В комнату ворвался один из них, он сразу направился к кровати и принялся вытаскивать меня из под нее схватив за руку. Я отчаянно отбивалась, он не стал меня бить в ответ, вместо этого он немного отошел от кровати и присел на корточки так, чтобы я видела его целиком. Убедившись, что я вижу его, он достал здоровенный нож и повертел его немного в руках, показывая мне.
– Я не хочу его использовать, – сказал он, я и сейчас помню, как он это говорил, и как холодно звучал его голос. – Предлагаю тебе вылезти оттуда добровольно.
– Ты меня не убьешь?
– Обещаю. Более того, я не причиню тебе никакого вреда. На самом деле я хочу, чтобы ты поняла, выбора у тебя нет, но я предлагаю тебе мирное решение вопроса.
– Хорошо, я сейчас вылезу.
– Молодец.
Я вылезла из под кровати, когда я выбиралась то подняла пыль, поэтому я начала кашлять и чихать. Но он стоял неподвижно и смотрел на меня с каким-то ужасным холодом. В тот момент мне казалось, что лучше бы он просто пнул меня ботинком по лицу и вытащил из под кровати за волосы, чем стоял абсолютно неподвижно, смотря на меня в упор своим ледяным взором, от которого по спине пробегал холодок. Когда я откашлялась, он просто велел мне повернуться и одел наручники, он не стал заламывать мне руки, более того он даже проверил не слишком ли туго сидят браслеты. «Видишь, как хорошо все может быть, когда ты слушаешься меня», – сказал он.
Он вывел меня на улицу и усадил в багажник. «Что ты цацкаешься с ней?» – спросил военный, который ударил меня по лицу в моей квартире. «Так надо», – ответил тот, который доставал меня из под кровати, первый посмотрел на него непонимающим взором.
Я очень отчетливо помню, как мы ехали по этой дороге, только естественно в сторону хранилища. Именно благодаря тому, что меня не особо скрутили, я смогла извернуться и видела дорогу, по которой меня везут. Я часто бывала в этих местах мечтах в детстве, когда ездила с дедом на рыбалку, поэтому без труда узнала места знакомые с детства.
Однако, когда мы доехали до убежища, мне стало совсем страшно. Меня, схватив под руки, потащили в убежище, попутно рассказывая, что же все-таки происходит. Потом меня приволокли в аппаратную и, сдабривая свой рассказ угрозами, объяснили, как же мне теперь придется провести остаток жизни. Я плакала, умоляла их отпустить меня, я не понимала, что же такого я натворила, из-за чего мне придется теперь всю жизнь сидеть в тюрьме. Но нет, они говорили, что будут следить за мной и, мол, если я посмею уйти отсюда или откажусь исполнять свои обязанности, то они убьют меня не раздумывая. Потом два дня мы репетировали процедуру присоединения шлангов, все время я сидела запертая в своей комнате, и все время кто-то из них охранял меня.
Однако, стоит сказать, что больше меня не били, а только угрожали. На третий день они засобирались, велели мне просидеть в комнате три часа с момента их отъезда, а потом я вольна делать все, что захочется, главное выполнять то, что мне поручили, тогда все будет отлично.
Потом они ушли, я сидела и покорно минуту за минутой ждала, когда пройдут эти три часа. Но приблизительно через полчаса в комнату вошел военный, тот самый, что был с ножом. Он держал в руке пистолет, и когда он зашел в комнату, то наставил его на меня, и показал пальцем, чтобы я молчала. «Ты помнишь, что все будет хорошо, если ты будешь слушаться меня?» – сказал тогда он. Я кивнула. Он сказал, что я умница.
Подойдя ко мне вплотную, он засунул дуло пистолета мне в рот. Я сначала и не поняла, что он от меня хочет. Я все поняла только тогда, когда он начал стягивать с меня одежду. Я попыталась сопротивляться, но при этом я неудачно дернулась, и он порвал мне губу пистолетом, – Юля прикоснулась к своей губе, вот откуда тот шрам, который она всегда старается прятать от меня. – Он сказал, что если я не прекращу, то он убьет меня. Я повиновалась, ну а что мне оставалось. Он, было, начал… Свое грязное дело… – глаза Юли наполнились слезами.
–Не надо, не рассказывай, – мне как-то не очень хотелось знать подробности, я примерно понял что произошло.
– Но тут в комнату ворвался тот, который у них старший, который сейчас в машине. Он сразу понял, что случилось и резко ударил в ухо того… который… В общем, он отбросил его от меня и начал избивать. Я плохо помню, но, кажется, он кричал ему: «Что же ты творишь? Так не должно было быть!». Не знаю как, я не особо понимала, что происходит, но тот, который пытался меня изнасиловать, сумел выстрелить из пистолета, их командир упал, держась за живот. Насильник быстро поднялся, я помню, как он посмотрел на меня, этот взгляд я не забуду никогда, так питон смотрит на добычу, холодно, предельно ясно понимая, что он делает и зачем. Но тут в коридоре раздался шум. Видимо звук выстрелов услышали остальные. Он грязно выругался и попытался бежать, но, как только он выбежал из комнаты, в коридоре раздался выстрел. Он немного покачнулся в дверях и упал. В комнату вбежал тот, который бил меня по лицу. Он даже не проверил, жив ли мой мучитель, видимо такой вопрос даже не стоял
– Коля? Что тут происходит? – сказал он, подбегая к своему командиру.
– Все, копец! Прямо в кишки! – командир выругался.
– Коля почему? Мы же так не планировали! Мы так не договаривались! Он не должен был! – боец вскочил на ноги .
– Да он видимо совсем головой поехал. Какой план? Он ее пытался изнасиловать, – сказал командир закашливаясь.
Потом тот, который бил меня по лицу разразился ужасным матом.
– Коль? Что делать-то?
– Действуем согласно плану. Что тут еще можно придумать?
В это время в дверях показались еще один военный и тот, что носил халат. Они молча схватили за ноги моего мучителя и потащили на улицу. В этот момент тот, который стоял около раненого командира, подошел ко мне и протянул мне какое-то полотенце. Я очень испугалась и прижалась к стене, он отдав мне полотенце сразу отошел от меня на пару шагов
– Ты цела? Он не это… того? – он показал какой-то непонятный жест.
– Нет, не успел вроде.
– И на том хорошо. Ты же помнишь, да? Три часа сиди, никуда не уходи. Хорошо? – тогда он вовсе не выглядел таким уж злобным, как в тот момент, когда вломился ко мне в квартиру, даже наоборот каким-то очень человечным.
– Да.
– Отлично. Ты же помнишь, что мы неподалеку?
– Да.
– А пес с ним! Живи, как хочешь. Прости нас!
Он подошел к командиру и взвалил того на плечи, командир сначала закричал от боли, а потом видимо потерял сознание. Он вынес его, я слышала, как кто-то переговаривается в коридоре, а потом дверь закрылась, и стало тихо.
Мне было так страшно, что я просидела все три часа даже боясь заплакать. Как только часы отсчитали три часа, я разревелась в голос. Из комнаты я смогла выйти только через пять часов после того момента, как солдаты закрыли дверь, естественно никого в хранилище или около него уже не было. Я понимала, что что-то пошло не так, в глубине души я даже понимала, что за мной никто не следит и даже не собирался, но легче мне от этого не становилось.
Мы какое-то время шли молча, я несколько раз воспроизвел в голове историю Юли. Ее путешествие в хранилище было отнюдь не таким легким, как мое.
– Теперь ты понимаешь, почему я так отреагировала, когда увидела тебя в хранилище, да еще и с таким же пистолетом, как у того подонка. За три года я окончательно поняла, что никто за мной не придет, даже если я убегу. Но тут появился ты, как призрак из прошлого, так страшно мне даже не было тогда, когда я поняла, что со мной сейчас собираются сделать.
Честно говоря, я вообще не хотела тебе ничего рассказывать, но как только мы нашли машину, я почувствовала, что больше не могу держать это в себе. Кому-то я должна была это рассказать.
– Я понимаю, – я хотел что-то еще сказать, но все, что приходило ко мне на ум, казалось несусветным бредом, и я боялся сказать что-то не то.
– А как ты попал в хранилище? Тебя тоже били?
И я рассказал Юле про то, как попал в хранилище. Я не стал врать, рассказал все ровно, так, как оно было. Про все, про Аркадия, про Петровича и конечно про безымянного. Правда, я соврал, сказав, что на дачу пришел просто потому, что в городе стало опасно.
– Почему же они так поступили со мной? – спросила Юля пустоту.
– Я думаю, что они придумывали подход к каждому индивидуально. Нас же не так много.
– Не поняла?
– Меня они привезли и манипулировали мной с помощью чувства вины и уповая на мою человечность. А тебя они привезли и решили, что объяснять тебе все будет бессмысленно, поэтому решили, что страх будет лучшей мотивацией.
– То есть ты считаешь, что они все делали как надо?
– Нет, я не это имел в виду. Позволь, объяснюсь. Хорошо – плохо, слишком четкое деление. У них была задача оставить в хранилище человека, который будет подсоединять сосуды, тем самым обеспечивая жизнь нескольким тысячам людей. Они должны были заставить его делать это любой ценой, даже насилием, если потребуется. С точки зрения военных и тех людей, которые спят в хранилище, это благо. А с твоей точки зрения это непомерное зло. И ты совершенно права и они. Одно действие всегда дает два результата. Они же не знали, что система не работает, да и мы сами в течении трех лет не знали, что она не работает и узнали только благодаря случайности.
– Я понимаю, что ты говоришь дело, но мне трудно принять такую правду. Для меня это слишком личное и все, что ты сказал, кажется мне кощунством. Но есть еще вопрос. А что было потом? Я для себя уже прикинула, что же произошло в тот день, но мне интересно услышать твое мнение.
– После того как они покинули тебя?
– Да.
– Сначала я расскажу тебе, как я вижу их план изначально. Он предельно прост. Хорошо тебя напугать, после чего под страхом насилия заставить выполнять порученную операцию, потом «уехать». Когда страх пройдет, ты будешь делать это уже просто по инерции, ты поймешь, что тебе ничего не угрожает, но продолжишь делать то, что делала просто потому, что привыкла это делать. Для этого они прикинулись как минимум самыми отмороженными людьми на земле и начали свое дело. И их план бы прошел, как по маслу, если бы ты не приглянулась одному из них, – в этот момент Юля дернулась и снова дотронулась до своего шрама на губе. – Прости, что так это сказал.
– Ты знаешь, это было три года назад, время должно было излечить, но всегда, как вспоминаю о том подонке, сразу начинает болеть губа. Видимо это навсегда, а теперь еще и машина эта… Но ладно продолжай.
– Они планировали, оставив тебя на три часа, быстро утопить джип в реке, кстати я думаю, что военные в моем хранилище так сделали, пока я лежал без сознания, как только они доставили меня туда. Потом они планировали скрыть все следы своего пребывания здесь, быстро уйти в хранилище, чтобы присоединиться к спящим. Но из-за этого подонка все провалилось. Его труп они наверно скинули в реку, а командира усадили в машину и попытались отвезти в госпиталь или еще куда-то, где ему могли оказать помощь. Но по дороге он скончался, они плюнули на все и бросили машину, и уже втроем скрылись в убежище. Думаю, что все так и было.
– Я тоже так думаю, моя теория сходится с твоей, почти полностью, расхождения только в мелочах, например я не знала, что те трое все время были в моем хранилище, а ведь и правда были рядом, как и грозились, – Юля грустно улыбнулась. – Просто я хотела услышать от тебя, что ты думаешь. Хотя, чтобы суметь так трезво оценить ситуацию, мне понадобилось не пятнадцать минут как тебе, а добрых пару лет.
После этого мы наверно час шли молча. Сначала Юля явно была подавлена. Но она относительно быстро пришла в себя и снова начала бормотать себе что-то под нос. Потом она как-то злорадно ухмыльнулась и спросила:
– Знаешь, ты сказал, что они манипулировали твоим чувством вины. За что? В чем ты виноват?
– Я… – я чуть не хлопнул себя ладонью по лбу от досады. Я очень не хотел рассказывать Юле, что погубил свою жену, но сам дал ей повод спросить меня об этом, даже не заметив этого. Я решил было соврать ей что-нибудь. Она и так за последние годы видела достаточно мерзости, а теперь, если выяснится, что я убийца собственной жены, то вряд ли она сможет доверять мне. Но я так и не смог сходу что-то придумать, поэтому надолго замолчал.
– Стоп! Не говори, – она замахала руками. – Я тоже тебе не все рассказала если честно, всему свое время. Пускай это пока будет тайной.
– Например, как к тебе в хранилище попали фотографии твоей семьи?
– Да, например это, – лицо Юли перекосило, она посмотрела мне прямо в глаза, в них читалась враждебность, я видимо задел самую больную точку.
– Успокойся, мы же договорились об этом не говорить.
– Верно, – Юля улыбнулась, но видно было, что сделала она это через силу.
Довольно продолжительное время мы шли молча. Юля находилась в какой-то прострации, она шла все время спотыкаясь, иногда норовя пропустить поворот. Очевидно, что мыслями она где-то не здесь, причем она сейчас была настолько далеко, что просто смотреть под ноги в целях не упасть в какой-нибудь овраг, не казалось ей чем-то необходимым.
Я шел и понимал, что сказал гораздо больше, чем следовало, и совсем не то, что следовало. Не стоило говорить про точки зрения, про относительность добра и зла. Ей и так не сладко. Для нее все очевидно, но тут появляюсь я и говорю, что есть люди, которые скажут, что военные ничего такого плохого и не сделали.
И сейчас мне за это стыдно, что я не поддержал ее словами о том, как мне жаль, что так случилось или чем-нибудь подобным. Но разве главное это слова? Люди всегда так делают, никто никогда не скажет тебе: «Это твоя беда, меня это слабо волнует». Они сделают печальное лицо и скажут что-то дежурное. Однако потом они просто уйдут и все. Вся их поддержка заключается в печальном лице и «Ах, какая беда»?
Нет, истина не там. Она в действии. Но мы всегда ограничиваемся словами. Я помню один случай, который наиболее полно характеризует нашу лицемерную природу. Мне было, кажется, лет восемнадцать, я шел домой из института и увидел, что около моего подъезда собралась толпа людей. Я подошел ближе узнать, что же там произошло.
Когда я протиснулся в толпу, она уже в три ряда окружала кольцом место событий. Внутри этого кольца на асфальте в луже крови лежал мальчик лет пяти на вид, он жалобно хрипел, кроме многочисленных ран и ссадин четко было видно, что у него переломаны обе ноги. Рядом с мальчиком суетилась женщина, видимо его мама. Она горько плакала и все время причитала. Так же внутри круга с крайне растерянным лицом стоял какой-то парень, если он и был старше меня, то максимум на пару лет, весь обвешанный перстнями-цепочками, одетый по последней моде, пол его лица закрыто очками, он был больше похож на новогоднюю елку, чем на человека, при этом он пытался дрожащими руками набрать чей-то номер на модном телефоне. Очевидно, что это был виновник аварии. Такие ребята всегда считают себя выше правил, однако сегодня он понял, что правила существуют не просто так.
Толпа стояла и смотрела, ни одной эмоции, ни одной слезиночки, статуи-зеваки. Тут мальчик сильно закашлялся, и у него на губах выступила кровавая пена, женщина попыталась найти в сумке платок, но руки не очень-то ее слушались и тут она подняла взор на окружавших ее людей и закричала: «Кто-нибудь дайте платок!» И знаете что произошло? Толпа отодвинулась, все как один сделали шаг назад. Нет, нет, вы что, какой платок, мы просто пришли посмотреть, что у вас тут происходит. И только какой-то пожилой мужчина с тросточкой, протиснувшись через толпу, подошел к безутешной матери и не только дал ей платок, но и тяжело кряхтя, опустился перед ребенком на колени и помог матери протереть его лицо.
Вот такие мы люди. Поборники человечности. Во имя ее мы готовы с плакатами бороться за права гомосексуалистов и бородатых женщин, но когда от нас требуется содействие, когда от нас требуется что-то большее, нежели просто сделать грустное лицо и сказать что-то, мы бежим. И я спрашиваю вас, что важнее сочувствие или способность помочь?
Допустим, вы упали, просто споткнулись, но явно повредили ногу. Кто для вас будет ценнее, тот кто подойдет, сделает грустное лицо, похлопает по плечу и, сказав «Как же наверно больно», пойдет дальше или тот кто кинется осматривать ногу, а потом дождется с вами скорой, при этом сказав «На самом деле мне плевать на тебя, но я помогу тебе»?
Выбирайте сами, что для вас нужнее, что касается меня, то я, тогда стоя с грустным лицом, вместе с толпой сделал шаг назад. И мне должно быть стыдно именно за это, за то, что тогда я ничего не сделал. Сейчас я перегнул палку с Юлей, но все-таки это просто слова. Я могу дать ей нечто большее, я поддержу ее пока могу и не брошу где-нибудь одну, и я считаю, что для нее это будет гораздо ценнее, нежели если бы я сейчас выслушал ее историю, вскрикивая от каждой реплики, а потом бы просто бросил посреди города совершенно одну.
– Юль. Знаешь, я наверно перегнул палку, делая выводы? – я не знал, как стоит сказать Юле все, что я сейчас думаю, но молчать больше не было сил.
– Не особо, но несколько неприятно, – сказала она, все еще пребывая где-то далеко.
– Так вот, я понимаю, что тебе сейчас не сладко, и я хочу, чтобы ты знала, что я буду рядом столько, сколько потребуется.
– Я ценю это, – Юля неожиданно остановилась как вкопанная и повернулась ко мне. – Но почему?
– Потому что тебе требуется помощь. Лучшее, что я могу сделать в данной ситуации – это быть рядом, не давая тебе остаться с этим один на один.
– Господи, да что твориться в твоей голове? – ее глаза неожиданно заполнились слезами.
– Юля, я не хотел…
И тут она бросилась ко мне на шею, крепко обняла и разрыдалась. Я с минуту стоял, мягко говоря, ошарашенный, мои руки замерли в воздухе, и только через какое-то время я обнял ее в ответ, прижимая ее, сотрясаемую рыданиями, ближе к себе.
Мы стояли так наверно полчаса. У меня уже затекла шея, а куртка, которая в идеале выдерживает хороший дождь, промокла в районе плеча насквозь. Юля постепенно успокаивалась и вскоре, когда она уже не плакала, а просто периодически всхлипывала, она отстранилась от меня. Ладонью она попыталась смахнуть свои слезы с моего плеча, но когда она поняла, что куртка уже промокла насквозь, оставила эти попытки.
И тут она улыбнулась. Улыбнулась доброй чистой улыбкой. Ее лицо сияло, она улыбалась так, будто ее выпустили из клетки, так дети улыбаются родителям после долгой разлуки. Я не видел такой ясной улыбки на ее лице с тех самых пор, как встретил ее.
– Все, вот теперь мне действительно все равно, что ты скажешь, – шмыгнув носом, сказала она и рассмеялась.
– Что это было?
– Не знаю, – сказала она и снова звонко рассмеялась. – Просто, когда ты сказал эту ересь про то, что ты меня не бросишь и так далее, я вдруг почувствовала что-то странное. Будто бы в тот момент ты стал самым близким мне человеком на Земле.
– Я просто хотел сказать, что могу тебе помочь.
– Оставь слова, бесполезно. Ты сказал какую-то ересь, я бросилась рыдать тебе в плечо, это не объяснить словами, даже не пытайся, это был момент какой-то душевной близости что ли. Но нет, не так, в общем, мы друг друга поняли и это главное. Слова здесь не нужны, наслаждайся тишиной.
Мы продолжили путь, однако Юля заметно оживилась. И несмотря на свои слова, тишиной наслаждаться она явно не собиралась и теперь говорила без умолку, будто у нее прорвало трубу и теперь она торопиться сказать все, что не сказала за прошедших три года. Все время она улыбалась, причем выглядело это настолько естественно, что я понял, сейчас я вижу ту самую Юлю, которой она была может лет пять назад. Еще до того, как Станкич придумал свое устройство.
Неужели и я пять лет назад был другим, как же выглядел этот Данька пять лет назад? И как мне теперь вернуть его? Хотя может и не стоит, ведь тот Данька ни за что бы ни помог Юле, а сказал бы пару слов, сделал грустное лицо и пошел дальше.
– Дань, спасибо тебе, – Юля неожиданно прервала шутливый разговор об овсяной каше, но улыбка не сошла с ее лица.
– За что? Я просто стоял полчаса и ничего не делал. Ты могла с тем же успехом обнять дерево и поплакать.
– Нет, как же ты не понимаешь? Дерево не может тебе посочувствовать, ты не можешь почувствовать в нем какой-то моральной поддержки. Да, ты ничего не сделал физически, но вдруг неожиданно ты сумел поддержать меня всей своей душой, что в тот момент было гораздо важнее. За сегодняшний день я пролила много слез, но когда я плакала в твое плечо, то чувствовала, как боль покидает меня, и взамен ей приходит легкость. Легкость жизни, когда ты просто живешь и можешь чувствовать что-то кроме боли и пустоты, – тут Юля спрятала лицо в руки и звонко рассмеялась. – Только послушай меня, я несу бред едва ли не хлеще, чем ты.
– Знаешь, ты была права, когда сказала, что есть вещи, которые нельзя выразить словами. Мы оба чувствуем это, но не можем описать. Я все понял, ты все поняла, давай действительно больше не будем пытаться сделать невозможное и просто больше не будем к этому возвращаться.
– Согласна, но все равно, спасибо тебе, Данька.
– Пожалуйста, обращайтесь к нам еще.
Деревни мы достигли уже к вечеру, я и не заметил, что все эти события отняли у нас столько времени. Конечно, мы смело могли пройти этот путь гораздо быстрее. Но знаете, я рад, что случилось то, что случилось. Теперь Юля вела себя совершенно по-другому. Теперь она все время рассказывала о чем-то. О том, как ездила к бабушке в деревню, когда еще была ребенком, о том какая добрая у них была собака, и даже о том как научилась готовить какое-то ресторанное блюдо из того, что было в хранилище.
Мне было приятно и легко ее слушать, она оказалась очень внимательным и отзывчивым собеседником. Та Юля, которую я знал еще утром и та, что сейчас шла рядом со мной и кивала в тон своим и моим словам, были совершенно разными людьми.
Утренняя Юля была мрачной сумасшедшей женщиной, ее одолевали страхи и истерики, мир ее был окутан серым туманом, она боялась всего на свете, отовсюду она чувствовала угрозу. Когда появился я, все только ухудшилось, она боялась меня, боялась, что я снова сделаю ей больно, да и в путь со мной она отправилась только из страха снова остаться одной наедине с самой собой, со своей бедой.
Наверно поэтому меня столь удивил ее голос, она выглядела как подросток, но внутри ее все было разрушено и окутано мраком, как будто она давно прожила свою жизнь и состарилась изнутри.
Теперь же она шла и смеялась, все время что-то говорила, размахивала руками в тон своей речи. Теперь она, очевидно, стала собой, три года она, оставшись одна, непрерывно день за днем проигрывала бой глубокой печали, она разучилась верить во что-то хорошее, и от человека осталась только оболочка. Но теперь что-то изменилось, она почувствовала, что может доверять мне и для нее это самое важное.
Знаете, есть люди, которые всю свою жизнь проживают ради кого-то. Юля, кажется, как раз была из такой породы людей. Им непрерывно нужен человек, которому они могут доверять, которого они будут окутывать своей заботой, и делают это абсолютно бескорыстно и честно. Конечно, они часто ошибаются, их доверием пользуются, о них вытирают ноги, но и тогда они не сдаются и продолжают искать счастье в своей жизни. Но Юля осталась одна в самую трудную минуту, ей было достаточно, чтобы кто-нибудь ее пожалел, обнял и сказал, что все будет в порядке. Тогда бы она нашла силы жить дальше с гордо поднятой головой . Но ей пришлось ждать этого три года, за три года она не выдержала и сдалась, превратившись в пустую оболочку себя прежней, и теперь я с опаской думаю, что бы было с ней, если б я не вспомнил ту историю с мальчиком, которого сбила машина.
Теперь же она была полна энергии. Она сумела найти того, с кем можно разделить свою беду, и ей стало легче, она снова почувствовала себя человеком. Она шла и просто излучала легкость, даже мне несколько передалось ее настроение, и я начал травить очень бородатые анекдоты. Юля смеялась, хотя заканчивала почти каждый анекдот за меня.
Так за разговорами я и не заметил, как на пригорке появилась деревня, маленькая деревенька из двадцати домов. Чуть в стороне от деревни около дороги, по которой мы сейчас проходили, стоял остов церкви из красного кирпича. Одна из стен, как и кровля, были обрушены. Оставшиеся стены тоже были достаточно сильно повреждены, но устояли. Судя по тому, что остатков стены и кровли не было видно, а на оставшихся стенах были закреплены металлические таблички, этот остов выполнял роль памятника. Видимо церковь пострадала во время Великой Отечественной Войны и ее не стали восстанавливать, а оставили как есть, прикрепив к уцелевшим стенам памятные таблички.
Я как раз проходил сейчас мимо и сумел различить надписи на табличках, это были имена, бесчисленное количество имен тех, кто погиб здесь, защищая свою родину. Мне стало несколько стыдно перед ними за человечество, эти люди, простые мужчины и женщины умирали ради того, чтобы мы могли жить на этой земле, но мы, их потомки, решили не пользоваться их даром.
Когда мы проходили мимо церкви Юля перекрестилась, я сделал тоже самое.
– Ты верующий? – спросила меня Юля.
– Нет, я за свою жизнь был верующим только месяц, когда только попал в хранилище и боялся даже грозы. А так я даже не крещеный.
– Тогда зачем ты это сейчас сделал?
– Знаешь, все эти люди мертвы, они погибли за наше будущее, за нас. Как кто-то говорил, на войне неверующих нет, поэтому, таким образом, я отдаю им дань. В таком месте не зачем показывать свою позицию, я бы мог, конечно, схватить тебя за руку и заорать «Зачем ты это делаешь?». Но я могу сделать это и в каком-нибудь другом месте, а здесь место, где нужно почтить память усопших, и не стоит устраивать здесь цирк. Я просто хотел отдать им дань уважения, а поскольку это церковь, то здесь уместнее всего будет перекреститься.
– Но это не правильно.
– Почему?
– Ты не крещенный, так не положено.
– Ага, значит если бы крещеный мужик, который, например, каждый вечер напивается, как сапожник, а потом молотит жену палкой за остывший борщ и детей за несделанные уроки, прошел бы здесь и перекрестился, у тебя не было бы к нему претензий?
– Как то ты неправильно все понимаешь.
– А может, это ты не так все понимаешь?
– Ой, слушай, давай не будем поднимать эту тему?
– Это ты ее подняла, я лишь сказал то, что думаю.
– Какая-то у тебя странная позиция – лицемерная, говоришь, что Бога нет, а сам крестишься, когда считаешь нужным.
– Пускай это лицемерно, просто я считаю, что если ты зашел в храм, то не стоит там орать о том, что все вокруг безумные глупцы, так же как и те, кто выходят из храма, не должны кричать на прохожих, что те грешники и должны покаяться. И я, кстати, не говорил, что Бога нет, просто факт его существования каждый устанавливает для себя сам.
Юля промолчала в ответ. Выдержав небольшую паузу, она перевела тему на выбор домика для ночлега. Тут в Юле проснулась хозяйка, и нам пришлось дать два круга вокруг деревни пока Юля, наконец, не выбрала дом, в котором мы будем ночевать. Все дома были по ее мнению какими-то плохими, дом она выбрала по принципу того, что у него меньше всего минусов по ее собственной шкале. Я честно признаться отправился бы ночевать в первый же попавшийся дом, у которого есть крыша, но Юля была тем человеком, который просто не может спокойно жить, пока не создаст вокруг себя уют.
Однако, один дом она вообще оставила без комментариев и по возможности быстро прошла мимо него. Я понял, что это был как раз тот дом, в котором ее держали, когда везли в хранилище, естественно у меня теперь хватило ума не задавать вопросы.
Дом, который в конце концов выбрала, Юля, стоял несколько на отшибе. Маленький одноэтажный домишко терялся к саду, густо засаженном фруктовыми деревьями. Калитка в заборе участка, который выбрал Юлин хозяйский взор, была не заперта, и мы без препятствий зашли на участок, будто бы являлись его хозяевами. Плиточная дорожка, ведущая к дому от калитки, петляла между деревьями и была еле различима в высокой траве, которая за несколько лет, что участок пустовал, окончательно заполонила все пространство.
Входная дверь домика была закрыта на маленький навесной замок. Я было начал оглядываться по сторонам в поисках камня потяжелее, чтобы сбить его, но тут Юля просто для пробы дернула замок, и он неожиданно вместе с ушками и куском двери остался у нее в руке. Теперь она несколько ошарашенно смотрела на замок, который она, хрупкая девушка, только что вырвала с корнем. Юля вопросительно посмотрела на меня.
– Дом старый, а замок наверно держался на коротеньких гвоздях, поэтому так все и произошло, – сказал я ей, принимая из ее рук замок.
– Вот бы нам всегда так везло, да?
– Ты хочешь, чтобы мы всегда ночевали в старых рассохшихся домах?
– Нет, – она улыбнулась. – Я хочу сказать, чтобы все двери на нашем пути открывались так же легко.
– Нам остается только надеяться на это, – пожал я плечами, и мы зашли в дом.
Дом, конечно, был весьма старым, но он был в намного лучшем состоянии, чем тот дом, где мне пришлось ночевать, когда я попал под дождь по пути в Юлино хранилище.
Внутри дом приятно пах старыми книгами. Весь этаж представлял собой цельное помещение без единой перегородки. Посреди комнаты стоял большой кухонный стол, за который можно смело усадить с десяток человек, однако, стульев, приставленных к столу, было всего четыре, может быть остальные разрушились от старости, а может их просто убрали куда-то за ненадобностью. Стена противоположная двери имела три небольших окна, и сейчас в них как раз заглядывало мягкое закатное солнце. Между окнами висели большие фотографии. Слева от входа находились сервант с посудой и платяной шкаф, в дальнем, относительно входной двери, углу располагалась небольшая печь-буржуйка. А вся стена, расположенная по правую руку представляла собой большой книжный шкаф, рядом с которыми находились два кресла, развернутые друг к другу в пол-оборота.
Я подошел ближе к фотографиям, висевшим между окон. Между первым и вторым окном висела старая чёрно-белая времен, наверно, середины прошлого века. Она запечатлела двух людей – мужчину и женщину. Женщина сидела на стуле, а мужчина стоял рядом с ней, положа ей руку на плечо. Для фотографий тех времен характерно, что все люди предстают на них с неизменно суровым лицом. Женщина же, сидящая на стуле, не смогла сдержать ухмылку, на ней были надеты строгий пиджак и белая сорочка, а так же юбка строго до колена и никаких украшений. Но эта легкая ухмылка выдавала в ней простого жизнерадостного человека, для которого удержать суровое выражение лица даже на минуту ради фотографии, непростое испытание. Мужчина же стоял и смотрел с фотографии прямо мне в душу своим пронзительным взором, широкоплечий, мощный, он был одет в военную форму и выглядел как памятник мужественности. Я понимал эту женщину в ее выборе, в стальном взгляде этого человека, даже сквозь призму фотографии, угадывалась железная воля, с этим мужчиной она чувствовала себя, как за каменной стеной.