Пьеса для пяти голосов

ГОЛОС ТРЕТИЙ. ТЕЛЕВИЗИОННЫЙ ГЕНИЙ

Я открываю глаза.

Утро. Новый день.

Каждый мой день начинается с этих философических двадцати минут в постели.

Хвала создателю, я не чиновник, не клерк, мне не нужно бежать на работу к восьми-девяти. Я человек так называемой творческой профессии, поэтому могу позволить себе поваляться в постели. Вот именно: если денег толком не платят, так зато и свободен как ветер.

Я гляжу на потолок, на люстру, на стены моего жилища – они всё те же, что и семь лет назад, когда я въехал в эту квартирку после развода с женой. Жизнь вокруг изменилась до неузнаваемости – мой дом остался прежним. И, правду сказать, вовсе не потому, что я здоровый консерватор. Просто-напросто я не могу заработать достаточно денег, чтоб улучшить интерьер. Вот, пожалуйста: года три, наверное, хочу купить новую люстру, но по-прежнему висит надо мной это трехрожковое паскудство. Или ещё – рабочий стол. Я собрал его своими руками из подсобного материала – фанеры и бруса, – так и стоит сооружение, укрытое от стыда скатертью.

Ну да ничего, утром я по поводу своей бедности не слишком печалюсь. Вот по вечерам, особенно если я по какой-то причине один, без женщины или сына, аскетический облик квартиры частенько наводит тоску. Спасибо дорогим женщинам, они, каждая на свой лад, пытаются украсить мой суровый дом. Одна подарила красивое зеркало, другая – покрывало, третья – кухонную полку.

Вот и Маринка вчера принесла теплый коврик для ванной комнаты. Другое дело, что заботилась она не только обо мне, но и о себе: пол-то кафельный, холодно, зябко нежным женским ножкам…

Марина была вчера особенно ласкова. Она взрослеет, становится настоящей женщиной. Казалось бы: что тебе, старому дураку, нужно ещё?

Не знаю.

Когда мы выбираем себе половину, логика, если употребить рекламный язык, – логика отдыхает. Далеко ходить не надо: когда мы с Мариной предаемся любви – кажется, всё замечательно. Мы походим друг другу, она в восторге от меня, мне хорошо с нею. Так в чём же дело?

Какой-то малости недостает. Я не могу с нею забыться. Даже в самые напряженные, самые восхитительные мгновения, когда мы приближаемся к вершине, – я не могу забыться, расслабиться полностью, уйти с головой в этот омут животного наслаждения. Я отдаюсь страсти – и одновременно замечаю, запоминаю, слышу всё: как моя женщина повернулась, как застонала, как закусила губу; вот загудела вода в трубе, вот взревел автомобиль за окном…

В этом есть что-то неправильное, что-то ненормальное. Вот в твоих объятьях, в твоем обладании, в твоих грубых руках – прекрасная женщина. Она, как говаривал наш лучший поэт, в восторге, в упоенье, она вся отдалась твоей воле, она повинуется каждому твоему движенью, она принимает тебя с наслаждением и радостью, тело её здесь, а душа на седьмом небе. Ты ощущаешь каждое трепетанье её доверчивой плоти, но ты – ты холоден душой. Тело твое наслаждается – душа хладнокровно наблюдает. В общем, ужасно.

Мне, наверное, не повезло в жизни. Я знаю, что между мужчиной и женщиной всё может происходить по-другому.

Я не люблю высоких слов. Я им не верю. Не успеют они, как имел в виду другой поэт, изречься, как уже становятся ложью. Чем старше, вернее, старее становишься, тем осторожней используешь слова. Попросту говоря, вступив в пятый десяток, иногда самому себе я способен признаться, – но только самому себе и не вслух, а мысленно! – чего я ещё хочу от жизни.

Я хочу, чтобы женщина, которую я люблю, – любила бы меня. И наоборот.

Это просто. Очень просто. Как дважды два – четыре.

Но у меня есть подозрение, что не достанет остатка моей жизни для исполнения этого желания.

Вот Марина любит меня. А я?

Я вспоминаю, как она уходила. Ей нужно бежать за дочерью, дело идет к полуночи, она оделась и стала, ждет. Я изобразил полудрему, носом в подушку, поперек постели, – мол, умаялся в любовных забавах, сил нет.

Сквозь прищуренные веки я наблюдал за ней. Ей очень хотелось, чтоб я встал, оделся, проводил её – проводил до самого дома, – хоть там и идти-то пятьсот метров, пять минут. Ей очень нравится ходить со мной под руку, разговаривать со мною у всех на виду, смеяться, что-нибудь поправлять в моей одежде и всё такое прочее. Она всеми возможными способами стремится сделать нашу связь публичной, она не боится этого, наверное, потому, что это означало бы: я по-настоящему в неё влюблён, оценил её, такую молодую и красивую, и готов ко всему, – то есть к женитьбе.

Но я спал, вернее, делал вид, что сплю, и она не решилась меня потревожить. Она любит меня, мерзавца, заботится обо мне. Может быть, она инстинктом почувствовала, что я не пойду, обижу её, – и сделала вид, что так и должно быть.

Мне жаль женщин, я их всех жалею. Где-то я прочитал, в каком-то советском романе, как герой-офицер, пришедший с войны, всё время появлялся с какими-то невидными, некрасивыми женщинами. Его спросили: почему? Ведь сколько красавиц сохнут по тебе, сколько их, после войны безмужних, готовы на всё для тебя… почему?

Он ответил, что красавицы найдут кого-то в конце концов, а что делать некрасивым, им-то кто даст хоть малый кусочек любви?..

У меня недостаёт мужества – помогать некрасивым женщинам, но я этого парня хорошо понимаю. Жизнь жестокая штука, женские души плохо приспособлены для нашей жизни. Я пытаюсь помочь им всем, на кого хватает моей нежности.

Её, нежности, во мне осталось немного, я уже не могу любить женщин всей душой. Я люблю их половиной, четвертью души – и, оказывается, для многих и этого – довольно, чтобы быть счастливой. Я не помню, чтоб за последние годы я кому-то признался в любви – язык не поворачивается. Когда это случилось в последний раз? Может быть… не помню.

Словом, постояла Марина и ушла, сказав что-то на прощанье. Я заснул, на славу выспался, и вот лежу теперь, гляжу в потолок и наконец-то даю себе волю: подумать над тем, что сообщила мне Марина.

Видите ли, мэр зовет меня сегодня в полдень на совещание. Подумать только – совещание! Как будто я клерк из мэрии. Любой российский градоначальник искренне уверен, что все жители города – если уж не прямые подчиненные, то являться по первому зову обязаны.

Мэр зовет меня обсудить подготовку к его новой избирательной кампании. Понятно. Это хорошо. Выборы дают возможность нашему брату-телевизионщику выжить или укрепить свое материально-финансовое положение (для тех, кто выжил). Это всё понятно и неинтересно.

Тут я улыбаюсь и смотрю на часы. Назначено на двенадцать, ещё уйма времени. Улыбаюсь я потому, что ловлю себя самого на вранье. Конечно, то, о чем будет толковать мэр, мне неинтересно. Это правда. Но то, что будет сама встреча, – это меня интересует. И не просто интересует – волнует, будоражит настолько, что, даже думая и рассуждая о Марине, я на самом деле думал о другой женщине.

Я думал и думаю о Саше, об Александре Петровне, пресс-секретаре мэрии.

Тут я перевожу взгляд на полку с видеокассетами. Там есть кассета, которую я смотрю редко. Связываться с этой кассетой, знаете ли, себе дороже. Посмотришь – настроение падает, окружающие страдают, – например, любящие тебя ни в чем не повинные женщины.

Я достаю эту кассету очень редко. Когда предстоит что-нибудь особенное в моей жизни. Или когда мазохистское настроение. Похоже, сегодня такой день. И я, наконец, позволяю себе ясно сформулировать то, что так задело меня.

На совещание к мэру может прийти Саша. Ведь выборы мэра – это часть её прямых служебных обязанностей. И теперь может получиться так, что мы – я и Саша – станем часто видеться, так сказать, общаться на производстве.

Это хорошо или плохо? – спрашиваю я себя самого.

Не знаю, – отвечаю себе же.

То есть, если начистоту, мне хочется, чтоб мы встречались и общались. Собственно говоря, я очень хочу, чтоб мы виделись постоянно. И если сейчас она позовет меня, если ей понадобится моя помощь, я брошу всё, кроме сына, и помчусь стрелой…

Но в том-то и дело: у меня нет никакой уверенности, что ей хочется того же, что и мне. Я даже уверен в обратном.

То, что я сделал с нею, с нашими отношениями, – этого простить невозможно. Я это знаю и на прощение не надеюсь. Да и на что можно надеяться: Саша замужем, у неё ребенок, положение и всё такое прочее. У неё всё в порядке, зачем ей нужен нищий пожилой мужик, когда-то так больно ранивший её душу?

Итак, начинается мазохистская пятиминутка. Я иду на кухню, ставлю кофе, достаю кассету, сую в видик. Проматываю часть пленки – мои старые упражнения в монтаже и композиции под названием «Александрия» – этого я смотреть не буду, это мне сейчас не по силам.

Я отхлебываю кофе, закуриваю сигарету и начинаю смотреть. Я смотрю все видеоматериалы, которые проходили по нашему каналу с участием Саши.

Вот она, работая ещё в газете, ведет у нас обзор печати.

Вот она, ведущая, в передаче о самодеятельных городских театрах.

А вот знаменитый (в определенных кругах) прямой эфир: мэр против журналистки по квартирному вопросу.

Подоплека была такова: Саша добыла компромат – как мэр приватизировал громадную старую квартиру. Обычная метода: коммунальных жильцов расселили, а деньги на это, по официальной версии, дал мэр. Вспыхнул скандал. Мэр вызвал Сашу на поединок в прямом эфире. Я так волновался тогда, что ушел из студии, наблюдал сшибку по монитору из своего кабинетика. Попросту говоря, меня трясло, и я выпил полстакана водки. Дуэль завершилась благополучной ничьей: мэр доказал отсутствие злоупотреблений и свою финансовую чистоплотность, но и признал, что рядовому гражданину даже при наличии денег не удалось бы заполучить такую квартирку. Дескать, одна из немногих привилегий мэра.

После этой истории Саша сделалась пресс-секретарем, с тех пор регулярно появляется на экране, – все сюжеты у меня на видеокассетах, не упустил ни одного кадра.

Кассета кончается, я докуриваю последнюю сигарету, и одна мысль у меня в голове: какая это жуткая сила – красивая и умная женщина на экране телевизора.

… Миллион раз я прокручивал в голове тот наш последний разговор.

Всё обрушилось через месяц после того, как я смонтировал «Александрию». Саша уехала к родителям, её не было недели три. А тут какое-то случайное застолье, женщина, она прилипла ко мне, обвила меня, я пришел в себя только у неё в постели. По приезде Саши доброхоты ей всё доложили.

Она не звонила, я нашел её. Она не хотела говорить, я чуть не силой заставил её выслушать себя.

Я сказал ей, что она должна понять меня: я сам не знаю, как вышло, я не виноват, всё подстроили…

Я стоял перед ней, пытался шутить. Она подняла голову, под её странным взглядом я глупо улыбнулся. Саша побледнела, ударила по моей ладони, которую я держал на её локте. И всё – ушла не оглядываясь.

С тех пор я не имел с ней личных, частных разговоров.

Я дулся, обижался, потом злился, говорил себе, что она пожалеет. Нашлись тут же врачевательницы-обожательницы. Вскоре она вышла замуж.

Спустя некоторое время мне стал постоянно припоминаться этот её взгляд на прощанье. Так вот живешь-живешь, потом на секунду остановишься – и вдруг её глаза и этот взгляд… Странное дело, почему-то понимаешь главные вещи до конца, до донышка только тогда, когда уже поздно.

Может быть, только через год я понял, чего она ждала-ожидала. Что я спутался с другой бабой – того было не поправить, но Саша, наверное, ждала чего-то такого, что позволит забыть. Надеялась что-то увидеть во мне, чтоб поверить и забыть.

А что она увидела? Мою глупую ухмылку…

Теперь-то я знаю, что следовало мне сделать, – как говорится, перед богом и людьми.

Я так ясно вижу эти сцены, словно сам снял их своей камерой.

…вот я вхожу в редакцию. Саша стоит спиной, она ещё не видит меня. Дамочки-журналисточки умолкают, и Саша оборачивается.

Я подхожу ней, становлюсь перед ней на колени, говорю, глядя ей в глаза: «Прости меня».

Саша смотрит на меня, подбородок у неё дрожит. Потом она бьёт меня изо всех сил по морде, наотмашь бьёт, и убегает. Я поднимаюсь с колен, кланяюсь остолбенелым дамочкам, выхожу вон.

Саша быстрым шагом удаляется по улице, почти бежит. Я вижу её спину, вижу, как она по своей привычке чуть забирает вправо при ходьбе. Я иду за ней, не отстаю, до самого дома, до самого подъезда.

А потом – потом я каждый день встречаю Сашу вечером, возле дома. Там есть такая лавочка, немного в стороне, так что всё хорошо видно. И тому, кто возвращается, и тому, кто ждет.

И вот я встречаю её день, другой, третий, десятый, двадцатый…

А потом… потом она прощает меня, мы женимся, у нас рождаются дети, мальчик и девочка, и мы живем долго и счастливо.

…Я перевожу дух и говорю себе, что нужно готовиться к совещанию у мэра.

Надо бы одеться поприличней. У Саши муж бизнесмен, они могут себе позволить изыск в одежде.

Что касается меня – то не до изысков мне. По правде говоря, у меня даже нет приличного костюма. Слава богу, характер моей работы допускает джинсовый стиль в одежде. В общем, я собираю всё самое лучшее, но, когда заглядываю в зеркало, настроение падает.

Проклятые деньги.

Когда я в очередной раз приношу деньги своей бывшей жене, она облегченно вздыхает. Это её облегчение относится вовсе не к тому, что я, лично, могу не принести алименты. Не в этом дело. Просто когда у всех проблемы с деньгами, так и ждешь, что и этот источник-ручеек оборвется, высохнет.

Унизительно.

Вот я, сорокалетний мужик, живу в однокомнатной хрущобе, таскаю камеру на плече, пешком, в лучшем случае – на своей потрепанной «копейке». Чем я хуже вот этого мордастого молодчика, который чешет по переулку на блестящей иномарке?.. Я не могу заработать даже на приличный «Жигуленок» – разве это не унизительно?.. Только не говорите мне, что нужно больше работать, – я уверен, что работаю не меньше этого молодца. Но он нашел ту кузницу, где куются баксы, а я нет. За мой труд платят столько, что не хватит на жизнь старику, не то, что мне и моему сыну. Разумеется, я всегда, при любых обстоятельствах, найду деньги на моего ребенка, даже если самому придётся сесть на чай с хлебом.

С этим справиться можно.

Но унижает тёмное враждебное чувство, которое так и поднимается в душе, когда видишь нынешних баловней судьбы – банкиров, коммерсантов, бандитов и всякого рода демократических оптимистов. Они уверены в себе, в завтрашнем дне. Демократия и свобода – для них. В том числе – свобода слова. И я с ними согласен: свобода и свобода слова – ценные вещи. Это как хлеб – куда без него? Но бедность, даже с хлебом – унизительна. Может быть, потому я и не люблю мэра, что он всегда так благополучен, ровен, явно не беден, хотя и не тычет всем в глаза своим достатком.

Вот так да…

Я хмыкаю и от удивления иду выпить чаю.

Выходит, я не люблю мэра. Я никогда это для себя не формулировал. А вот на тебе – прорвалось.

Чай крепкий, прочищает мозги не хуже кофе или сигареты.

Не надо вешать себе лапшу на уши. Мэр человек вполне нормальный и не чета тупым и наглым новым русским. Если таковые вообще существуют. Ты не любишь его потому, что у него в помощниках есть одна женщина, и он, поганец, может каждый день с ней общаться.

Саша – вот почему мы взъелись на мэра.

Сашенька… Тут мне потребовалось закурить, но от сигарет осталась пустая пачка на кухонном столе. Слава богу, на случай полной денежной катастрофы я держу стратегический резерв. Как наши отцы и деды хранили про черный день запасец спичек, соли, сахара и махорки – так у меня на верхней кухонной полке всегда лежит пачка «Беломору». Когда подопрёт – и папироса сгодится.

Нет, к мэру я отношусь нормально. То есть, никак не отношусь. Есть мэр – и хорошо. Какая разница – этот или какой другой. Это как снег или дождь. Как погода, как природа. Я даже как-то помог ему, мэру, и он об этом не знает.

Приходит однажды ко мне мужик, мелкий строительный коммерсант. И выкладывает информацию. Как мэр себе дачу строил. Якобы материалы прикарманил. Мужичок этот пришел ко мне как директору телекомпании, журналисту – вот я тебе компромат, а ты мне – бесплатную рекламу на полгода. Или – на квартал. Как в том анекдоте: ну хоть закурить дай.

Я этого деятеля спрашиваю: а ты все свои дела делаешь чисто? Он ухмыляется. О чем речь, – говорит, – всяко изворачиваемся. Но, во-первых, о его, деятеля, комбинациях мало кто знает, а во-вторых, он же не мэр, кому интересен?.. Такая логика.

В общем, я его послал. Если даже, говорю, твоя история – правда, то чем ты, маленький воришка, лучше его? Ты, значит, предприниматель, а он, видите ли, – вор?..

Больше он не приходил, история эта нигде не всплыла.

У меня был соблазн: пойти к Саше и рассказать ей – всё ж таки пресс-секретарь. Так сказать, предупредить. Но я сдержался. Противно. Двусмысленное какое-то предупреждение: то ли помогают мэру, то ли на пушку берут. Кроме того, мэр, как говорят американцы в своих боевиках, уже взрослый мальчик, и должен сам справляться со своими проблемами. Ну и главное, конечно, в том было, что Саша всё прекрасно поняла бы – что это всего лишь повод встретиться с ней. И если она хочет того же – это хорошо, а ну как ей на меня давно уже наплевать, она всё поймет и от души моим унижением насладится?..

Без трех минут двенадцать я вхожу в приемную мэра. Суббота, Маринки нет на боевом посту, в приемной – дежурный охранник.

Спустя две минуты заглядывает Саша. Она кивает мне, спрашивает про мэра, говорит, что возьмет что-то в своём кабинете.

Через две минуты после полудня появляется мэр – улыбается, крепко жмёт руку.

Мы усаживаемся в светлом мэрском кабинете, Саша приносит чай на серебряном подносе.

Мэр начинает излагать суть, Саша вставляет словечко-другое, я – молчу и пью чай.

– Что скажешь, Дмитрий?– наконец спрашивает мэр. – Готов поработать от души?

Я отвечаю мэру, что, если б на его месте сейчас сидел коммунист, он получил бы такой ответ: что телекомпания обеспечит всем кандидатам равные возможности.

– Так-так, – говорит мэр, неопределенно улыбаясь.

– Самое забавное, – продолжаю я, – что равные возможности в данном случае – сущая правда. И выгодно это в первую голову вам, господин мэр.

– Почему? – спрашивает он.

– Потому, – отвечаю я, – что мэр сегодня имеет большое преимущество перед другими кандидатами, поэтому задача одна – не расплескать фору до выборов.

Саша и мэр переглядываются. Я вижу по их глазам, что им нравится ход моих мыслей.

Мэр встает из-за своего начальственного стола и, улыбаясь во весь рот, заявляет, что весьма доволен разговором. Но ему нужно ехать, дела, мы же, то есть пресс-секретарь и я, можем обсудить подробности.

Я сижу, молчу, как говорится, в тряпочку. Мэр уносится вместе со своим портфелем. Саша ставит чашку на блюдце и говорит, что можно детали обсудить на улице, по дороге домой. Погода хорошая, так что…

– Разумеется, – отвечаю я, встаю, меня не слушают ни губы, ни руки, в результате чашка летит на пол, её спасает только мягкое ковровое покрытие.