Czytaj książkę: «Двадцатый год. Книга вторая», strona 15

Мышеловка захлопнулась. Сыр по-прежнему был недоступен, более того – больше никому не нужен.

Позднее, в относительно мирное время, мы узнаем о приказе, изданном польским командармом-три Сикорским. Документ начинался словами: «Частям, находящимся в моем распоряжении, в 1 час ночи 31 августа перейти в энергическое наступление, результатом которого может быть окончательное уничтожение армии Буденного. Последующее соотношение сил позволит нам одержать победу над 12-й советской армией». Цель Сикорского была традиционной – мысль об уничтожении Конной не давала покоя польским стратегам с июня. Однако возможности были несопоставимо бóльшими, чем прежде. И то и другое – цели и возможности – следует иметь в виду. Иначе трудно оценивать исход, отвечая на примитивный, но неизбежный вопрос: кто победил? Ибо победа, как правило, это осуществление целей.

***

Появление ранним утром 31 августа шести польских линейных эскадронов у высоты 255 и в деревушке Воли́ца Сняты́цкая стало для командарма Конной неприятной неожиданностью. Отступление еще не началось, и теперь противник, а именно командир седьмой бригады конницы полковник Бжезовский, внес в наши планы отхода коррективы. Конная не напоминала дом Облонских, однако следует признать: ежели не всё, то многое в тот час у нас перемешалось.

– И где же авто? – озабоченно спросил командарм удрученного водителя, прискакавшего в полештарм вместе с выбитыми из Волицы бойцами кавбригады особого назначения.

– Завязло, Семен Михайлович. В грязище. Вы же знаете…

– Вот и потопаешь теперь до Буга пехотой. Красные витязи… Зеленский, Зотова сюда! Степан Андреевич, пиши приказ Морозову!

Решение, принятое в пять часов утра полковником Бжезовским, было спонтанным, но полностью вписывалось в рамки приказа, отданного Галлером начальнику конной дивизии Руммелю – о прикрытии правого фланга 13-й пехдивизии, начавшей с юга наступление на Конную. Узнав о приказе Галлера от своего начальника штаба, который, в свою очередь, получил документ от проезжавшего через Комаров офицера связи, Бжезовский, не откладывая дела в долгий ящик, приступил к подготовке условий его выполнения – о чем уведомил начдива, сделав приписку под текстом приказа и добавив, что рассчитывает на скорый подход всей дивизии.

Начинался день крови и славы. Слева вступила в бой тринадцатая – «голубая» галлеровская пехота, получившая прозвище за старые французские, светло-синей окраски мундиры. Изрядное количество «голубых» сновало и по притихшему, насмерть перепуганному вчерашним польским возвращением Комарову. На село и вокруг начали падать снаряды: обеспокоенные красные артиллеристы повели огонь по площадям.

(«Стоп, стоп, стоп! Непонятно! – остановит нас читатель. – Почему это польское село было перепугано польским возвращением?»

Очень просто. В большом селе, по сути местечке, полувеком ранее – заштатном городке, жили не только поляки. И не только русины. Жили там еще евреи. И этих евреев накануне прихода Конной свирепо громила бандбригада Яковлева. По поздним воспоминаниям командарма, было вырезано тридцать семейств. По синхронной записи знаменитого политотдельца, было убито пятнадцать евреев, а все девушки и женщины едва-едва ходили.

Появлением польского войска были встревожены не только евреи. Почему? А потому… Не забывай, товарищ, война против Пилсудского была не только национальной войной России против польской агрессии. Она была также классовой, социальной, освободительной войной авангарда человечества, коммунистов, против авангарда мирового зла и главных врагов свободы – капиталистов, финансистов и националистов.

Ты морщишься, юный товарищ? Непривычные формулировки? Привыкай, пригодится. История нередко повторяется.)

Полковник Бжезовский мгновенно оценил обстановку и поднял по тревоге два полка бригады, второй шеволежерский и восьмой уланский (третий полк, девятый уланский, в Комаров пока не прибыл). Шеволежер и половину улан он бросил из Комарова на Волицу Снятыцкую и на расположенную за ней высоту 255. Целью полковника было обеспечить конной дивизии наилучшие пути продвижения – не будем забывать про раскисшую почву, про болотистую местность, – а заодно получить хороший обзор, поскольку высота 255, господствуя над местностью, не позволяла наблюдать за действиями Конной.

Атака, поддержанная бригадной артиллерией – двумя четырехорудийными батареями, – оказалась успешной. Польские конники, спешившись, быстро овладели Волицей, после чего шеволежеры, вернувшись в седло, двинулись рысью по склону высоты 255. Склон был пологим, довольно длинным, и еще не доехав до вершины, шеволежеры смогли насладиться редкостным в ту эпоху и, бесспорно, волнующим зрелищем: через гребень галопом повалили густые массы красной конницы – одиннадцатой кавдивизии Морозова.

Читая о шести линейных, по-нашему – сабельных, эскадронах, не следует представлять себе эскадроны полного состава. В строю второго шеволежерского, наполовину выбитого в ходе кампании, в тот момент насчитывалось не более двухсот всадников. Два эскадрона восьмого уланского были чуть более полнокровны, но они, заняв Волицу, двинулись вправо, на соседнее селение Антоновку. Встречать «казаков» предстояло одним лишь шеволежерам.

(«Стоп, автор! Стоп! – снова перебьет нас пытливый читатель. – Объясните наконец, чем шеволежеры отличаются от улан?»

Своевременный вопрос, товарищ. Ответим честно – кроме названия ничем. Последним шеволежерские полки были обязаны своему происхождению – все три выводились из легионов. Там, в легионах они именовались уланскими, но потом, в девятнадцатом, старых легионных улан ради отличия от прочих переименовали в шеволежер, что по-французски означает «легкоконные». Позднее, уже после войны, появится еще одно, вполне наглядное, отличие: шеволежеры сохранят фуражки с круглым верхом, тогда как уланам присвоят четырехугольные «рогатывки».)

Дивизия Морозова по числу комбатантов тоже была далека от полноценной кавалерийской дивизии. Месяцем ранее в ее боевых частях числилось 2 872 человека, из них сабель – 1 698. На третье сентября сабель останется 1 143. Сколько их было тридцать первого августа, сказать непросто, но после месяца боев никак не более полутора тысяч, скорее же менее. Сколько именно красных всадников приняло участие в атаке на высоту – тоже сказать нелегко. Дивизия шла двумя колоннами: одна пронеслась – полковник Бжезовский отчетливо видел в бинокль – на юго-запад, чтобы атаковать там польскую пехоту, тогда как другая, развернувшись на юг, бросилась на польскую конницу.

Так или иначе, в первой фазе боя наших могло быть раза в три больше, чем противника. Некоторое время спустя, с появлением новых частей и подразделений, число наших и вражеских конников приблизится к двум тысячам. На том и остановимся. Вторую фазу боя, вечернюю, мы опишем и оценим отдельно.

Итак… Конный вал, перехлестнув через гребень, стремительно несся с холма, и в какой-то момент, когда уже казалось, что наши сметут поднимавшихся по склону шеволежер и красная волна покатится дальше, на Волицу, на Комаров, – в этот самый момент двести польских всадников с отчаянным воплем «ура» бросились навстречу русской коннице. Последовал кавалерийский удар, пресловутый конный шок, нанесенный саблями и пиками.

(У нас в Конармии это эффектное и эффективное, но неудобное, дорогостоящее и требовавшее фантастической сноровки оружие было временно отправлено в отставку; поляки же, невзирая на походные неудобства, сохраняли верность традиции польских picadores infernales³⁹ и частично были вооружены смертоносным колющим оружием.)

Проломить и смять ряды одиннадцатой четырем неполным эскадронам, само собой, не удалось. «Казаки» были шиты не лыком и обладали численным превосходством – не говоря о революционной доблести и дисциплине. Польский «шок» столкнулся с русским, на смену павшим, раненым и выбитым из седел бойцам двух сторон в секунду прискакали новые. Начался встречный бой на уничтожение.

(Наступательные действия против превосходящего противника не были для второго шеволежерского новинкой. Полк вел происхождение от второго уланского дивизиона легионов – того самого, эскадрон которого под началом командира дивизиона ротмистра Дунина-Вонсовича, осуществил пятью годами ранее одну из безумнейших в истории конницы атак: семьдесят два всадника в течение тринадцати минут прорвали под селом Рокитным на Буковине три линии наших, то есть русских окопов. Из четырех офицеров погибло трое, в их числе отважный ротмистр, пало двенадцать нижних чинов, еще трое скончалось от ран, двое пропали без вести, прочие участники, кроме шести, были ранены. Австрийская и польского пехота, вопреки первоначальному замыслу, геройского порыва улан не поддержала, и вскоре «москали» заняли окопы опять – однако ночью отошли на всем участке. Польские актеры и юные натуралисты уверенно вам объяснят: устрашившись польского безумия.)

Несмотря на наследственное безумие «двоек», положение шеволежер вскоре сделалось аховым. Еще немного, и плоды рассветного броска были бы утрачены – и что гораздо хуже, перестал бы существовать второй шеволежерский, а за ним, пожалуй, и восьмой уланский. Бросить на помощь последний резерв, два линейных эскадрона восьмого? Полковник Бжезовский мысленно проклинал нерасторопность и неповоротливость начальника дивизии – и внезапно услышал голос адъютанта:

– Девятый!

Полковник отвратил свой взор от поля грозной сечи и с радостью увидел шедшую рысью колонну в три с половиной сотни всадников, с пестрыми значками на пиках – третий полк бригады, девятый уланский. Следом катили тачанки пульэскадрона. К полковнику галопом подскакал майор Дембинский, комполка девятого. «Докладываю…» Командир бригады указал на склон, кратко пояснил обстановку и отдал распоряжение. Дембинский прогалопировал обратно к полку.

Шеволежеры продолжали драться, наши – напирать, к востоку от Волицы вели бой два эскадрона восьмого, на западе, невидимые отсюда, палили и стреляли подразделения 13-й пехотной. Уланы девятого действовали споро, но Бжезовскому казалось, что их подход продолжается вечность. Когда же, когда же, ну… Почему рысью, почему не галопом? Да нет же, понятно, Дембинский бережет уставших после перехода лошадей, бережет их для решающего рывка. Но наступит ли этот рывок, достанет ли измученным животным сил?

Достало! Четыре линейных эскадрона «девяток» врезались в наседавших на шеволежер «казаков».

Кавалерийский бой обычно скоротечен – слетелись, сшиблись, разлетелись. Но схватка, кипевшая на склоне, скоротечной не была. Пики были отброшены, работать ими стало слишком тесно. На фронте в сотни метров сгрудились сотни польских и русских всадников, с тыла напирали новые, падали лошади, падали люди, щелкали револьверы, врезались в плечи, руки, головы и спины сабли. «Тшимай, курво!» «Васька, сзади!» «Получай!» «Цо, доста́лесь?» Впрочем, восклицания были редкими. Не до того. Рубились и стреляли большей частью молча.

Там и сям образовывались вертящиеся конско-человеческие клубки. Пара секунд, и клубки распадались, а всадники отлетали назад. Перестраивались, возвращались, и вновь обменивались сталью и огнем. Упавших топтали свои и чужие. Як то на военце ладне, кеды улан з коня спадне… Предсмертно страдали – тихо, не жалуясь, – получившие свинцовую порцию животные.

Дополнительный вклад в смертоубийство на высоте внесла артиллерия 13-й пехдивизии. Не располагая точными данными, она влепила несколько очередей по конско-человеческой массе на возвышенности, отчего перепало не только конникам Морозова, но и «девяткам» Дембинского. Шрапнельная пуля чиркнула по рукаву поручика Борковского, по счастью без ущерба, зато другая свалила командира взвода Краевского. Тадеуш этого не видел, но услышав возглас Круля: «Пан поручик, командуйте!» – задавать вопросов не стал и, выкрикнув: «За мной!» – направил Магдаленку, третий раз уже, прямо в свалку.

Перепало и штабу бригады. Бжезовский остался без лошади, метко подраненной польской шрапнелью. Обиднее всего для полковника было, что он сам, располагая восемью орудиями, огнезапасом, тремя десятками пулеметов, применить этого богатства по морозовцам не мог: не бить же по своим. Лупившие с закрытых позиций артиллеристы пехдивизии про своих то ли не ведали, то ли не думали.

Тем временем ситуация на высоте еще более осложнилась. Вторая колонна красной конницы, ушедшая было на юго-запад, налетев на «голубых» и напоровшись на организованный огонь, стремительно ушла обратно – и не теряя даром времени, тоже бросилась на высоту 255, на поддержку первой колонне. В довершение, с востока на Волицу кинулись отступившие на рассвете подразделения кавбригады особого назначения.

Атака Особой, увы, оказалась безуспешной. Командир восьмого уланского ротмистр Кшечунович галопом вывел из деревни застрявшие в ней два эскадрона, присоединил их к эскадронам, оставленным в резерве, занял удобную позицию, спешил всадников и развернул свой пулеметный эскадрон. Начштаба бригады подогнал туда же бездействовавшие до сих пор тачанки «двоек» и «девяток». Рассыпавшись, открыла огонь оказавшаяся тут же рота «голубых», до сих пор пассивно наблюдавшая за рубкою на склоне. И наконец, вступил-таки в дело артиллерийский дивизион. Стрелять по высоте 255 он по понятным причинам не мог, но по Особой бригаде, удерживаемой плотным ружейно-пулеметным огнем на расстоянии, вполне. В результате высунуться из Волицы, наши не рискнули – себе дороже.

(«Стоп, стоп, стоп! Какие еще тачанки? – спохватятся наши читательницы. – У поляков были тачанки? Эти самые, пулеметные? Все четыре колеса?»

Именно так, дорогие товарки. Интерес представляет главным образом то, что назывался данный экипаж в польской армии по-русски: taczanka. Отрицать заимствование врагам России и в голову не пришло, хотя не следует сомневаться: в данных исторических обстоятельствах они вполне бы додумались до всего необходимого сами, мозги у них были на месте.

Ech, taczanko, warszawianko.)

***

Как говорилось выше, поручик Борковский принял участие в Комаровском деле во втором, самом длинном отделении первой фазы. Фаза эта продлилась без малого два часа, с девяти утра и почти до одиннадцати. Более сотни минут полтысячи польских и более тысячи русских всадников, на совершенно средневековый лад, вели рукопашную схватку – факт для встречного кавалерийского боя, да еще в двадцатом веке трудно представимый. В конце концов, когда почти всё поле битвы было захвачено бойцами Морозова, их напор ни с того ни с сего ослаб. Русские эскадроны стали заворачивать назад и уходить за гребень.

«Двойкам» и «девяткам», обескровленным и изнуренным, произошедшее казалось чудом. Тадеуш вертел головой, не в силах понять, что случилось.

Объяснение же было таким: не выдержав огня двадцати пулеметов, восьми орудий и нескольких сотен винтовок эскадроны бригады особого назначения бросились прочь из Волицы Снятыцкой. Вид уходящих от противника товарищей стал для бойцов одиннадцатой, не менее поляков обескровленных и изнуренных, чем-то вроде сигнала, и они, по команде или без, стали делать то же самое – уходить за высоту.

И ушли. Все до единого.

Все.

Всё.

Как только сотни русских коней исчезли за холмом, рука Тадеуша бессильно опустилась. Как и многие другие рядом с ним, он ничего не видел и не слышал – даром что он глаз не закрывал и ушей не затыкал. Произошла частичная демобилизация – организма, нервной системы, или как оно должно там называться у медиков и физиологов. Не было ни сил, ни желания сунуть руку в сумку и хоть чем-нибудь угостить, отблагодарить Магдаленку. Но Магдаленка ничего и не хотела. Удивительно, что она еще держалась на ногах.

– Кажется, выжили, пан поручик, – с трудом ворочая языком, поделился с ним мыслью львовский орленок Шиц. – А я руки поднять не могу. Целая вроде, а не могу. Это как?

Справа издалека донеслось приглушенное расстоянием: «Сле-зай!»

– Слезай, – продублировал Тадеуш и не соскользнул, как обычно, а скорее повалился с Магдаленки. Не слыша стонов раненых, прощального ржания, не глядя на усеянное телами и тушами пространство. После, после, не сейчас. После. Страшно хотелось присесть. В траву. Вытоптанную, мокрую, грязную после затяжных дождей траву. Хорошо, сегодня не было дождя, до чего же хорошо, что не было проклятого дождя.

– А мне вот и слезть теперь не с кого, – посетовал Круль, глядя на убитого гнедого. – Хорошо хоть сразу насмерть. И ведь до конца продержался, до самого конца… Матерь божья, за что?

Тадеуш сжал ему локоть: держись и ты, Яцек. Мы все… До конца. Иначе сдохнем. Ни за что. Да, кстати… Вспомнилось о важном: надо срочно разобраться, что с Краевским. Жив ли? Кто знает, ребята? Жив, жив, пан поручик, перевязали уже.

Начальник штаба и командир бригады, получая донесения, подсчитывали раны и товарищей. Бжезовского слегка мутило. В девятом уланском была потеряна почти треть активных сабель: убиты три командира эскадрона, поручики, и один офицер полка, подпоручик. Прочих улан полегло пятьдесят и около шестидесяти было ранено. Второй шеволежерский уменьшился почти наполовину. Смертью храбрых пали трое подпоручиков и тридцать четыре шеволежера, раны получили поручик и еще сорок нижних чинов. На коней у «девяток» полковнику было жутко смотреть – они казались если не живыми трупами, то тяжело больными, непонятно почему еще державшимися на ногах. Словно бы на невидимых, с неба протянутых ниточках.

К моменту подсчета на место битвы прибыл начдив со штабом и двумя полками другой своей бригады – шестой. Третий полк шестой бригады, двенадцатый уланский, был уже отправлен в погоню за большевиками. Поздравив полковника с невероятной победой, Руммель объявил: «Вы переходите в резерв. Отдыхайте и приводите бригаду в порядок. Время выступления сообщу позднее».

***

Чтобы читатель не утратил верной перспективы, напомним о других событиях тридцать первого августа на многоверстном пространстве между Замостьем и Грубешовом. Две дивизии Конной, сбивая пехотные заслоны дивизии Жимерского продолжали медленно продвигаться на восток и прошли полпути до переправ на Гучве. Две бригады шестой дивизии оказались отрезаны в крайней западной точке операционной линии, под Замостьем, и лишь к вечеру смогли пробиться в район, лежавший к северу от Комарова. Полештарм в течение дня, подвергаясь ударам с разных сторон, несколько раз менял местоположение. Буденный с Ворошиловым перемещались взад-вперед по оси отступления, подбадривая, подталкивая и руководя.

С высоты 255, где после утреннего боя разместился начальник первой дивизии конницы со штабом, было видно многое, но далеко не всё. Наиболее отрадной для польских наблюдателей, для Руммеля, для Бжезовского, была панорама грубешовского шоссе. По нему и вдоль него, по полям, в беспорядке и панике – так во всяком случае казалось наблюдателям – двигались обозы Конной армии. Польская артиллерия угощала отступающих щедрым огнем: тут и там в дыму и пламени разлетались подводы, двуколки, санитарные линейки, метались раненые, перепуганные лошади, взмывали вверх и шмякались на землю человечки. Не приходилось сомневаться – пресловутая и страшная Конармия бежит. И все же Руммель не решался на энергичное преследование. Полки его шестой бригады, не такие уж многочисленные, были к тому времени расставлены в трех местах параллельно линии нашего отхода – теоретически угрожая нам с юга, но в целом, скорее, бездействуя. Артиллерия бригады оставалась на высоте 255. Три полка седьмой бригады отдыхали.

Приказ на выдвижение Бжезовский получил лишь под вечер. Около шести тридцати обескровленная седьмая двинулась в путь. Впереди шел второй шеволежерский. Следом – бригадная артиллерия. За артиллерией – восьмой уланский. Замыкали смертельно уставшие уланы девятого. Коней своих, так и не восстановивших силы, «девятки» вели в поводу.

На покинутой бригадой высоте 255 оставались Руммель со штабом дивизии и упомянутый выше артдивизион шестой бригады. Еще недавно его пушки били по русским обозам, но теперь шоссе опустело и стало тихо – отдаленная, где-то на востоке стрельба была не в счет.

На сегодня всё было кончено. Так думал, ведя Магдаленку, Тадеуш Борковский, так думал Яцек Круль – поглаживая нового, осиротевшего в сегодняшнем бою конька. Так думал, с трудом переставляя ноги, Шиц, так думал смертельно уставший Кветень, так думал на ходу засыпающий Помяновский. Так думал комполка майор Дембинский и все другие оставшиеся в строю офицеры.

– Пан полковник, смотрите! – крикнули в какой-то момент чуть ли не в ухо Бжезовскому. Бригадный, обернувшись, поднес к глазам бинокль. И бинокль, по его воспоминаниям, чуть не выпал у него из рук. Холера, да чтоб вас, раны, черт, откуда?

– …! …! …! … … мать! – прорычал в изумлении полковник. Щадя целомудренность юных читательниц, мы опустим основную часть высказываний выпускника военной академии в Винер-Нойштадте. Достаточно сказать, что произнесенные по-польски, они звучали вполне по-русски.

Обычно Бжезовский от подобных речений воздерживался, но то, что он увидел, глядя с востока на запад, исторгло бы подобное, пусть и не дословно, из уст Татьяны Лариной, Дюймовочки, Снегурочки и, возможно, даже Орлеанской девственницы.

Посудите сами. Конная – понятное дело, вся – сокрушена, разбита и бежит. Практически сбежала, поскольку шоссе, можно сказать, очистилось. Вы озабочены ее преследованием, вы выступаете в походной колонне, с орудиями на передках. Оглядываетесь назад – и не верите глазам.

Потому что с запада, на фоне заходящего солнца, изливаясь из кустов и рощиц, прут, где рысью, где галопом, новые колонны красной конницы. Что красной, ясно и коту – другой столь многочисленной конницы в той стороне быть не может. И прут они аккурат на высоту 255, где стоит начальник дивизии со штабом, а при нем развернутые к северо-востоку, то есть в противоположную сторону, восемь пушек артдивизиона шестой бригады. Еще минута – и большевики сметут с вершины артиллеристов и Руммеля, после чего накатятся на ваш тыл, на ваш фланг, и остатки вашей бригады будут отброшены в болото, где либо перетонут, либо будут благополучно и успешно перестреляны. Что случится дальше – об этом лучше и не думать. Ватерлоо, фон Блюхер, Планшенуа, Белль-Альянс…

Спасти положение могла только скорость. Скорость была проявлена. Майор Дембинский, командир девятого, не дожидаясь приказа бригадного, рявкнул «по коням», развернул свой измученный полк и повел его рысью навстречу смерти. То же самое по приказу Бжезовского сделал командир восьмого, самого свежего. Быстро снялся с передков и развернулся на восток артиллерийский дивизион. Стремительно, понимая, что иначе – смерть, выдвинулись на позицию тачанки с пулеметами. Второй шеволежерский, сотню с лишним всадников, Бжезовский оставил в резерве.

На гребне высоты тоже не тратили времени: орудия шестой бригады были моментально развернуты на запад и дали первый залп. Заговорили орудия седьмой. Ка-а-артечь! В плотных построениях несущийся с запада конницы взметнулись черно-огненные вихри, пали наземь, под костоломные копыта, убитые, раненые лошади и люди. «Вот оно, братцы, воинское обучение», – мог бы сказать, увы без восторга, Суворов.

Но русская лавина, не задержавшись, продолжала катиться вперед. Наперерез ей неширокой, средненькой рысцой, щадя лошадиные силы, двигался обреченный славной гибели девятый. «Прощай, Марыля», – ухмыльнулся Тадеуш Борковский и так же мысленно прощались его коллеги со своими родными и ждущими. Сыны мои, отпустите грехи. Отпускаем. И ты, отец, отпусти нам грехи. Отпускаю.

Майор Дембинский ехал впереди развернутого в линию полка. Перед строем катили тачанки пулеметного эскадрона. С одной из них поливал противника свинцом командир пулеметного взвода подпоручик Адольф Чарнота. (Деталь малозначащая, но пройти мимо столь колоритного имени автор не смог.)

Русские, они же «казаки», они же красные продолжали скакать. Несмотря на потери. Снаряды расшвыривали эскадроны в стороны. Эскадроны собирались и снова бросались в галоп. Отнюдь не бешеный, русские кони не были свежими. Совсем не свежими. Как и люди.

«Девятки», когда до красных оставалось двести метров, перешли на чуть менее вялую рысь – в атаку. Галопа не вышло. Второй большой бой в течение дня, после длительного перехода – для не вполне сознательных и не воспитанных на классике животных многовато.

«Казаки», чьи лошади тоже провоевали весь день и тоже выбивались из сил, увидев атакующую их горстку смертников, остановились. Остановились и «девятки». Обе стороны сорвали карабины и завязали перестрелку. Пулеметы с тачанок плевались огнем.

В том месте, где встали «девятки», русская лава была сравнительно редкой. Но чуть правее «казаков» оказалось предостаточно. Не останавливаясь, они вломились в польские ряды и начали теснить врага к вершине. Настала очередь «восьмерок».

Командир их, ротмистр Кшечунович, вел свой более свежий полк бодрой размашистой рысью, в походной колонне, следом за «девятками». С русской стороны не удавалось разглядеть, что это целый полк. В решительный момент Кшечунович дал команду пулеметчикам, и тачанки, вырвавшись вперед и взявши высокий прицел, через головы «девяток» принялись косить вторые эшелоны русских.

В несколько последующих минут – или секунд? – ряды восьмого существенно усилились. В них влился штаб бригады, штаб дивизии и остававшиеся на холме три десятка улан из шестой бригады. «Развернутый! Галопом! Ура!» – и мимо обессиленных, изможденных, истерзанных, дрогнувших было «девяток» пронеслись – с саблями, пиками, револьверами, пистолетами – три с половиной сотни свирепых и решительных всадников. «Девятки», выдохнув и выкрикнув «ура», зарысили следом, обеспечивая левый фланг атаки.

Для красных кавалеристов это стало последней каплей.

Не вступая в сабельный бой, выстрелив по разу или по два из наганов, сотни и сотни русских конников поспешно разворачивали коней и уносились назад, под гору, в лески, кусты и рощи, из которых недавно появились. Тщетно пытались остановить огромную конную массу командиры, комиссары, политотдельцы: увещевая, кляня, умоляя – и рискуя нарваться в ответ на пулю.

Смятых русских преследовали недолго: у кромки леса уланы напоролись на плотный пулеметный огонь. Не ввязываясь в бессмысленный бой, оба полка и примкнувшие к ним штабы возвратились на высоту 255.

Так вечером тридцать первого августа, около семи часов завершилось дело под Комаровом. Вечерние потери были небольшими: в девятом – убитый вахмистр, полтора десятка раненых улан, подпоручик Эдвард Ваня получил второе в этот день ранение, тяжелое; в восьмом – трое убитых, пятнадцать раненых. Одной из последних жертв битвы стала нечастная рыжая Магдаленка. Русская пуля пробила кобылке шею. Поручик Тадеуш Борковский отделался ушибом при падении.

Ночь седьмая бригада провела на высоте 255. Уланы и шеволежеры спали на земле, у ног своих коней. Красные, занимавшие селение Чесники, неподалеку, больше не атаковали.

***

Соединение, штурмовавшее под вечер высоту 255 было шестой кавалерийской дивизией. Ее две бригады только что вырвались из полуокружения под Замостьем и сразу же были посланы в бой – на высоту 255.

Шестая по-прежнему оставалась самой многочисленной дивизии армии. Первого августа в ней числилось 5 240 сабель при общем боевом составе 5 810 человек, третьего сентября – 4 336 и 4 869 соответственно. Количество сабель на тридцать первое августа могло составлять четыре с половиной тысячи. Сколько именно приняло участие в атаке на высоту сказать затруднительно. Один из ее участников, знаменитый писатель, в знаменитом рассказе «После боя» (том самом, где герой вымаливает у судьбы «простейшее из умений – умение убить человека») говорит о пяти тысячах, но перед нами беллетристика. В дневнике писателя ясности не больше: упоминаются «все, кто есть под рукой» у Ворошилова, «бригада» и «бригады». С польской точки зрения, атаковала вся дивизия, но Руммель и Бжезовский не имели нужных данных – одни лишь показания пленных, не более информированных, чем прочие рядовые участники дела. Что касается бесчеловечного автора, то у него не получается представить несущимися на высоту 255 четыре с половиной или хотя бы четыре тысячи всадников. Ясно одно – наших было очень много, много больше, чем противника.

Семен Михайлович, десятилетия спустя, о той атаке не сказал ни слова. Согласно его воспоминаниям, сам он вечером находился на другом конце линии отступления, восточном, в четвертой дивизии Тимошенко. Польские участники, ссылаясь на пленных, утверждают обратное: Буденный лично призывал бойцов шестой идти в атаку, говоря им о тяжелом положении армии. Аналогичную картину рисует в рассказе «Чесники», предваряющем рассказ «После боя», и наш знаменитый писатель. На не желающего начинать атаку начдива Апанасенко (в рассказе он носит фамилию Павличенко, лицо его названо омерзительным) давит крайне обеспокоенный Ворошилов («Волыним, начдив шесть, волыним»), а Буденный, по настоянию Клима, произносит напутственное слово.

Рассказ, конечно, не самый надежный источник, но нечто сходное писатель записал и в дневнике. «Ворошилов… все время торопит, нервирует, подгоняет Апанасенку… Ворошилов – все погибло к и м.⁴⁰ – Буденный молчит, иногда улыбается…» По всему выходит, что командарм около шести вечера в самом деле находился в районе Чесников и высоты 255, но позднее напрочь об этом забыл. Возможно, данное обстоятельство было не последней причиной неприязни будущего маршала к будущему классику – в чем-то обоснованной, но не во всем справедливой.

(«А! – радостно воскликнут столичные элитарии. – Точно-точно, всё сходится. Два тупых кавалериста десять лет травили гения, а потом от него избавились. Рассчитывая помимо прочего, что книгу казненного автора, этот взрывной, разоблачительный материал, изымут из библиотек».

Молчите, плюгавые. Не мерьте титанов столетия на свой коротенький аршин, на свой портновский сантиметр. Тупые кавалеристы? Кавалерия – элитный род оружия. В отличие от бесполезных под Житомиром и Ровно элитариев.)

В том же рассказе «После боя» сохранился еще один факт, совершенно уже поразительный – и вероятно, именно поэтому мало кто заметил, что великий одессит участвовал в великой битве польской конницы. В рассказе шестая кавдивизия и политотделец Лютов атакуют стоящую на холме… бандбригаду есаула Яковлева. Лютов лично видит есаула – перед строем, с черной бородой. И шестая бежит не от кого-то, а от пресловутой бандбригады. Потому что бандбригада не дрогнула.