Czytaj książkę: «Двадцатый год. Книга вторая», strona 20
Жуткие потери, понесенные при отражении польской агрессии, почти не восполнялись количественно. Восполнить их качественно было невозможно42. И без того тонкая прослойка идейно закаленных коммунистов (слышатся смешки дипломированных имбецилов) и тончайшая прослойка комсомольцев (к имбецилам присоединяются дебилы, кретины и остальные представители элит) – эта бесценная прослойка истончилась до крайности и не имела физической возможности влиять на происходящее. Во всяком случае, в шестой кавалерийской – хотя не менее опасное положение сложилось в четвертой, одиннадцатой, четырнадцатой. Самоснабжение переходило в грабежи, грабежи приобретали систематический характер. Появлялось их идейное обоснование. Разумеется, антисоветское, направленное против тех, кто пытался грабежам и насилиям препятствовать.
События в шестой не были уникальны. Мятежами переполнена история гражданской войны. В сентябре двадцатого по соседству с мародерами из Конной орудовали и иные группы мародеров, в том числе из знаменитой сорок четвертой, «щорсовской». Их лозунги были те же – антисоветские, бей жидов и коммунистов.
Позднейшее расследование выявило, что небольшие группы бойцов и обозников из шестой – по четверо, по шестеро – предавались грабежам еврейского населения как минимум с 18 сентября, то есть после оставления Ровно и при дальнейшем продвижении на восток. Поражение фронта ускоряло разложение армии. Самые тупые и злобные, долго вынужденные сдерживать злобу, вообразили: комиссарам хана, теперя бояться их неча и вообще пора менять знамена. «К Махну, братва, к Махну!» – новый лозунг становился повседневностью.
Рвануло двадцать восьмого сентября, во вторник, когда шестая перешла из Волынской в Киевскую губернию, в злополучный Бердичевский уезд. Двумя днями ранее, вместе с одиннадцатой, она еще вела бои на «залiзницi» между Новоградом и Шепетовкой. Долгожданный отвод начался двадцать седьмого. Следующий день оказался для местечек Бердичевского уезда трагическим. В эскадронах, полках, бригадах – началось.
***
Двадцать восьмого сентября донской казак Георгий Шепелев шестнадцатые сутки пребывал на должности комиссара шестой. Каждый новый день был страшней предыдущего. Дивизия разваливалась, терроризировала местные советы, грабила и воровала. Военкомы эскадронов проявляли пассивность. Комбриги, комполка и комэски молчали. Мечтательный начдив, позволявший после боя резать пленных, теперь не то чтоб позволял, но и не вмешивался. Налицо был… Язык не поворачивался произнести жуткое и постыдное слово – мятеж.
Двадцать восьмого сентября, с самого утра, по дорогам между местечками и хуторами сновали толпы перевозбужденных конармейцев. «Бывших конармейцев», горько думалось военному комиссару. Пешие, конные, расхристанные, пьяные. Матерились, кричали, тащили, угрожали. При его комиссарском появлении расходились, тушевались, но тут же собирались вновь, не подчиняясь никому – и никого, почти никого не страшась. Вспыхнули пожары – вон там, вон там, вон там. Рятуйте!
…Комиссар со своим помощником Хаганом и бойцом Подосиновым галопом ворвался в обезумевшее от ужаса местечко. Проскакал, разгоняя бандитов, по улице. По ушам бил крик на непонятном, на нерусском языке – непонятном комиссару и бойцу, но понятном комиссарову помощнику. Вопли доносились отовсюду.
Оглушенные, бросив поводья бойцу Подосинову, комиссар с помощником вбежали в дом, возле которого приметили привязанных коней. Комиссар споткнулся обо что-то на полу. Приглядевшись, похолодел. У ног его лежал зарубленный, с покрасневшей бородой, с выпученными глазами старик. «Товарищ военком, что же это?» Хаган затрясшейся рукой потянулся за браунингом. Рядом со стариком лежала зарубленная, с разверстым в предсмертном вое ртом старуха. Чуть поодаль – зарубленный мужчина помоложе. На кровати корчился, истекая кровью, раненый.
– Слышите?
Из-за двери доносился хрипловатый нетрезвый голос. Ему отвечал другой, тоже нетрезвый, но тоньше. Голоса звучали жизнерадостно. Комиссар рванул из кобуры наган и шарахнул сапогом по двери. Дверь распахнулась. С грохотом.
В соседней комнате, не обращая на шумы и грохоты вниманья, орудовали двое – мужичок в военной форме и краснорожая могучая тетка. Деловито набивали чужими тряпками мешки.
– Васюнь, мори, какие панталоны! С кружавчиком.
– Не на твою шиты жопу, кулёма.
– Да я племяшке их свезу, у нее жопёнка в самый раз. То-то дитё порадуется. Ой, а это кто сюды явились? Чего таращитесь, мужчины? Красивой женщины не видели? Мори, Васюнь, их тут цельные два притащились. При орудиях.
Мужичок, увлеченный ревизией чужого имущества, не обернулся. Только бросил:
– Шуруйте отсюдова. Других домов, что ли, нет?
Комиссар, опередив готового выпалить из браунинга Хагана, рявкнул:
– Кто такие, мать?
– Да свои мы, свои. – Мужичонка соизволил бросить взгляд через плечо. Увидев два дула, сделался чуть благосклоннее. – Не боись, брательники, тута всем добра найдется. Разжирели, суки, на народной крови. Христа распяли, сволочи, теперича нас распинают.
На лице Хагана страстное желание пальнуть смешалось с изумлением. Бандиты не узнали военкома? Обнаглели до последней крайности? В стельку пьяны?
Шепелев вскинул руку с наганом.
– Кто такие, спрашиваю, твари?
Мужичок, слегка струхнув, счел необходимы представиться.
– Фельдшеры мы, а энта вот – сестрица наша милосердная. Да ты не суетись, браток, пулялкой не махай. Я же сказал тута всем добра найдется. Хошь, мешок те дам? Свой-то, вижу, призабыл?
Казака трясло как в лихорадке. В руках Хагана подрагивал браунинг. И ведь неясно, неясно еще, кем были порублены четыре человека. Не этим же недомерком, при котором и шашки-то нет.
– Фамилия?!
– Да зачем те фамилия-то? Вона, бери чё хошь. Гли, каки панталоны бабские. Да не маши ты, не маши своей пукалкой. Ну, Нехаев я, Нехаев.
– А ты, потаскуха?
– Сам ты!.. Чумакова, Чумакова я. Только шлепалки опустите. Ты, начальник, бери панталоны, бери. Или носатый пускай возьмет своей дивчине. Если жопа не выросла сильно, то можно.
– Часть? – проорал в отчаянье Шепелев. – Часть, повторяю, какая? Раз…
– Тридцать третьего полку, второй бригады. Мы же, это, мы как все. Чистим тыл от элемента.
Из последних сил держась, чтобы не выпалить в милосердную сестрицу и фельдшера, член РКП(б) с девятнадцатого года проорал:
– Арестованы, паскуды! Оба! Под трибунал! Все! До одного! Поняли?
– А чё тута не понять, всё понятно, – забормотал, перемещаясь к распахнутому окну, фельдшер тридцать третьего кавалерийского полка Нехаев. И перескочив через подоконник, заорал на бегу как резаный: – Спасайте, братцы! Комуняки убивают! Комиссары! Жи…
Комиссар оттолкнул – локтем в пышнейшую грудь – Чумакову. Взял на мушку стремительную фигурку. Надавил на спуск – раз, другой, третий – и несмотря на ярость, не промазал. Фигурка подпрыгнула и плюхнулась на землю. Пули даром не пропали.
– На улицу, шлюха! – скомандовал сестрице.
– А ты меня не того, не как Василия? – проскулила сучка жалобно.
– Не того. В трибунал пойдешь.
– А он? Носатый твой, не застрелит меня?
Вопрос был не лишним. Лицо Хагана сомнений не оставляло. Комиссар против воли крутнул головой: нет, женщина, не застрелит.
– Мешки с собой! – прикрикнул Хаган.
– Зачем?
– Поличное.
– Чего?
– Вперед, шалава, – не выдержал Шепелев. – Панталоны бабские не забудь. С кружавчиком.
Обходя убитых и натекшую на пол кровь, тетка подобрала свою юбку. На лице появилась гримаска – развалились тут, гниды, а ей за их страдать. Муку принять. Крестную.
Выйдя из дому, объяснили про выстрелы оставленному у входа бойцу: «Бандита пришлось ликвиднуть». Посадили сестрицу на ее мухортую кобылу. Мерина убитого фельдшера взял на повод Подосинов. Двинулись, рысью. Тетка по дороге попыталась выронить мешки, но Хаган подсказал ей стволом: слезть с коня, поднять, не дергаться. Зарысили по улочке дальше.
«А дальше? Что дальше? Что дальше?» Плавно покачиваясь в седле, комиссар ощущал невыносимое, постыдное бессилие. Бандит убит, бандитка арестована, но из вон того дома доносится шум, оттуда – крик, там над вишневым садочком виднеется дым. И всё, что он может сделать сейчас – это доставить одну задержанную шлюху в штаб. И не факт еще, что сможет. Потому что…
На занятное зрелище сбегались солдаты. Бывшие. Отупевшие глаза, осовевшие рожи, расстегнутые рубахи. В лапах у многих – бутыли с мутной жижей. Целый эскадрон. Или два. Все свои – или с ними чужие? Вон та парочка – явно пехотные, из какой-то стрелковой дивизии. Треск горящего дерева, недовольные быстрые речи.
Бандитов становилось больше, голоса становились громче, негромкий ропот сменяли недовольные выкрики. Куда подевались их взводные? Где эскадронные? Где комиссары? В любой момент могли раздаться выстрелы.
– Товарищи бойцы! – Голос Шепелева был тверд, сила духа. – Приказываю прекратить безобразия и вернуться в расположение частей. Немедленно! Приказ!
Послушались. Вроде бы. Хотя бы для виду. Расползлись. Пять коней зарысили опять. Среди царившего в местечке гула, дыма.
Новая группа. Такие же подлые рожи.
– Товарищи бойцы! Я, военный комиссар дивизии, приказываю…
Разошлись и эти. Сколько раз пронесет еще? И что за всадники движутся там, по дороге к местечку? Вроде бы в порядке, под командованием. Полуэскадрон.
Тревожно вглядываясь друг в друга, сжимая оружие, мрачные как туча, съехались.
– Здравствуйте, товарищ военкомдив, – узнали Шепелева Василий Иванович Книга, командир первой бригады, краснознаменец, и военком бригады Романов. – Порядок наводите?
– Пытаюсь. Вот, полюбуйся. Взяли красавицу. На деле.
Комиссар обрисовал картину, в нескольких словах. Книга помрачнел пуще прежнего.
– С собою потащите? Мало вас. Пока до штадива доедете…
– Можете взять эту шлюху к себе? Вместе с кобылой и мерином?
– Возьмем, товарищ военкомдив, – кивнул военкомбриг Романов.
***
Опасения Книги оказались не напрасны. Разогнав бандитов из тридцать третьего кавалерийского и наскоро сосчитав количество жертв в местечке, Василий Иванович внезапно узнал, что военком дивизии будто бы арестован бандитами из тридцать первого. Первой бригады, его собственной, Книгиной.
– Полуэскадрон! Галопом, марш, марш!
– Братики милые, я же на галопе вся выпаду…
– Молчать, шалава! Вперед!
Доскакав с полуэскадроном, арестованной теткой и фельдшерским мерином до места нового происшествия, Книга застал там расхристанную, пьяную и крайне взбудораженную толпу. Комполка тридцать первого и Шепелев что-то кричали, бойцы – бывшие, бывшие! – бешено орали в ответ. Но ареста вроде бы пока не состоялось и вроде бы военкомдив и комполка брали над бузотерами верх. Сотни разъяренных людей были, казалось, готовы уступить твердости двух командиров и, если не подчинится, то хотя бы позволить военкому ехать дальше.
Появление полуэскадрона, комбрига и военкома бригады теоретически должно было усилить позиции РКП(б) и партии порядка, но там, где черт не сладит… Автор не является антифеминистом, автор излагает факты.
Оказавшись, в качестве арестованной, на виду у сотен галдящих, орущих и антисоветски настроенных мужчин (колени и бедра в голубоватых рейтузах обильно выступали из-под неизбежно задравшейся при мужской посадке юбки), бывшая сестра Чумакова не растерялась. Услыхав сочувственное: «Комбриг наш храбрый, сука, с бабами воюет!» – амазонка спрыгнула с кобылы, метнулась в сторону и стремительно ввинтилась в толпу. И оттуда, без паузы, что сил заверещала: «Братики, родненькие, энтот комиссар красноармейца застрелил! Ни за что ни про что! Зверина лютая! А меня, сестрицу вашу верную, курвой обозвал!»
Толпа завыла нечленораздельное. Щелкнули затворы. Цепкие руки потащили с седла Подосинова. На Хагана навели стволы винтовок. Вот оно и пришло, не в бою…
– Это же, ребяты, комиссаришка новый! Кончай его! Походили под комиссарами, будя!
Шепелев рявкнул:
– Молчать!
Книга бросил лошадь вперед, прямо в человеческую гущу. «Не сметь! Не сметь! Ополоумели?» Романов, с нагайкой над головой, кинулся следом. Военкомбриг оттеснил конем мерзавцев от Подосинова, комбриг прикрыл собой Хагана. Пробивая путь, они с военкомом дивизии выбрались из гудящего, ревущего сборища. Их сопровождали бойцы полуэскадрона. Не все. И не половина. Кто-то остался с восставшими массами, присоединился, примкнул.
А потом… Когда они отъехали… Их атаковали с двух сторон. Сзади подскакали бывшие красноармейцы тридцать первого, спереди – бывшие красноармейцы тридцать второго. Двух полков героической первой бригады. С военкома сорвали оружие.
Среди гвалта, почти неслышный, щелкнул револьверный выстрел. Шепелев качнулся, схватился правой кистью за левое плечо. Конь прянул и вскинулся свечкой. Надо бы выпрямиться, надо…
«Не сметь!»
Книга и Романов, в который раз уже, бросились вперед. Верные еще эскадронцы оттеснили бандитов, окружили комбрига и раненого. Книга помог комиссару подняться. «Сюда, товарищ военком, сюда». В первой же хате Шепелеву перевязали простреленное плечо. «Это ничего, товарищи, – ободрял военкомдив окружающих, – это ничего. Только не позвольте, не позвольте, не позвольте…»
Подкатила спешно вызванная санитарная линейка. Книга, вставший с надежными бойцами под окнами, послал двух товарищей за военкомом. Приведенного под руки Шепелева начали укладывать на сено.
– Стоять, не подходить, разойтись!
Тщетно. Набежавшая толпа бывших конармейцев, завывая, сбилась у повозки. Книга, Хаган, Подосинов, прискакавший комиссар тридцать первого отталкивали из последних сил пробивавшихся к линейке уголовников. Кто произвел фатальный выстрел, так и осталось неизвестным. Пуля из нагана поразила Шепелева в голову.
– Сволочи!
– Заткнись, комбриг! Не то и тебя туда же! И жидка носатого!
Потрясенного Книгу, Хагана и прочих оттеснили окончательно. Им оставалось только слышать дикое, жуткое обсуждение – и гадать о собственной участи.
– Готовый! Погляди-ка, что с ним. Во живучий, дышит падла. Добить бы. Кто самый добрый? В голову, в голову цель. Да ладно, шашками дорубаем. И к Махне махнем. Сапожки-то ничего у его, я бы снял.
Дорубать военкомдива шашками не пришлось – военкомдив скончался сам. Сапоги с него тоже не сняли – военком тридцать первого, бросившись в толпу, не позволил совершиться надругательству. Чья-то ловкая рука, однако, извлекла из кармана мертвого бумажник.
Оба полка бригады Василия Книги, тридцать первый и тридцать второй, в одночасье превратились в банды. (В одночасье ли, спрашивал себя комбриг. Нет, Василь Иванович, не в одночасье. Но что ты мог? И мог ли? А если не мог, то молчи.) Подчиненных у Книги практически не осталось. Кто были, находились в ту минуту рядом с ним. Перед озверевшей бандитской толпой.
***
Увидев в библиотеке Красовера, Петя не огорчился. Расстроило иное: за Басиным столом сидела незнакомая девушка, темноволосая, стройная, но совсем не Барбара Карловна, а Надежда Александровна. Петя постеснялся спросить у Надежды, где сейчас прежняя книгохранительница, и на время укрылся за полками. Красовер, тоже угодивший впросак, озадаченно вертел диссертацию Гинденбурга о беркширских хряках Новороссии.
Ясность внес появившийся в читальне Фридлянд. Красовер, позабывши про недавнюю обиду, негромко – однако Петя слышал – спросил его про гражданку Котвицкую. Фридлянд объяснил: Барбара Карловна получила назначение по линии Наркомпроса УССР и покинула Киев. «Простите, товарищ, а куда она поехала?» – не выдержав, вмешался в беседу Петя. «К сожалению, точно не знаю. Куда-то на юг. В Екатеринослав, в Елисаветград, в Николаев. Не в Александровск, разумеется, там белые. Херсон тоже вряд ли – там линия фронта». «Далеко», – подытожил Красовер. После памятного инцидента в Боярке он утратил, пусть и временно, охоту к дальним перемещениям. (Забегая вперед, сообщим: через пару лет он вынырнет в столице РСФСР и даст начало династии московских Красоверов.)
Бессмысленно потоптавшись у стенда с новинками, незадачливый историк покинул библиотеку – вслед за взявшим нужные издания Фридляндом. Петя остался. Чувствуя неладное, решился обратиться к новой девушке. Та словно бы того ожидала. «Вы ведь Петя?» Чуть смутившись, кавалерист признал самоочевидное. Надежда Александровна, трогательно всхлипнув, вынула из выдвижного ящика газету. Развернула, указала пальцем на заметку Пламенного. «Товарищ Ерошенко был мужем…» – стала объяснять она Петру. «Я знаю товарища Ерошенко», – пробормотал потрясенный первоконник. Помолчав, заставил себя поправиться: «Знал».
«Бася была в отчаянье, – рассказывала Пете новая библиотекарша. – Не могла никого видеть, ни с кем не могла говорить. И все же сказала про вас. Просила, чтобы вы на нее не сердились» «Я? На Барбару Карловну? Да как бы я мог!» «Я тоже так думаю. Вы ведь еще придете? Нам обещали новые книги. По зоологии. Про лошадей».
Надежде Александровне было лет двадцать, на ней была синяя кофточка и серая, хорошей шерсти юбка. И была она вполне себе милая, можно сказать прелестная. Аквамариновые глазки, коралловые губки, точеная фигурка, небольшая, но волнующая грудь. Румяные, насколько возможно в героическое время, щечки. Но Петя прелестей не рассмотрел. Дал маху – до того его расстроили вести о гибели Константина Михайловича и об отъезде верной подруги начдеса Барбары Карловны.
Быть может, когда-нибудь он всё же присмотрится к Наденьке? Ведь не в последний раз он явился в империю знаний. К тому же обещали книги. По зоологии. Про лошадей.
***
На майданах Бердичевского уезда шла очередная революция. Бесновались бывшие солдаты Конной армии. Ржали плохо кормленные лошади. Прятались по хатам, приготовляясь отбиваться, комиссары.
На майданах сменялись ораторы. «Махно! Жиды! Коммунисты! К ногтю!» Гремело по селам, по хуторам, по местечкам. Повсеместно, где стояли легендарные – в прошлом – полки шестой кавалерийской.
Окунемся в бездну человеческих страстей? Не боишься, товарищ? Тогда не позабудь надежный револьвер. А лучше – большой самозарядный маузер. Мало ли что.
Пыльная сельская площадь. Тополя, пожелтевшие, длинные. Небо блёклое, но всё еще синее, неделя выдалась погожей, не на радость комиссарам и жидам. Майдан забит полуразбитыми повозками, полуоборванными людьми и отощавшими, уставшими животными. Командиров почти не наблюдается, политработников не наблюдается тем паче. Толпа гудит, ревет, волнуется подобно штормовому морю, встречает воплями очередного смельчака, взлезающего на таврическую, оснащенную пулеметом тачанку – чтобы высказать наконец-то всю правду про комуняк и про большевиков, душителей свободы, еврейских шабес-гоев, грабителей крестьянства, преступников, обманщиков, убивцев.
– Семена сюда! Давай, Сёмка, режь, как резал белых пулеметом!
На тачанку упруго вспрыгивает загорелый, обветренный, с пышным чубом пулеметчик, народный любимец и большой среди своих авторитет. Рвет гимнастерку, да так, что открывается полосатая матросская фуфайка. Рвет фуфайку, страстно, до пупа.
– И порежу! Резал белых, резал полячье и этих псов порежу! Слушай меня сюда! Продали нас, ребята! Жидам и мировой контрреволюции! Я Зимний брал, на Краснова ходил! И что? Продали! Втравили в историю и продали. Погнали на поляка и продали. Жрать-то, жрать-то чего? Они там в тылу! А мы тут на фронте! Где мундеры? Где смена? Где правда? Продали!
Слова бессвязные, слова бессмысленные. Ясно одно – надо мстить. И коли не выходит с мировой контрреволюцией, то надо мстить жидам и коммунистам. А также коммунистам и жидам. И комсомольцам. Этим сукам молодым особенно. А еще особистам, чекистам, продотрядовцам, жидам, коммунистам, совслужащим, интелям, коммунистам, жидам – всем!
Следом лезет на тачанку дядька в сбитом набок картузе и вышитой сорочке. Рванув по примеру матроса сорочку – выразительно, но не чересчур, щоб не порвалась, дорогая жеж вещь, дядька принимается уверенно повизгивать:
– За кого воюємо, брати? За жидiв! Вони iз нiмцями царя вбили, дiток його малих, стару дружину, а тепер за нашу спину вiд полякiв ховаються! Менi того царя не треба, навiщо вiн нам, але це не жидiвська справа була, а наша руська! Ми би дiток не повбивали! Ми би ïх перевиховували. А цi христопродавцi сплять и бачуть, як нас усiх, руських людей поляки повбивають. Рятуйте Росiю, хлопцi! Рятуйте нашу руську революцiю, нашу землю и нашу волю! Бiй комунiстiв! Бiй жидiв!
Орут, визжат, галдят – с агиттачанки и вокруг.
– Который год уж ездиют на нас! Кричали: в землю штык, долой войну. И на свою войну погнали. Кричали: землю хапай. И зерно себе забрали. Мы для них скотина рабочая. А я за хорошую бабу до полутора годов не держался! А они: того не трожь, того нельзя, девок польских не лапай, пленных не раздевай, жратву не забирай! Силов больше нету народных!
– У поляка еропланы с бонбами, а у нас в тылах жиды с мацой! Расею раком поставили и чечвертый год ее, болезную, по очереди…
– Товарищи бойцы! Нет комиссародержавию! Долой всех сталиных и троцких! В манду паршивых нерусей!
– До Буденного идем, Семен Михайлыча, пусть нас услышит.
– Услышит он, ширинку расстегни! Срать на нас хотел Семен Михайлович. С ними он, с комуняками. С Ворошилкой водку глушит и жидовку евоную с ним разом щупает.
Над тачанкой, на шесте трепыхался в бледно-синем небе, на осеннем неярком солнце одинокий красный лоскуток. Не флагом революционных сил, но тоскливым и бессильным знаком бедствия. Сорвут его, заменят черным, черно-зеленым, черно-каким-нибудь анархическим? Лучше бы так – чтобы не марать для нас священного.
И там уже убивали сознательного бойца, там приканчивали председателя ячейки, там один мужичок-селючок напоминал другому: «А если жидовочку вчерашнюю, а? Отомстим ей, суке, за Расею?»
В людях поднималось, закипало и выплескивалось через край черное, мутное, жестокое, свойственное человеческой натуре с первобытных и доисторических времен – вне зависимости от племенной, религиозной, половой и прочей принадлежности. Люди всего лишь люди, и всё мелкое, подлое, страшное, что сдерживается, подавляется, искореняется медленным и легкообратимым прогрессом цивилизации: просвещением, образованием, полицейскими мерами, религиозной проповедью, политработой и неотвратимостью наказания, – это гнусное, жалкое, зверское, лишившиеся скреп, рвалось наружу бешеной кровавой пеной. Однова живем, ребяты! Гуляй!
Украина! Мать родная!
Молодое жито!
Шли мы раньше в запорожцы,
А теперь – в бандиты!
Полетишь дорогой чистой,
Залетишь в ворота,
Бить жидов и коммунистов –
Легкая работа!
Так напишет одессит Багрицкий. Шестью годами позже. Не о шестой кавалерийской, а вообще. О том, что творилось, месяцы и годы, на русском юге. А значит, и о кровавом позоре шестой.
Второго числа начальник восьмой кавдивизии Червонного казачества Виталий Примаков доносил в штаб и РВС Юго-Западного фронта: «Вчера и сегодня через расположение вверенной мне дивизии проходила 6-я дивизия 1-й Конной армии, которая по пути производит массовые грабежи, убийства и погромы. (…) Какие будут приказания от вас: применять ли вооруженную силу по отношению к погромщикам ввиду того, что в погроме принимает участие и командный состав: борьба с погромщиками, очевидно, выльется в форму вооруженного столкновения между моими казаками и буденовцами. Вчера я говорил с начдивом 6-й. Начдив сообщил мне, что военком дивизии и несколько человек комсостава несколько дней назад убиты своими солдатами за расстрел бандитов. Солдатские массы не слушают своих командиров и, по словам начдива, ему больше не подчиняются. 6-я дивизия идет в тыл с лозунгами „Бей жидов, коммунистов, комиссаров, спасай Россию”, у солдат на устах имя Махно как вождя, давшего этот лозунг».
Донесение Примакова было передано в РВС Республики. Телеграмма Предреввоенсовета Троцкого, главкома Каменева и члена РВСР Данишевского, направленная в РВС Конной гласила: «Приказываю немедленно одному из членов Реввоенсовета выехать в расположение 8-й кавдивизии для проверки приведенного выше донесения: в случае правдоподобности донесения немедленно привести 6-ю кавдивизию в порядок и, если бы понадобилось применить вооруженную силу, то опереться на 8-ю кавдивизию. Об исполнении донести».
***
Не будем утомлять впечатлительного читателя однообразными и тоскливыми подробностями мятежа. В несколько дней повторилось всё то, что не прекращалось два года и многократно проделывалось идейными петлюровцами, безыдейными бандитами, осатаневшим кулачьем и примкнувшим к нему бессознательным селянством. С десятками зарубленных, зарезанных мужчин, с разбитыми о камни головами детей, с грудами добитых после насилия женщин, с уведенными в обозы девушками, с сожженными домами, с разграбленным имуществом – вплоть до детских пеленок. Если кто не понял – это цитаты. Из показаний населения, из донесений чрезвычайной следственной комиссии, из приказа по Конной армии. Из опубликованных и известных источников. С плотоядным удовольствием приводимых ныне теми, кто до рвоты ненавидит нашу революцию, нашу армию, нашу Конную, нашего Буденного. Разоблачая нашу власть, они старательно молчат, что речь идет об антисоветском, антикоммунистическом выступлении, и представляют мятеж в шестой кавалерийской в качестве типического примера «красноармейского погрома», в качестве доказательства криминального характера Конармии, ее вождей, равно как и большевистского режима в целом – которому они сами через одного обязаны своим существованием.
Так им хочется, так им удобнее, так им выгоднее, комфортабельнее. Они уверены – им за это заплатят. И ведь заплатили, не раз. Не только там, но и здесь.
Да и черт с ними. Кто их вспомнит? Конной армии, Буденному поставят десятки новых памятников, а в их сторону даже не плюнут.
***
Хрипловатый голос. Знакомый с детства хрипловатый голос. Веселый. Непонятным весельем. О ком он, о ком? И при чем тут Михаил Константинович? И какой такой милый Костик, какой еще, к чертям собачьим, Костик?
– Михаил Константинович, хотите знать, почему я не люблю синематографа и в особенности комедий? Мне не нравится, когда персонажу каждые три минуты перепадает чем-нибудь тяжелым по голове. Между тем ваш милый Костик упорно коллекционирует дырки, причем совсем не те, что нужно бы в его цветущем возрасте. Пардон. С другой стороны, не следует исключать, что сие есть некая дань высшим силам, каковая убережет его от много более неприятного. Полно-полно, Михаил Константинович. Вы видите – сыночек жив. Нельзя еще сказать – здоров, но скоро будет, и вполне. На нем заживает, прошу прощения, как на собаке. Вы ведь знаете по опыту, не первый раз. Ну-ка, пациент, откройте глаза.
****
Он так и не узнал как следует Круминя. Не поговорил с командиром бепо, не открыл ему душу. И то же самое с Герасимуком, с Сергеевым. Выжил ли Сергеев, нет?
Опять непонятный язык. С латинскими, греческими, древними окончаниями, но непонятно, непонятно. И постоянно повторяется: «Вай, вай, вай». Что это? Горе, беда, несчастье? Vae victis? Но это не латынь. И до чего же прекрасный, до чего же родной, чудесный голос. Горе, беда, несчастье. Вай.
Где поляки, где польские конники? Где пулеметы, почему не стреляет Мойсак? Где знамя, где его красное знамя? Где священное красное знамя великих сынов Эллады, гарибальдийцев, объединителей Италии, прогнавших австрийцев и предателей, не убоявшихся римского папы, знамя отчаянных унионистов, поражающих южных раскольников и рабовладельцев, под его, под Баськиным красным знаменем свободы? Вай, вай. Почему вай? Что случилось? Пилсудский взял Киев, Полтаву, Москву? Почему вай, почему?
– Костя, сыночек… Папа сказал, что всё позади, ты идешь на поправку. Костя, Костенька, Костя…
Мать? В самом деле мать. Откуда? Где он? Где? И чей это голос, тот второй, прелестный, милый, юный? Вай.
***
Первый, внезапный, оглушительный, с металлическим призвуком взрыв. Звон в ушах, полнейшее непонимание. Пулеметная строчка, прошлась над головой, по стене, осыпая штукатуркой, кирпичною крошкой.
Новые разрывы, пламя, дым. Согнувшийся, словно сломавшийся, перерезанный новою строчкой Панас. Дымится пораженный снарядами паровоз, бегут бойцы – кто в сторону бронеплощадок, кто обратно. Падают, падают, скошенные метким огнем. В тылу, в глубоком тылу, где никто никого не ждал.
Господи, Круминь… Выбежавший из здания станции, он внезапно, словно пригвожденный, замирает на месте и спустя долгое, невыносимо долгое мгновение валится на землю. Замертво… Нет, не замертво. Мертвым.
– Рота! Все! Слушай мою команду!
Между ними и бепо проносятся всадники. Палят из револьверов, карабинов, посверкивают саблями. Набегают пешие в горчичных кителях. В нескольких шагах – мальчишка со штыком и пришпиленной к кителю эмблемкой, вандейским «сердцем Иисуса». На лице упоение, несется вскачь, еще секунда, и проткнет тебя насквозь. Ты вырываешь из-за голенища нож, снизу швыряешь навстречу бегущему. Мальчишка спотыкается, грохается оземь, бороздит вандейской физиономией пыль. Нагнуться, схватить винтовку, вперед! Мойсак укладывает другого вандейца прикладом.
Начпульком Герасимук палит из револьвера, валит двух парней, набежавших со штыками.
Артиллерист-матрос отбивается кулаками от неприятеля.
Наш, из бывших петлюровцев, душит поляка, тоже бывшего петлюровца. Тот кричит, не по-польски: «Гнидо!» Наш бешено орет: «Помри! Помри! Помри!»
Двое твоих десантников нарываются на пули, комиссар Варламов перескакивает через них и бьет перед собой из маузера.
Ты стреляешь по ком-то из польской винтовки.
К бепо не пробиться. Из-под бронеплощадок ведет огонь противник, вдоль путей и опустевшей рампы по вам работают два пулемета. Кажется, поляки везде. Бепо молчит. Там никого почти в этот обеденный час и не было.
Как же так? Откуда мог взяться противник – за пятьдесят километров от фронта? Где, черт возьми, охранение? Ах да, понадеялись на чужих. Им ведь сказали в штабриге – нечего беспокоиться, отдыхайте, не обижайте нас своей неумеренной бдительностью.
Они не обидели, и теперь их расстреливают в упор. Где бригада? Магда, ты? Быстрее в здание! Отходим, хлопцы! Отходим!
***
Вопросительная частица «vai», латышский аналог польского «czy» и южнорусского «чи», звучало для Кости как латинское «vae». В классическом, кикероновском чтении. То самое «vae», которое означает горе, беду и несчастье. Тривиальное, школьное vae victis. Магда Балоде, склонившись над начдесом, часами задавала ему вопросы. Ты жив? Ты здоров? Тебе лучше? Быть может?..
Пуля догнала тебя в лесу. Вас не преследовали. И вероятно, не видели. Просто шальная пуля, которые носятся вокруг во время боя, прицельная дальность винтовки около двух километров. Что-то она порвала, что-то задела, что-то повредила… Внезапная слабость, провал. Более ничего.
