем к вам, милостивый государь батюшка, особливо к вам не пишу, что матушка обо всем писала, а я дожидаюсь братьев: за тем не еду, что я совсем с ними не видался; кой час приедут, я очень скоро поеду, мне непременно надо ехать, да и здешняя жизнь мне не очень приятна; писать мне нечего. Препоруча себя в непременную милость вашу, с глубочайшим почтением остаюсь всепокорный и всенижайший слуга и сын М. Румянцев.

Позабыл вам, милостивый государь батюшка, отписать, что в прошедшее воскресение обедал у государыни и она со мной долго говорила» (Письма графини Е.М. Румянцевой к ея мужу фельдмаршалу графу П.А. Румянцеву-Задунайскому. 1762–1779 гг. СПб., 1888. С. 178).

Михаил Румянцев «позабыл» сообщить отцу об обеде у Екатерины II, но мудрая графиня, матушка, тут же напомнила сыну об этом обеде и о длительном разговоре с императрицей, которой Михаилу было что сказать, ведь он не так давно был у отца, потом в корпусе Потемкина, командовал батальоном, вместе с Потемкиным вели бои с турками, пережил опасные эпизоды.

То, что происходило у фельдмаршала Румянцева, давно было в центре жизни императорского двора, а теперь, когда фельдмаршал Румянцев диктовал свои условия на переговорах с турками, тем более. Прибывший ко двору Григорий Потемкин, получивший высокое звание генерал-адъютанта, четко определившее его ближайшее будущее, был в центре придворной жизни, а его рассказы о бесконечных военных приключениях давали живое представление о невзгодах войны и о бесстрашии русских генералов.

Как раз в это время широко стало известно, что верховная власть в Турции изменилась, старый султан скончался, а новый, младший брат прежнего, не вошел еще во все тонкости правления, может допустить какие-то оплошности и неустройства, так что Екатерина II приказала Румянцеву переправить усиленный корпус за Дунай и ударить по направлению на Силистрию и Варну. У Румянцева войска были готовы совершить это наступление так, что новое турецкое правление должно испытать ужас от этого натиска, но это произойдет, когда нестерпимая зимняя стужа сменится выгодной для наступления погодой, транспорт обеспечит корпус всем необходимым, а рекруты успеют овладеть воинским искусством.

«Самое время собираться к отцу, – размышлял Михаил Румянцев, – да и Николай и Сергей скоро вернутся из полка, побывают на зимовке отца в Яссах, у которого они попросят благословения на поездку на учебу в Лейденском университете и на знакомство с Парижем и Италией».

Получив указ Военной коллегии, Румянцев готов был приступить к переправке отрядов на правый берез Дуная, но «зимняя стужа нестерпимая в поле» и задержка военных припасов отсрочили исполнение этих решений. Да и верховный визирь Турции закрылся в крепости и не подает признаков жизни. Как он мог немедленно выступить против турок, если весна задержалась со своим приходом? Приходилось ждать улучшения погоды.

Прибытие Николая и Сергея Румянцевых в город Яссы, где расположилась зимняя квартира главнокомандующего русскими войсками, застало графа Румянцева в тяжких раздумьях. Екатерина II требует: русским войскам перейти Дунай и начать наступательные операции, но она не знает, что в начале апреля здесь только сходит снег, только оголяются поля, нет еще корма для лошадей, сохраняются перебои с доставкой провианта, она не знает, что великий визирь молчит, не отвечает на его письма, в которых есть предложения о заключении мира на прежних условиях…

Появление младших сыновей отвлекло графа от сиюминутных раздумий. Он знал, почему они явились к нему.

После обычных приветствий граф согласился дать благословение сыновьям на поездку, а во время обеда Сергей, как самый самоуверенный из братьев, задал отцу вопросы, над которыми он только что размышлял, пытаясь ответить императрице и Военной коллегии.

– Ладно, об этом поговорим потом, меня вот один только вопрос интересует, как обустраивается там, в Петербурге, мой генерал Григорий Потемкин, слухи разные сюда долетают, не хочется им верить…

– Императрица дала ему чин генерал-адъютанта, своего прежнего фаворита Васильчикова уволила в отставку, наградив его состоянием, Петербург в ожидании замер. Все говорят, что генерал-адъютант Потемкин вскоре станет фаворитом императрицы, – сказал Николай.

– Ох, как ждал этого мига в своей жизни мой генерал, жадный до успеха, но так мало сделавший как командир воинской части. Не было бы мне худа от него, – жестко заявил граф Румянцев.

– Нет, батюшка, худа не будет, он покровительствует Михаилу, хорошо отзывается о вас как о победителе турок, – успокоил отца Сергей.

Граф Румянцев подвел своих сыновей к карте военных действий и начал объяснять действия своих войск в надежде, что сообразительные юноши расскажут в Петербурге подробнейшие действия русских войск на Дунае.

– Пора выводить войска с зимних квартир, но нет еще подножного корма, трава, может быть, появится через неделю, а кормить лошадей надо уже сейчас. Только что прибыли из отпуска генерал-поручик Каменский и генерал-майор Суворов, Михаилу Федоровичу я приказал принять команду над 3-й дивизией и ехать для того в город Измаил. Гренадерские роты, кавалерийские полки уже направились к устью Дуная, чтобы воспрепятствовать неприятельским войскам иметь связь с морем. Оградивши себя от покушения с моря, я приказал Каменскому переправить свой корпус за Дунай, там, на сопротивном берегу, как донесли, трава для полевого корму произрастает и можно этим воспользоваться. Первым делом повелел я остановиться в Бабаде, если не окажется неприятельских войск, то дойти до местечка Карасу и установить взаимную связь с войсками Александра Суворова, который будет держать Гирсовский пост против покушения неприятеля от Силистрии, а потом ударить по Силистрии, овладеть ею и предложить свои условия мира. В Силистрии, как доносят разведчики, нет весьма большого войска, но нужна осторожность с турками, сейчас нет, а завтра уже прихлынут паши с отрядами. А Суворову я приказал принять резервный корпус, которым командовал Григорий Потемкин, и двинуть его к Гирсовскому замку и начать свои действия против Силистрии. Неприятельские войска собираются воздвигнуть понтонный мост через Дунай, разведчики донесли, что понтоны уже спущены с берега. И Суворову я приказал установить связь с Каменским, по возможности действовать сообща.

Кроме того, я дал указания и генерал-поручику Ивану Петровичу Салтыкову перейти с войсками Дунай и привести в страх рущукского неприятеля, а потом овладеть Рущуком и другими неприятельскими постами. А вот тогда, когда осуществим наши воинские притязания, можно снова говорить о заключении мира, Алексей Михайлович Обресков давно мечтает об этих мирных переговорах. Мы желаем обладать крымскими крепостями и Крымом, приобрести неограниченное мореплавание, а остальное уже мелочи. Вот, дорогие мои дети, то, чем занимается ваш отец. А теперь прогуляемся по городу Яссы, там тоже увидите кое-что любопытное.

Граф Румянцев никогда столько внимания не уделял своим детям, тем более никогда не раскрывал военные секреты, не говорил столько о положении на войне, но сейчас сыновья перед выбором своей судьбы. Ясно, что станут придворными, может, дипломатами, их дед Александр Румянцев соблазнял его самого стать дипломатом, но душа военного возобладала в нем.

Действительно, Николай и Сергей вскоре вернулись в Петербург, императрица 14 апреля 1774 года подписала указ об увольнении Николая Петровича Румянцева с должности камер-юнкера и о его поездке за границу, «без вычета жалованья во всю его бытность» (Русский биографический словарь. Пг. 1918. С. 494).

Перед отправкой Николая и Сергея Румянцевых Екатерина II решила поговорить с ними о заграничной поездке. По ее приглашению они сели недалеко от рабочего стола императрицы, которая внимательно изучала их смущенные лица. Николай и Сергей хорошо знали о том, что и граф Румянцев просил рекомендации у графа Панина, и матушка немало сделала для их успешного движения на Запад, а Мария Андреевна и Прасковья Александровна тоже не раз говорили об их поездке на учебу и о том, чтобы своими глазами посмотреть на европейский мир. А сколько бесед было проведено дома, не счесть. И вот сама императрица…

– Вам предстоит побывать во Франции и во многих европейских странах, учиться в Лейдене, проехать по Италии, познакомиться с десятками известных людей, изучить национальные обычаи, характеры людские. Ваша задача как можно больше узнать, вы едете за знаниями. Французский король Людовик XV не любит Россию, не любит российскую императрицу, называет нашу страну варварской, дикой, вряд ли вам стоит искать с ним знакомства и близости, хотя победы графа и фельдмаршала Румянцева известны и ему. Единственная цель его политики – как можно дальше удалить Россию из европейской политики, погрузить русский народ в хаос и прежнюю тьму, о развитии отношений с Россией он никогда не думал, а вот наших исторических противников, Швецию, Турцию и Польшу, всегда поддерживал. Но вам стоит познакомиться и, может, сблизиться с наследником французского трона Луи-Августом, герцогом Беррийским, и его женой, герцогиней Марией-Антуанеттой, младшей дочерью австрийской императрицы Марии-Терезии, брак состоялся всего лишь четыре года тому назад, в мае 1770 года, но близости между ними так и не было, как писал мне и графу Панину наш посол во Франции князь Иван Сергеевич Барятинский. Кстати, генерал-поручик Барятинский всего лишь на четырнадцать лет старше вас, а уже сделал блестящую карьеру, при Цорндорфе как поручик он попал в плен, вернувшись из плена, он стал флигель-адъютантом Петра III. Как-то император приказал ему арестовать меня, но князь не послушался, видно, испугался, сказал об этом дяде императора, принцу Голштинскому, а тот уговорил Петра отменить приказание, потом, в 1763 году, я назначила Барятинского быть при наследнике, а потом уж он, генерал-поручик, был отправлен в Париж. Это я для того вам рассказала, чтобы при встрече с ним вы бы знали некоторые подробности его биографии… Так вот, из писем Барятинского мы узнали много подробностей о французском дворе. А главное – Людовик XVI, обнаруживший недееспособность как мужчина из-за незначительного врожденного дефекта, кстати временного, стал предметом циничных шуток при дворе, а королева Мария-Антуанетта, как свободная женщина, стала объектом любовных ухаживаний с различных сторон. Вы, граф Николай и граф Сергей, люди взрослые, Людовик XVI, ваш ровесник, он родился 23 августа 1754 года, должны понять его положение. И так продолжается вот уже несколько лет. Так что при случае, если вам доведется с ним разговаривать, не касайтесь этой темы. Ведите себя как дипломаты, умные, тонкие, рассудительные. Если что не поймете, смело спрашивайте барона Гримма, это умный и осведомленный человек. Он в курсе всех событий, побольше расспрашивайте его, он связан со всеми герцогами, со всеми государями Европы.