Czytaj książkę: «Двадцатый год. Книга вторая», strona 11
Красовер о чем-то пытался рассуждать, Бася машинально отвечала. Внизу по Днепру проплывали пароходы, доносились заводские гудки. Группка девчат и парубков лузгала неподалеку семечки, весело переговаривалась и не очень скрытно тискалась. Иногда Барбаре казалось, будто она слышит в их речи родные названия – Польша, Варшава. Но возможно, то были другие слова: «больше», «канава», «шалава». Еще Барбаре порою казалось, что она различает гудок паровоза. Кто знает, быть может, бронепоезда «Гарибальди». Между тем рядом с нею повторялось, повторялось, повторялось старинное словечко «истукан», неприятно напоминая о присутствии Красовера.
– О чем вы? – вопреки желанию спросила Барбара.
Красовер оживился. Наконец-то. Снизошла.
– Я про этого истукана. – Рыхлый юноша махнул ладонью в сторону высившегося над ними Владимира. – Видите? Жду не дождусь, когда он наконец-то сверзится. Прямо в реку, чтобы следа не осталось.
Бася не ожидала от Красовера умностей. И тем не менее оторопела.
– Чем же вам Владимир Святославич-то не угодил?
Красовер не замедлил с ответом. Резким и довольно-таки агрессивным.
– А вам-то он чем угодил? Свято… Славич. Тьфу.
Бася, сама не желая того, ухмыльнулась, ощущая в душе нарастающую, глубоко постыдную, неинтеллигентную и некоммунистическую злость.
– Быть может тем, что отверг иудейскую религию? Впрочем, не думаю, что вам есть дело до религий.
– Конечно, нет. Я убежденный атеист. Но речь не о религии и тем более не о евреях. Речь о культуре. О латинской, западной, подлинной культуре. Вашей культуре, Барбара Карловна. Русские варвары получили шанс сбросить звериные шкуры и сделаться людьми. Культурными и просвещенными. Они же предпочли обреченную на прозябание и гибель Византию. И это беспощадным бумерангом ударило по нам по всем, безвинно обреченным жить в расейской темнице народов, под ярмом великорусских держиморд! По мне, по вас, по…
Басин рот едва не распахнулся от возмущения. Захотелось выкрикнуть: «Простите, Константин Матвеевич, а кто вам сказал, что вы культурный человек? Ваша мама? Мамы часто ошибаются. Особенно…» Но Бася, женщина культурная и просвещенная, позволить себе подобного афронта не могла. Во всяком случае, до субботнего мероприятия.
Придумать способ отвязаться от Красовера Барбара так и не сумела. Антивладимирист притащился за ней на Васильковскую. Бася смогла избавиться от него лишь под вывеской «Парiхмахерська», решительно заявив, что живет у знакомых. Людей серьезных, пожилых и очень-очень строгих нравов. Неизвестно, как понял это Красовер. (Бася и сама не понимала, ляпнув первое, что прилетело на язык.) Но он остался возле цирюльни, тогда как Бася проскользнула в подворотню – и оказалась во дворе. Уф.
Надо же, сказать о Старовольских – пожилые.
***
Ко второй декаде августа красный фронт на польской территории, извиваясь, пробегал от границы Пруссии вдоль Вислы на юг, за Варшавой отклонялся к востоку, к Западному Бугу, а далее, уже по течению Буга, снова тянулся на юг, вдоль границы Польши и Волыни.
Схематично распределение русских революционных сил можно представить следующим образом. В северной части сгрудились три армии Запфронта: 4-я, 15-я и 3-я, а также подчиненный 4-й армии 3-й конный корпус Гая. (Польские историки, грезя о Туране, называют славного комкора Гай-ханом.) Три армии и корпус представляли собой, по мысли командзапа, таранную массу, которая сокрушит оборону противника, форсирует Вислу, зайдет, как некогда Паскевич, в тыл Варшаве и затем продолжит наступление на запад. Варшава была в полосе наступления правого фланга 16-й армии. Основные силы шестнадцатой оперировали южнее, также по линии Вислы. Пространство между Вислой и находившейся на двести верст восточнее, на Буге, 12-й армией ЮЗФ прикрывала, растянувшись в широтном направлении, Мозырская группа.
Двести верст почти ничем не прикрытого фронта – или, если угодно, фланга. Двести верст. Людендорф, Гетцендорф, Фош и Хейг умерли бы от зависти. К кому? Угадайте с трех раз.
Но найдутся ли нужные силы, хватит ли решимости, организации, духа? Вот, господа, в чем вопрос. Силы ведь могут и не найтись. Да и дух, признаем, подупал. Тогда как красные дьяволы…
***
После перехода через условную этническую линию стало бросаться в глаза, что отходящий противник более, так сказать, бережно относится к оставляемой нам территории. Прекратились поджоги кварталов, не были потравлены поля, не были разграблены крестьяне.
– У меня такое чувство, – удивлялся Скворцов-Степанов, представитель ЦК РКП(б) при Польревкоме, – что Польша для польских белых начинается только теперь, тогда как прежде была захваченная, оккупированная территория.
– Именно так, – машинально соглашался погруженный в мысли о грядущем председатель Польревкома Мархлевский. Их автомобиль, выехав из Белостока, катился к недавно отбитому у противника Вышкову – по крепкому, хорошо убитому шоссе, обсаженному вётлами, березами, грушами, мимо неразоренных войной деревень и невытоптанных конницей посевов, мимо обозов и бредущих к фронту пополнений, мимо линеек санитарной службы, мимо понурых групп захваченных антантовских наймитов. Впереди, теряясь в пыли, катил другой автомобиль, в котором сидели еще двое членов ревкома, двое политкаторжан, двое Феликсов – патриарх социализма Феликс Кон, пятидесяти шести, и юный по сравнению с ним, сорокадвухлетний Феликс Дзержинский.
(Про последнего в Польше знали твердо: если он в крови не с головы до ног, то руки его точно окровавлены по локоть. Оба определения использовал чуть позже в одном коротком очерке Стефан Жеромский. Дзержинский был настолько кровав в глазах польской общественности, что классик не сумел определиться со степенью его кровавости. Или просто не перечитал и не отредактировал свой текст.)
– Но как же тогда граница семьсот семьдесят второго года, о которой постоянно твердили белопольские пропагандисты? – не унимался в своем автомобиле Скворцов. – Они, – он показал глазами на пленных, – в нее не верили? Не придавали ей значения?
Мархлевский, отвлекшись от размышлений о будущем, обратил внимание на настоящее – на пленных соотечественников, медленно бредущих вдоль шоссе. В американской и австрийской обуви, в неистрепанных обмотках, в неразбитых сапогах, они могли произвести, если бы не тусклые физиономии, впечатление победоносной армии. Новенькие френчи на печальных юношах не оставляли сомнений: единственным в их жизни боевым эпизодом была успешная сдача в плен. Мархлевский сдержал тяжкий вздох.
– Они, Иван Иванович, верят в эту границу не больше, чем мы с вами в непорочное зачатие Марии. Даже меньше. Мне и вам проблемы мариологии безразличны, тогда как для них вопрос об этническом характере местности имел практическое значение. На польской можно было измываться только над евреями, на непольской – над каждым. Большинство этих парней вовсе не мечтает о временах, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся. Кого же им тогда насиловать и грабить? В единой-то великой семье?
Скворцов-Степанов был смущен бескомпромиссной жесткостью Мархлевского.
– Всё же, – промямлил он, – я думаю, среди этих несчастных ребят есть немало объективно хороших и честных людей. Которые, осознав, где правда, станут фундаментом свободной, справедливой Польши.
Мархлевский оценил деликатность и доброжелательность Скворцова. Бросив взгляд на пару русских конвоиров – в оборванных донельзя гимнастерках, в просящих каши бутсах, – председатель Польревкома согласился, и согласился с полнейшей готовностью.
– Не сомневаюсь, Иван Иванович. Я оговорился. По горячности. Не большинство, а меньшинство. Худшие из худших, до сих пор задавшие тон. Большинство будет с нами. Не сомневайтесь. Но если бы вы знали, как мне… непросто. Когда твои соотечественники, о чьей свободе ты мечтал десятки лет, топчут, лишают свободы и жизни других, а ты приходишь к ним… вы уж простите… в обозе чужого, как им растолковали, войска…
– Всё понимаю. Но мы ведь выше пошлых национализмов?
– Конечно выше. Только… Много ли нас?
– Следует быть оптимистами. Если мы решим главные вопросы общественной жизни, никто не посмеет обвинять вас в измене.
– Посмеют, посмеют. Еще как. Но мы не сдадимся. Мы решим. История рассудит.
– Вот именно! – подвел итоги представитель ЦК. – В конце концов, кого в семнадцатом клеймили как немецких шпионов – и с кем теперь русский народ? То же самое будет и в Польше. Не говоря о том, что мы не немцы и полякам никак не враги.
Впереди, куда, подрагивая, шел автомобиль, всё более отчетливым и грозным становился гул великой битвы. Неприятельская армия сопротивлялась. Но сомневаться не приходилось – белая Варшава обречена. Еще день, еще два – и солнце свободы взойдет над столицей новой, коммунистической Польши.
***
– Мои стихи, легшие в основу песни, эти стихи были созданы в Полтаве и вдохновлены замечательной, невообразимо яркой личностью. Красным командиром. Умным, тонким, поэтическим и артистическим. Высоким и красивым. Знатоком античной классики. Константином Ерошенко. Призывая бойцов на митинге к защите социалистического отечества, он читал им, вы не поверите, товарищи, Эсхила. И его слушали. И понимали.
Несчастная Барбара не верила ушам. Раны божьи, что несет эта женщина в дурацком фиолетовом платье? Эта шлёндра, она что, действительно знакома с Костей?
Кое-кто подумал бы, да мало ли на свете Ерошенок, Константинов, тем более в Полтаве. Однако Бася не сомневалась ни на миг – речь о нем, о Косте, описание было слишком точным. Умный, тонкий, поэтический. Высокий и красивый. Знаток античной классики. Что мог написать старик Айсхюлос о войне с ненавистным Пилсудером? Ах да, конечно же. Вперед, сыны Эллады… И кто из нормальных людей стал бы читать на митинге Эсхила? Только Ерошенко. Заведомо ненормальный. Ненормативный. Не…
Но почему эта дама назвала ее Костика красным командиром? Костя не может быть красным командиром. Он может быть только военным специалистом. «Не занудствуй, – рассмеялся голос, – этой дамочке достаточно, что твой Костик в Красной армии и что он командир. А все ваши тонкости про спецов и краскомов… Для шлёндры это чересчур. Сама-то ты давно разобралась?»
Она с трудом заставила себя вслушаться в песню, которую исполняли три приведенные Твердовой девочки. Тоненькими голосочками, умеренно оптимистично и с налетом подобающей теме трагичности.
Тысячи воинов лежат в земле сырой,
Храбрых красных воинов лежат в земле сырой,
Ясных смелых соколов лежат в земле сырой –
Но не окончен бой!
Положительно, мадемуазель Твердова не Лохвицкая, не Ахматова, не Цветаева. Что же до мелодии… Она напоминала Басе… Она напоминала… Холера… То есть аллилуйя… Какая, к черту, аллилуйя? Какая? Да эта вот самая! Из песни про повешенного Джона Брауна! Костя, он ее и в этом вдохновил? Бася словно вновь увидела картинки в Костином альбоме: федералы и конфедераты в кепи, генералы в шарфах на танцующих под пулями лошадках. Так, так, так. Что же между ними случилось в этой чертовой Полтаве? Ничего серьезного? Шибкий романчик в вагонном купе? Всунул, вынул? Дай-то бог.
Марш вперед, и на Варшаву!
Через Ровно на Варшаву,
Через Гродно на Варшаву
Продвинем красный фронт!
Точно, Браун! Glory, glory, hallelujah. Glory, glory, hallelujah. Тело Джона Брауна лежит в земле сырой, тело Джона Брауна лежит в земле сырой. Ну, Костя, вот ведь хулиган. Однако что он в ней нашел? Или ему всё равно уже? Оголодал на красном фронте?
Белые паны, жуйте желтый ананас,
Шляхта, магнаты, жуйте сочный ананас,
Кровавые собаки, жуйте сладкий ананас –
Возмездья пробил час!
Нет, невероятно. Костя мог вдохновить на подобную мерзость? Да еще с отчетливым привкусом плагиата? Но быть может, Костя тут и ни при чем? И ничего он мадемуазель Твердовой в Полтаве не вставлял? Хотя ей, Барбаре Котвицкой, ей после всего, что с ней случилось, подобные детали безразличны. Абсолютно.
В своем последнем предположении Барбара не ошиблась. При сочинении новейшего Battle Hymn of Republic Инессу Твердову вдохновлял отнюдь не Костя Ерошенко, но сам Георгий Пламенный, и происходило это в минуты обоюдного поэтического экстаза. Поэт и Поэтесса – разве не прекрасно?
Повесится Пилсудский, видя красные полки,
Застрелится Петлюра, чуя красные полки,
Удавится Антанта, слыша красные полки.
Вперед, большевики!
(Между прочим, на нашей конюшне есть англо-тракенский жеребец по имени Поэт и ганноверская кобылица Поэтесса. С Поэтессой автор незнаком, но на Поэте, внуке Анилина, поездил. Прозаик на Поэте… Гиппокренический кентавр.)
Будет свободною подольская страна,
Будет свободною волынская страна,
Будет свободной белорусская страна –
И кончится война!
Пете Майстренко твердовская песня тоже понравилась не очень. Как сознательный боец и член КСРМУ он отметил, разумеется, верное идеологическое направление, но… Не понравилось, и всё. Безобразнейшая ахинея, пародия на пропаганду. Вспомнилось, как они перед прорывом сопровождали в тыл обозы и что они пели тогда. «Горел, шумел пожар московский». Возможно, тоже не шедевр, но петь хотелось и било в точку.
Марш вперед, и на Варшаву!
Через Ровно на Варшаву,
Через Гродно на Варшаву
Продвинем красный фронт!
«Шарманно, не правда ли, Барбара?» – услышала Бася голос тетушки Красовера. Ей, то есть тетушке, Барбару представили перед началом концерта.
– Что? – не поняла старую бандершу Бася.
– Я говорю, шарманно. Ведь правда ж? Наш Пламенный, а вы жеж понимаете, что автор он, а не кацапка Изабелла, пока не совсем еще наш Блок, но ихнего Бедного он всунет себе за ремень. Вы таки ведь тоже скажете, что он не хужее Бедного, а лучшéе, чем Бедный?
– Не хужее, – бормотнула Бася, – но это не мое.
В первом пункте Бася соврала. Пламенный, если вирши Твердовой действительно были придуманы им, выглядел до невозможности убого, стыдно слушать. Тогда как Бедный, пошляк и халтурщик, был всё-таки ловкий рифмач. Занятно, кстати, с чего это Красоверша называет Блока нашим, а Бедного ихним? Подразумевая уровень таланта? Литературное течение? Идейную направленность?
В отличие от Баси, Петя о профессии Красоверши знал. И кипел от негодования. Мало того, что Красовер вечно путается под ногами, так он еще и ббб… такой вот, значит, отпрыск? Ничуть не стыдящийся ремесла своей тетушки и нагло приглашающий старорежимную потаскуху на революционное, идеологическое, республиканское, демократическое мероприятие?
Про мадам Красовер и Красовера Пете объяснил его сосед – буржуазного вида субъект в пиджаке, худощавый, с тонким профилем и с такой же, как у Дзержинского, эспаньолкой. Хихикнув, он в паузе между номерами, показал глазами на подсевшую к Басе Красовершу и тихонько шепнул Пете на ухо: «В недавнем прошлом знаменитейшая бандерша, товарищ первоконник». Слова про бандершу Петя понял сразу – именно на бандершу Красоверша и походила. С первоконником же Петя сплоховал. «Товарищ… кто?» – смущенно переспросил он субъекта. «Первоконник, – улыбнулся профессиональный садист, а это конечно же был он, магистр Карандашов. – Не отпирайтесь, я знаю, вы из Первой конной армии, герой сражения под Ровно».
До Петра наконец дошло: в самом деле, после того как в июле месяце сформировали Вторую конную, он и его товарищи, Лядов, Шифман, Кораблев, стали не просто конармейцами, но еще и первоконниками. Новое почетное звание. Не такое почетное, как краснознаменец, но всё же чертовски приятное.
«Да никакой я не герой, – попытался подправить Петя чересчур осведомленного субъекта, – я почти ни в чем не участвовал. И первоконник я так себе. Конная теперь на Западном Буге, а я? Крыса тыловая». Субъект с Петром не согласился. «Кто же тогда тут все прочие? Поверьте, дорогой товарищ, опыту. Скромность не всегда украшает мужчину. И не так-то уж нравится девушкам».
– Эта Изабелла, – продолжала тем временем, налегая на Басю бюстом, гнуть свою линию бандерша, – неталантливая бездарь. Такую бы не взяли ни в один приличный дом. Вы, Барбара Карловна, совсем другой материал. Шо вы нам скажете за наши бантики?
Барбара признала:
– Бантики бесподобны.
Речь шла о бархатных красных бантиках, принесенных гражданкой Красовер специально для юных хористов. Бася, смутившись, спросила: «Это не лишнее?» «Бантик на хорошей девочке, – разъяснила Красоверша, – никогда не будет лишнее. Поверьте мне, милочка. За что за что, а за бантики я понимаю лучшéе каждый в этом штэдле. Спасибо русской революции, что она сделала моду на красные бантики. Не только для девочков но и для мальчиков. А вы, – профессионально оценила она Барбару, – недурнесенькая. Не зря мой Константен…»
Басе стало неприятно при упоминании о Константене. Знала бы она, что могла иметь в виду мадам Красовер. Но мадам договорить тогда не дали, Басю стали представлять поэту Аронсону-Пламенному и Изабелле Твердовой. Пламенный Барбаре показался прожженным аферистом, что же до Изабеллы, то к ней у Барбары поначалу претензий не было – пока та не сказала о Полтаве и о вдохновившем ее червонном командире.
Вечер же вышел на славу. Детско-юношеский хор отлично спел разученные песни. На сей раз без Ключмейстера – Горобец и Рейзе Лускина не подвели. Бася прочла из Маяковского и из Есенина. Если бы сюда их самих, особенно Володю, вот это был бы вечер! Без завываний Пламенного, без дурацких песен Изабеллы. Впрочем, публика благодарно принимала всё, в том числе и Изабеллу Твердову. Петя, и тот похлопал смазливенькой шлёндре. Но это из вежливости, объяснила себе Барбара. Петя – деликатный человек. Ведь Бася и сама ей похлопала. Исключительно из деликатности.
Хорошо, что он, Петя, сегодня ее проводит. Вместе с Горобцом, Рейзе Лускиной и могилевским Додиком. Идти одной не представлялось возможным, тем более – вместе с Красовером или профессиональным садистом с его острыми пронзительными глазками, прожигавшими дырки в Басином нарядном платье – как выше, так и ниже талии, как спереди, так и сзади. Том самом платье, между прочим, что было куплено для лекции в Житомире. С которой, если прокрутить кино назад, и начались все Басины невзгоды.
Жалко, что не удалось пригласить на вечер Старовольских. Бася, когда утюжила платье, попыталась намекнуть Маргарите Казимировне, но сразу поняла – и бесполезно, и бестактно. Едва удержалась, чтобы не попросить прощенья, что было бы еще большей бестактностью. Как же всё трудно, как же всё сложно. Порою кажется – безнадежно. И тем не менее… Надо идти вперед.
Марш вперед, и на Варшаву!
Glory, glory, hallelujah!
Через Ровно на Варшаву,
His soul goes marching on!
В очередном перерыве профсадист Карандашов, выйдя с Петром в коридор, конфиденциально сообщил:
– Советую обратить внимание на гражданина Красовера. Так и вьется вокруг Барбары нашей Карловны. Вчера я вновь застал его в библиотеке. Он набивался гражданке Котвицкой в провожатые, а та что было сил отбивалась.
Петя встревожился. Он и раньше подозревал Красовера в тайных и безыдейных мечтаниях – но о Басе мечтал практически каждый первый. Однако поползновения, это было слишком. Бедная женщина. Ей и без того несладко. Одна, без мужа, в чужой стране. И моментально вспомнился позавчерашний случай: как Красовер постоянно встревал в его с Барбарой разговор, распускал свой куцый хвост и демонстрировал свою магистерскую образованность. И еще дней пять назад… чуть ли не сидел своей толстой жж… своим объемным крупом на Басином столе, и Басино лицо кривилось от негодования – не так чтобы сильно, но для него, первоконника, заметно.
– Сил хватило? – В горле у Пети пересохло.
Профсадист сверкнул глазами.
– На что? Отбиться? Хватило. Барбара Карловна, она отобьется от кого угодно. Даже от… Хотя кто знает… Слабый пол. А Красовер, хоть его к сильному полу и не отнести, настойчив. Но Барбара Карловна его терпеть не может. Однако терпеть приходится. Проявлять, так сказать, толерантность. К слову, вы в курсе, что испанцы не ездят на меринах? Не задумывались почему? Как кавалеристу вам должно быть интересно.
Петя был не в курсе и не задумывался. Он вообще не понял, при чем тут испанцы и мерины. Автор, признаемся, тоже. Подобно Пете, он ездил и на меринах: на кабардинских, тракенских, орловских, беспородных, на одном ганноверском и русском верховом. Сдается, он и Петя не испанцы.
Петя понял главное – Басю надо спасти от Красовера. Защитить. Оборонить. Прикрыть. В этом состоял его долг. Перед земляками из Житомира, перед товарищем Ерошенко. Перед собственной совестью, совестью комсомольца, члена КСРМУ.
***
В дни Польревкома, 13 августа, начался долгожданный штурм Варшавы. Преодолевая сопротивление многочисленного противника, обладавшего мощной артиллерией, засевшего на подготовленных позициях, обеспеченного огнезапасом, шовинизмом, национализмом и прочей мутной, но действенной идеологией, – части и подразделения 27-й стрелковой дивизии т. Путны и 21-й стрелковой дивизии т. Смолина овладели 14 августа городком Радзымином33, захватили 300 неприятельских пленных и к трем часам пополудни продвинулись еще на десять километров к западу. До центра вражеской столицы оставалось полтора десятка верст. Противник отвечал огнем с варшавских фортов и бешеными контратаками. Радзымин запылал. Четырнадцатого польские войска сумели вновь прорваться к городку. Бои шли на улицах. Поляков опять потеснили. Те снова пошли в контратаку.
Двадцать первая дивизия входила в 3-ю армию т. Лазаревича и, строго говоря, оказалась в тот день в полосе чужой ей армии, а именно шестнадцатой т. Соллогуба. Начдив двадцать седьмой т. Путна был озадачен, более того – раздосадован. Не потому что не хотел делиться славой, а потому, что двадцать первая вклинилась в его порядки и порядка в них не прибавила. При этом ее участие в боевой работе ограничилось первым днем. Назавтра штурм продолжила одна двадцать седьмая. Не только штурм Радзымина, но и всей линии польской обороны от Александрова до Оссова. С возвышенностей кое-где угадывалась Висла. Еще одно усилие, товарищи…
Пятнадцатого августа, в воскресенье, в сумерки, в одиннадцать вечера по советскому времени, в лежавший северо-восточнее Радзымина Вышков, где располагался штаб 3-й армии, прибыли члены Польского революционного комитета, тт. Мархлевский, Дзержинский, Кон и представитель ЦК при Польревкоме т. Скворцов-Степанов. Можно сказать иначе: прибыли члены будущего правительства революционной Польши.
Бой на юго-западе не утихал. Гудели, грохотали и гремели орудия фортов, рокотали пушки бронепоездов. Вышковский пробст, приютивший у себя, вынужденно, польских и русских товарищей, мысленно оплакивал участь Варшавы. Попутно пил с большевиками чай и вел дискуссию о сходстве и несходстве коммунизма с христианством. Разговор был, несмотря на обреченную Варшаву, интересен, и пробст заранее прикидывал, как и кому он расскажет о нем впоследствии. Действительно – кому? В свете происходящего под Варшавой именно это вызывало больше всего вопросов.
Гости хозяину представились не сразу, и на протяжении беседы он оставался в неведении, кто перед ним, эти образованные, бородатые и не в меру интеллигентные люди. Когда же узнал, что дискутировал с самим кровавым Феликсом, то понял окончательно: спасения нет.
***
Чтобы сгладить впечатление от песни Инессы Твердовой, обратимся к настоящим красным песням, аутентичным.
В степях приволжских, в безбрежной шири,
В горах Урала, в тайге Сибири,
Стальною грудью врагов сметая,
Шла с красным стягом Двадцать седьмая.
Запомни, товарищ, не поленись. Пусть в твоем сердце и памяти – рядом с двадцать пятой Василия Чапаева, сорок четвертой Николая Щорса, пятьдесят первой Василия Блюхера, с конкорпусом Виталия Примакова и конкорпусом Гаи Гая, со всеми кавдивизиями нашей Первой Конной – пусть с ними рядом встанет она, двадцать седьмая Омская стрелковая Витовта Казимировича Путны.
На Енисее врагов громила,
В широкой Висле коней поила,
Стальною грудью врагов сметая,
Шла с красным стягом Двадцать седьмая.
Дивизия, штурмовавшая логово.
Почему запомнить нужно именно ее? Дело в том, что дивизий, штурмовавших четверть века спустя другие вражеские столицы – Будапешт, Берлин и Вену – были многие десятки. Двадцать седьмая штурмовала Варшаву одна. «То есть как? – удивится читатель. – Всего лишь одна из пяти дивизий собственной армии? Всего лишь одна из двадцати дивизий Западного фронта? Быть может, автор путает?»
Автор путает не в большей степени, чем польские писатели, воспевавшие Кирхгольм и крылатых гусар Ходкевича, Сомосьерру и шеволежеров Козетульского, Рокитну и улан Дунина-Вонсовича. Нет, в первый день повоевала немного двадцать первая дивизия третьей армии, а в третий день, пятнадцатого августа, приняли участие вторая и семнадцатая дивизии шестнадцатой, по причине их слабости – крайне пассивное. Все три дня подряд наступала лишь одна, двадцать седьмая.
В одной из глав третьей части, описывая Сквирский прорыв, мы отдали должное подвигу нескольких польских рот, на протяжении дня сдерживавших напор двух кавдивизий Конной и в итоге разбитых и уничтоженных. Но эти роты – оборонялись.
Двадцать седьмая наступала.
Ее начдив, сознавая недостаточность сил, как своих, так и армии, предлагал атаки прекратить, отступить, отдохнуть, перегруппироваться, пополнить иссякающий огнезапас. Но командарм шестнадцатой т. Соллогуб приказывал атаки продолжать. При этом ни он, ни руководивший из Минска т. Тухачевский не ставили задачи овладения Варшавой, они требовали выхода к Висле с целью ее форсирования. Однако стремление к Висле на данном участке подразумевало бой на подступах к Варшаве. Объективным его итогом, не обязательным, но возможным, могло бы стать… Да, да, да, оно.
Итак, запомни, товарищ. Первым русским генералом, штурмовавшим в двадцатом столетии вражескую столицу, был начдив-27 Витовт Казимирович Путна.
«Начдив-37, – ухмыльнется варшавский профессор. – Как и прочие начдивы и командармы Западного фронта. Вместе с его командующим, минским товарищем Тухачевским».
Мы отвечать не станем. То, что незаживающая рана для нас, для них – лишь повод для мстительной радости. Черт с ними, пусть себе прыгают.
Наше дело правое. Им же только и осталось – прыгать.
***
Продвижение давалось нелегко. Часто не давалось вовсе. Сопротивление польских войск на правом берегу поддерживали огнем многочисленные батареи и курсировавшие по чугунке бронепоезда. Контратаки на Радзымин сопровождали танки. На протяжении трех дней, на фронте в два десятка километров двадцать седьмая вела борьбу с тремя численно превосходящими дивизиями, не всеми сразу, но имевшими возможность менять оборонявшиеся и контратакующие части, вести бой непрерывно, днем и ночью. При этом к началу штурма в дивизии оставалось штыков на пехотный полк образца пятнадцатого года, немногим более трех тысяч. Могучая дивизионная конница – о ее устрашающем появлении в разных местах сообщают польские писатели – насчитывала 235 сабель. И это приведенное нами число измученных, без пищи и без отдыха людей с каждым часом неуклонно уменьшались. Четырнадцатого августа потери составили 1096 человек, 625 из них пришлись на 79-ю бригаду, овладевшую неприятельскими окопами в южном секторе, в районе Оссова.
Будь на месте двадцать седьмой ординарная стрелковая дивизия такого же состава, ее давно бы развеяли по ветру. Она бы и сама прекратила атаки. Но двадцать седьмая не была ординарной. «Коренная» дивизия разгромившей Колчака 5-й армии, она прошла долгий путь – от Волги до верховьев Енисея, а потом от Березины до Вислы. Испытала немало закаливших ее поражений и еще больше одержала побед. В ней служило множество добровольцев – великорусских, белорусских, уральских, сибирских. В ее составе к лету двадцатого было три тысячи членов компартии. В совокупности это давало многое.
Весной двадцатого, после победы над Колчаком, ее расквартировали под Минусинском с целью отдыха и боевой учебы. Но едва дошли известия о вторжении Пилсудского на Украину, ее начальник, в полном согласии с настроением красноармейцев, обратился в РВС 5-й армии с просьбой об отправке на польский фронт. В конце июня через Енисейскую и Западную Сибирь, со средней скоростью семьсот километров в сутки, проследовали девяносто шесть дивизионных эшелонов. «Даешь Варшаву» было начертано на украшавших составы красных лентах.
До Смоленска дивизия доехала без случаев дезертирства, более того – пополнившись в дороге добровольцами. (Другие части при долгих переездах теряли до четверти личного состава.) Как следствие, перед июльским наступлением ее не пришлось пополнять кем попало, дезертирами из местных и тому подобным сбродом. Она была неплохо вооружена, имела 260 пулеметов, 34 орудия, была хорошо обеспечена в санитарном, ветеринарном и автотранспортном отношении – хотя поизносилась и поистрепалась ужасно. (Новое обмундирование запаздывало.) Отличалась выучкой красноармейцев, в том числе из свежих сибирских пополнений, и слаженностью подразделений и частей – не пропали даром три месяца учебы в Минусинске. Если бы не потери за месяц непрерывного наступления, то к моменту варшавского штурма в ней было бы штыков в два с половиной раза больше.
Словом, двадцать седьмая была самой боеспособной в 16-й армии и одной из наиболее боеспособных в составе фронта. Долгие походы, в том числе великий сибирский, тысячи пройденных в стужу пешком километров приучили бойцов к небывалым лишениям. На Запфронте доброхоты из штабарма начали было стращать бойцов и командиров поляками: «Это вам не колчаковские банды, это современная европейская армия; забудьте ваши легкие сибирские успехи». Бойцы, командиры, начдив недоумевали. В самом деле, лучше бы о замене шаровар и гимнастерок позаботились, а не бодягу про «легкие успехи» разводили. Вам бы такую легкость.
По шляхам Западного края за ротами тянулись кровавые следы. Обувь была сношена вконец. (Не только у них; и не только у наших – современная и европейская армия тоже часто отступала босиком.) Остались позади освобожденный Минск, прорванная линия немецких окопов, форсированный Западный Буг. И двести километров взятой с бою этнической Польши.
И все-таки что могли сделать три тысячи штыков, даже самых умелых и сильных духом, против как минимум троекратно превосходящего и отлично оснащенного противника? Очень мало, но при одном условии: если бы качества врага и управление им не уступали бы качествам и управлению двадцать седьмой. Ничего подобного на варшавском плацдарме не наблюдалось. Многочисленные, однако необстрелянные польские добровольцы сотнями терялись по дороге к линии огня – не столько от страха, сколько по неопытности, незнанию и неумению. Ломались, не доехав до Радзымина, танки. Могучая артиллерия вела ураганный огонь – но не всегда по запросам и не всегда по разведанным целям, то есть просто понапрасну сотрясала воздух. В собранной на плацдарме современной европейской армии с избытком было бардака и бестолковщины, выражаясь на польский манер – балагана. В подобных условиях двадцать седьмая вести боевую работу могла. Из последних сил, истекая кровью, но до известного предела могла.
