Времена. Избранная проза разных лет

А теперь – Ист Голд Клаб – вот как это называлось на Тенерифе. Когда после часа экономических разглагольствований Главный Менеджер уступил наконец место телевизору, я почувствовал, что терпению моему приходит конец. Хотелось есть и пить, два стаканчика пепси, которыми нас угостили фирмачи, даже не извинившись за свою скаредность, только ещё больше обострили тоску. Но прежде чем мы получили наглядное доказательство райской жизни на берегах Атлантики, перед лицо честной компании выбежал ещё один мужичок, помоложе, и прокричал в зал для девочек, которые снова были готовы за нас приняться – проблеял нечто в смысле – такой-то и такой-то клубные номера с продажи снимаются. Кто-то не выдержал натиска и уже купил? Я оглянулся. За двумя столиками в разных концах зала наблюдались трогательные сцены: счастливым покупателям пожимали руки счастливые продавцы. Главный бобрик был, разумеется, там же, он как-то странно суетился, перебегал от одного счастливца к другому, вывел их наконец в проход между столиками и жестом спортивного рефери, вздымающего вверх перчатку победителя, взял за руки обоих и объявил победу всеобщую. Деньги на бочку: новых владельцев недвижимости немедленно увели, чтоб отвезти по домам и там получить с них плату. Всё наличными.

А мы вернулись к нашим баранам. Свет погас, замерцал экран под потолком, и распахнулась морская даль, загалдели вездесущие чайки, белый город вырос под красными черепичными крышами – Санта-Крус де Тенериф. Волшебное зрелище! При виде таких картинок-«симулякров» (я не чужд веяний современной мысли) память обычно переносит нас в некоторые точки пространства-времени, которые можно было бы, как говорят математики, поставить в соответствие видимому «здесь-и-теперь». Благословен тот, у кого есть куда вернуться: дом, страна, семья… Что до меня, то я всегда в таких случаях оказываюсь в Италии. Удивительно, неправда ли? Мне и самому до сих пор не верится. Ещё наглухо был задёрнут железный занавес, и мы изо всех последних натужных сил готовились к войне с «империалистами», а я тем временем как по мановению волшебной палочки перелетел в Рим. Произошло это чисто по-русски: не было бы счастья, да несчастье помогло. Если в двух словах – я заболел, мне поставили диагноз, который не оставлял почти никакой надежды на исцеление: миелобластный лейкоз. Анамнез, впрочем, был абсолютно ясен – я схватил, как у нас говорят, слишком большую «дозу» – оружие возмездия чаще всего мстит своим создателям. Как это ни странно, советская медицина, преуспевшая во многом другом, не умела тогда справляться с этой жестокой хворью. Но я был ещё нужен стране, и страна в лице генерального секретаря (ни больше, ни меньше!) милостиво позволила мне пролечиться в Италии. И даже снабдила командировочными. «Режим», было вцепившийся в мои ягодицы мёртвой хваткой, потерпел неожиданное фиаско. А мы ещё набрались наглости (имею в виду себя и своё Предприятие) и, ко всему, протащили через ведомственные рогатки мою жену как провожатую «ввиду тяжёлого состояния больного». Занималась розовая заря Перестройки – многое стало необратимо. Мы сели на самолёт и через три часа приземлились в Риме.

Только теперь, заскочив ненароком в область воспоминаний, я сообразил, чему обязаны мы приглашением на эту хитроумную «презентацию». Ведь мы были за границей! Свидетельство нашего достатка отразилось в анкетках, что мы заполнили раньше, теперь из нас по капле «выжимали признание».

Новая философия права лишь отчасти. Телевизионные «симулякры» хотя и обманывают в том смысле что создают ложное ощущение «присутствия», тем не менее способны вызывать к жизни воспоминания, упакованные в прошлом опыте. Вряд ли неискушённый «потребитель картинки» испытывает что-либо, кроме лёгкого содрогания при виде трупов и крови, заснятых документалистами на чеченской войне, – ведь это как нельзя лучше вписывается в «некроэстетику» нынешнего кино. Но если ты однажды испытал неподдельный ужас от подобной «картинки» вживе, то он будет просыпаться всякий раз – в том твоём «Я», – разбуженный «симулякром». На дворе девяносто пятый, когда жена смотрит телевизионные новости, я ухожу в другую комнату.

Это к слову. То, что нам демонстрировали сейчас, напротив, не доставляло ничего кроме удовольствия. Санта-Крус показался нам со стороны набережной донельзя похожим на Венецию в окрестностях Дворца Дожей. Клубные апартаменты, ждущие покупателей, расписывались в мельчайших деталях, вплоть до итальянской сантехники (она-то была нам знакома!) и необъятных кроватей, подобных той, что восхитила нас в римском пансионате у вокзала Термини, где мы остановились по приезде. Я даже с теплотой вспомнил больницу Salvator Mundi, хотя сам процесс лечения не мог оставить по себе приятных воспоминаний: меня кололи и пичкали всякой дрянью, призванной обороть порчу, и довели до такого состояния, что я лежал пластом, не в силах пошевельнуться, и жена приходила каждый день и ухаживала за мной, как за малым ребёнком. Но когда всё же я встал с постели, то даже ощутил прилив сил, позволивший мне взобраться на купол собора Святого Петра и бросить оттуда взгляд на Вечный город. Вероятно, я был слишком измучен месяцем непрестанных процедур – или просто жизнью? – для того чтобы оценить по достоинству его красоту; и нелепая до отвращения мыслишка скользнула в мозгу: одного нашего «изделия» с лихвой достало бы стереть с лица земли этот город-символ европейской цивилизации. Таким он показался мне маленьким и беззащитным. Подумать только! – что за печаль, что за злость овладели мной при виде овеществлённой благодати на дальних берегах. И чего это я так разволновался? Ну ещё добавился ко всему маленький русский обман – велика ли важность? Оставалось досмотреть совсем немного, конец комедии – лотерею («Машина или тур в Америку»). Не успел ещё погаснуть экран, и гора Маунтеде ещё призывно маячила на горизонте, где океан сливается с небом, как на сцене опять появился Главный и попросил назвать несколько цифр. Из зала стали выкрикивать, фломастер забегал по чистому полю и вскоре на нём образовалось семизначное число. Присутствующие должны были извлечь из бумажников денежные купюры достоинством в пятьдесят или сто тысяч и сравнить их номера с числом на «доске». Те, у кого совпадут первые четыре цифры, выигрывают машину. (Я прикинул: вероятность близка к нулю. Что и следовало ожидать.) Все остальные – «тур в Америку». Ура! Мы выиграли тур в Америку! Жена – неисправимая оптимистка – радостно сжала мне пальцы: «Почему ты не радуешься?» Пойдём отсюда, сказал я. Не хочу чтобы меня снова надули.

Свет, заливший зальчик по окончании фильма, вновь показался мне слишком ярким. Я подумал, что надо бы рассказать жене, уж коли я вспомнил об этом, – пожалуй, в другой раз не захочется. Есть тайны, который мы храним от близких, в сущности, безотчётно. Ну почему, спрашивается, не рассказать о происхождении (пусть даже гипотетическом) этой моей странной – действительно странной! – как она её называет, «фотофобии»? Нет ничего проще: передать рассказ матери (сам-то ведь я не помню) – о том как по ночам подъезжал «воронок» и входили – сытые, весёлые, красивые, в кожанках, в шинелях, – входная дверь должна была всегда оставаться незапертой, – чекисты, втыкали рубильник на щите, и спальный клуб, а заодно комнатёнку «начальницы» (через несколько слоев марли) заливал яркий, непривычный, режущий глаза свет. И – ужас. Девочки лежали, натянув одеяльца до самых глаз, а мужчины шли по проходам и вели отбор: иногда жестами приказывали встать и одеться, иногда одеяло сбрасывалось на пол, но жертву оставляли в покое, шли дальше. Отобрав пять-шесть наиболее привлекательных, уводили с собой. Больше этих несчастных никто никогда не видел. Освободившиеся койки быстро заполнялись новыми постоялицами. Мать рассказала мне это в один из периодов короткого просветления, когда я, уже взрослым, навещал её в сумасшедшем доме. Там она и умерла вскоре после войны.

Но я отвлёкся. Машины из присутствующих никто не выиграл. Ещё троих увели на расплату. Судя по всему, торговля клубными номерами шла хорошо. Наша застольная пропагандистка заполнила и вручила нам «путёвку» на два лица, по которой нам дозволялось неделю прожить в Майами в двухзвёздочном отеле бесплатно. Всё остальное – за свой счёт. Мы поблагодарили и ушли. Жена заботливо спрятала бумагу в свою театральную сумочку.

Дома я внимательно всё перечитал: получалось нам явно не по карману, мы не имели такого «счёта», чтобы оплатить из него дорогу и питание. Мы даже посмеялись немного. Я объяснил жене: в своё время Сталин построил «государственный капитализм» (я недавно где-то прочёл), а то что мы держим в руках, – «капитализм с человеческим лицом», – тоже не сахар. Хотел добавить аргументов «родом из детства», но было уже поздно, первый час ночи. И вообще… Я порвал обманку на мелкие клочки и выбросил в мусорное ведро. Жена пошла спать, а я еще выпил коньяка и посидел немного на кухне.

В порту

Канарские острова встретили их прохладой, какой-то необыкновенной прозрачностью воздуха и тишиной. После шестисуточной болтанки в Бискайском заливе жизнь на корабле снова пришла к своей неторопливо-сонной норме, затаилась по каютам, а в порту и вовсе, казалось, в изнеможении замерла, чтобы за несколько вечерних и ночных часов набраться сил для броска на берег.

Самые любопытные, однако, выползли из своих кондиционируемых нор на палубу и стояли у борта, любуясь белым городом в лучах закатного солнца. Снежная шапка Маунтейде возносилась на чистейшем голубом фоне, нависала над зелёной стеной растительности, уступами домов и будто даже клонилась к океану в неизъяснимой игре пространственной и воздушной перспектив. Совсем по-сезанновски, подумал Воронин и тут же почему-то вспомнил название читанного давно романа: «Край безоблачной ясности». Хотя и не об этих местах он повествовал. Что и говорить, Санта-Крус был как всегда великолепен.

Научно-исследовательское судно «Академик Николай Андросов» завершало свой шестимесячный рейс из Владивостока в Николаев, где должно было надолго стать на прикол: его большому, измученному океанскими стихиями телу требовался капитальный ремонт.

Рейс был труден. Не столько работой (для людей, любящих своё дело – а все они были такими, – работа всегда отрадна), сколько преследующей экспедицию непогодой, глупыми неполадками в снабжении, «разбродом и шатаниями» в коллективе, а главное – самой своей изнуряющей длительностью, не окупаемой даже пятью стоянками – эта была шестая – в самых знаменитых мировых портах. Кто не совершал никогда кругосветного плаванья с научными целями, тому не понять всей утомительности данного предприятия.

По громкой связи объявили сбор в салоне капитана: прибыл агент. Теперь им отдадут остатки причитающейся валюты и на три дня, как любит говорить его сосед по каюте Саша Варфоломеев, «город на разграбление». А Воронин шутил в ответ: устроим варфоломеевскую ночь. Э-э-х, мечтательно тянул Саша, провести ночь в портовом кабаке, а на рассвете завалиться всей шоблой в публичный дом! Это был не первый его рейс, но через месяц после выхода из Владивостока Саша уже плакал по ночам – тосковал. По молодости лет (и по глупости – добавлял Воронин) он ещё не обзавёлся семьёй и наверно с грустью думал, что, утони он на этой дурацкой посудине – и ничегощеньки-то после него не останется.

Под руководством старпома обычная процедура прошла быстро и без толкотни. Воронин получил на руки двадцать тысяч песет. За ужином в кают-компании третий помощник капитана напомнил правила поведения на берегу, и все, кроме вахтенных, снова расползлись по каютам. Как всегда в тропиках, чёрным покрывалом неожиданно упала ночь. Taм, где был город, вспыхнуло неоновое зарево, заплясала неусыпная реклама. Над огнями тяжёлым пологом простёрлась абсолютная чернота, она поглотила величественный вулканический конус, и только его снеговая вершина теперь плыла, мерцая, среди звёздных скоплений. Дался мне этот вулкан, думал Воронин, куря перед открытым иллюминатором. Обыкновенная гора. В кратере, говорят, озеро. Ну и что? А то, что он здесь уже пятый раз, и опять обещанная экскурсия отменяется по неизвестной причине. Впрочем, ясно почему. У них теперь одни дрязги на уме.

– Саш, – сказал Воронин, не оборачиваясь, – давай завтра на берег махнём.

Варфоломеев сидел за столом в кружке света от лампы, прикрепленной на кронштейне к стенке каюты, и мучительно – это чувствовалось даже на расстоянии – балансировал над пропастью необходимого с коротеньким шестом напоследок отпущенной валюты. Всё то же и оно же, подумал Воронин, не получив ответа. Джинсы, куртки, часы, кассеты, видеосистемы. Подарки родным и друзьям. Бизнес. Таможенные ограничительные списки. Со всем этим нелегко сладить. Тут нужен поистине ум экономиста. Хотя, кажется, молодёжь неплохо справляется с проблемой.

– Саш, – снова позвал Воронин, – а ты заметил? – кэптена опять не было.

– Угу, – отозвался наконец Варфоломеев.

– Доиграется, – сказал Воронин.

– Считай, доигрался уже.

Варфоломеев разговаривал, продолжая общаться с карманным калькулятором. Он решал экстремальную задачу.

Воронин первый раз плавал с капиталом Тютюником. Тот был назначен Ленморагентством год назад, за это время успел сделать два экспедиционных рейса и приобрести дурную славу алкоголика. Но его почему-то не трогали – должно быть, руководствовались хорошей русской пословицей: пьян да умён – два угодья в нем. А ведь и капитан слабый, подумал Воронин, не мастер. Во всяком случае, швартоваться он не умеет. Вот уже шестая стоянка, и шестой раз Тютюник запирается у себя в каюте, сказавшись больным, и вылезает на мостик за пять минут до отплытия, помятый, но «без запаха», И чем он его отбивает, одному богу известно. Да всё б ему сошло и на этот раз, если не третий помощник и примкнувшая к нему оппозиция. Третий был тоже «новеньким», но с первых шагов заявил о себе как о человеке твёрдом, принципиальном и не желающем мириться с царящим на судне «морально-политическим развалом». Надо признать, он действительно взял ситуацию под контроль и поднял, что называется, воспитательную работу на должный уровень. Им были немедленно опознаны все любители «шила», все подозрительные компании взяты на учёт, все любовные парочки предупреждены о недопустимости аморального поведения на море. Периодически проводимые облавы призваны были укрепить созданную систему. Одним словом, на судне царил «режим». Третьего боялись, ибо знали, что от него во многом зависит, кто будет плавать и дальше, а кого спишут на берег.

Один лишь капитан Тютюник, казалось, не обращал на своего помощника никакого внимания. Когда на первой же стоянке в Шанхае капитан своим поведением подтвердил известную истину, что «рыба с головы тухнет», третий помощник объявил ему открытую войну. И вскоре не только судовая команда, но и «технари» – инженерная группа и участники экспедиции-«учёные» – оказались расколоты на два противостоящих лагеря. Что было раз и навсегда квалифицировано капитаном как «бунт на корабле». Третьему помощнику обещали по прибытии в порт приписки «немедленное изгнание с позором». Впрочем, что касается Воронина, то он был далеко не уверен, что не выгонят самого капитана.

Как бы то ни пошло дело, для Воронина это было последнее в его жизни океаническое плавание. Он это знал почти наверняка, но, пожалуй, не испытывал особых сожалений, разве что лёгкую грусть оттого что вот так и не заглянул в кратер Тенерифа. За двадцать лет работы в девятнадцати экспедициях он вдоль и поперёк избороздил Мировой океан и понимал, что ничего нового уже не увидит, кроме тех, может, признаков неизлечимой – так он думал – болезни, которая исподволь неумолимо просачивалась в эту прекрасную, но такую беззащитную стихию вместе с миазмами человеческой цивилизации. Двадцать лет жизни посвящено науке, создано, можно сказать, новое направление, но главное, что добыто, – не учёные титулы, не сотня без малого печатных трудов, не уважение коллег, а острое осознание тщеты, никчёмности затраченных усилий, невозможности остановить гибель Океана, ощущение собственной беспомощности. Здоровье на исходе, корабельный быт уже становится невмоготу, сердце, нервы, желудок, печень всё чаще отказывают в повиновении, ещё немного, чувствовал Воронин, и произойдёт срыв. С каждым разом всё труднее уговаривать медкомиссию о выдаче разрешающих документов, да и надо ли это делать? Пора и молодёжи дорогу дать. Таким как Варфоломеев, Рогов… Хорошо образованным, способным, рвущимся в бой «на мировую арену». А кроме того, впервые за всю свою экспедиционную жизнь Воронин допустил «прокол» по части режима. В одной из облав замполит застукал его в каюте с бутылкой виски в одной руке и стаканом в другой – в тот самый момент, когда после целого дня изнурительной работы на палубе Воронин собирался подкрепить силы глотком божественного нектара. Да вот незадача – не заперся, забыл, верно, склероз уже. Хорошо, что Сашки не было, а то б и ему не поздоровилось. Ну и ко всему налицо «тайное пронесение на борт спиртных напитков», с некоторых пор – тягчайшее преступление. Истинно русская черта, подумал Воронин, остервенело пить и так же остервенело каяться. Это событие как бы одним только фактом своего свершения поставило Воронина в ряды сторонников капитана. Хотя, в сущности, все эти распри были ему глубоко безразличны, хватало своих проблем: ведь именно теперь, когда он почувствовал что с экспедициями пора кончать, открываются какие-то новые горизонты, буквально дух захватывающие грандиозностью возможных там научных открытий. Созданный ими лазерный локатор позволил обнаружить тонкие физические эффекты в придонных слоях, вызываемые, по предположению, «нейтринным ветром», свободно проникающим через толщу земного шара. Здесь – работать и работать! Ну что ж, ребятам и карты в руки. Что-что, а работать они умеют. Ещё академиками станут. Если Сашка не производит вычислений по известной схеме «деньги-товар-деньги», то значит вкалывает на палубе или корпит над составлением заявки на открытие. Так же и Рогов. Воронин докурил сигарету и машинально выщелкнул окурок в иллюминатор. И тут же пожалел: такое в порту грозило штрафом.

Ночью Воронину, как обычно, снился дом, дети, жена. И совсем уже под утро, перед пробуждением – вулкан, изрыгающий огонь, пепел и потоки раскалённой лавы. Воронин испугался во сне, проснулся и, приподнявшись на локтях, посмотрел в иллюминатор. Оснеженная вершина в лучах восходящего солнца была похожа на кремовый торт, изготовленный для чаепития в географическом обществе. Конус, подумал Воронин, едва ли не самая символичная из всех геометрических форм, одновременное выражение устремлённости и схождения все путей в точку, в ничто. Символ человеческой жизни.

Бреясь в умывальнике, одеваясь, Воронин в деталях обдумывал план, зародившийся ещё вчера, как ни странно, в ту минуту, когда старпом аккуратно сложил перед ним стопочку зелёных купюр с изображением испанского короля, и он, не пересчитывая сунул их в карман, ощутив на ладони приятный холодноватый глянец. Деньги, должно быть, всегда будят воображение, порождают планы, придают уверенность. Добрая сила, подумал Воронин. Если ты не родился разрушителем, не воспитан им, деньги вызывают желание открывать, строить, помогать. На этот раз он не упустит возможности. Последний шанс, и он должен его использовать. Один так один, тем лучше. И не стоит смущать ребят на их взгляд безусловно глупой затеей. Вечером он сядет на автобус и доедет до «Приюта конкистадоров». Там переночует, а завтра совершит восхождение с очередной группой туристов под руководством инструктора, он всё уже разузнал, полное снаряжение, они спустятся поздно вечером, ещё одна ночь в отеле, и утром третьего дня он вернётся на судно. Денег у него больше чем достаточно. Воронин ощутил прилив бодрости и, прежде чем отправиться в спортзал, отдёрнул шторку верхней коечной ниши, где, лёжа на спине, младенчески-бесшумным и, по всему, глубочайшим сном спал Варфоломеев. Воронин легонько потряс его за плечо.

– Саш, пора на берег. Испанские женщины ждут тебя. Эй! Красные фонари горели всю ночь. Эй, подъём! Индийские купцы уже открыли двери своих лавок. Поторапливайся!

Варфоломеев зашевелился, пробормотал что-то утвердительное и отвернулся к стене. Пятнадцати минут воронинской разминки обычно хватало ему, чтобы встать и привести себя «в боевую готовность». С лязгом захлопнув за собой дверь каюты, Воронин двинулся коридором, по привычке широко расставляя ноги на резиновых, один за другим уложенных ковриках и держа наготове локти, чтоб не застал врасплох и не бросил на пластиковую стену набежавший девятый вал: слишком свежа была память о свирепом бискайском шторме. У трапа на верхнюю палубу задержался и, вернувшись к последней из шести пройденных дверей, постучал в каюту Рогова. Щёлкнул замок, и в распахнутом проёме возникла богатырская фигура второго воронинского «сподружника» («друг-сподвижник-подчинённый» – так раскрывалось это новое понятие, введенное Ворониным в целях установления адекватности, как он говорил, явления с именующим его словом). В свои тридцать с небольшим этот белокурый, бородатый, добродушный увалень многого успел достичь. Не в пример щуплому и прожорливому Сашке, он отличался необыкновенной работоспособностью, мог сутками не уходить с палубы, посмеивался над морской болезнью, когда все, даже матросы, висели на бортах, и до чрезвычайности мало ел, ссылаясь на свою склонность к полноте. Да, мысленно соглашался Воронин с автором недавно прочитанного «Моби-Дика», настоящая сила произрастает не на хлебе и мясе. В ответ на приветствие Рогов тряхнул курчавой головой, шагнул за порог и осторожно, чтоб не разбудить соседа, притворил за собой дверь. Сам он, возможно, и не ложился. «Готов?» – «Ну.» – «Иди, поднимай Сашку, я быстро.» – Воронин взбежал по трапу и, очутившись на открытой палубе, глубоко вдохнул океанскую живительную прохладу.

Ровно в семь они спустились по приставной железной лесенке, миновали будку вахтенного матроса и двинулись вдоль пирса к выходу в город. Обычный утренний корабельный чай и хлеб со сливочным маслом сегодня казался им такой же дикостью, как например могла бы показаться овсяная каша, поданная в кафе «Арагви», куда они обычно отправлялись по возвращении домой. Нагуляв аппетит, они позавтракают сегодня в «Барселоне»: устрицы, спаржа, голуби в сметане, по парочке «мартини», ещё что-нибудь фирменное. Издевается он что ли? – спросил Варфоломеев. Такой завтрак – это же двое джинсов, да в придачу штук пять электронных часов. Heт, им это не подходит. Они перекусят в «стоячке» яичницей с беконом и выпьют – это можно себе позволить – по две чашки настоящего кофе. Воронин испытующе взглянул на Рогова – тот, кажется, вообще может не есть, не пить. «Водочки возьмём?» – любимая воронинская подначка. «А как же!» – в голосе Рогова прозвучало наигранное воодушевление. «Сначала к Радже!» – твердо заявил Варфоломеев, как всегда беря на себя руководство береговыми действиями их «тройки». Его экономическая сметка, знание конъюнктуры, цен и таможенных перечней, да и просто удачливость давно были признаны старшими товарищами. Советы Варфоломеева в иностранном порту были так же ценны, как воронинские – в их упорном совместном наступлении на бастионы нейтринной космофизики. Не следует забывать также, что в нынешнем путешествии это был их последний иностранный порт. Ещё месяц работы в центральной Атлантике, и они отправятся домой.

Они шли по авениде дель Кампо, направляясь к магазину для русских моряков, хозяин которого – Раджив, выходец из Индии, – был давним знакомцем Воронина. Почему-то большинство торговцев в Сантьяго-де-Тейде – «индусы» (так называют их русские, скопом зачисляя в одну касту), они приумножают купеческую славу предков, пользуясь тем – рассуждал язвительный Bapфоломеев, – что выродились по причинам политэкономическим русские купцы, их давние, со времён Афанасия Никитина, конкуренты. Или ударились в науку, добавил Рогов. Когда он получит Нобелевскую премию, сказал Варфоломеев, то на эти средства откроет здесь магазин. Прогоришь, сказал Рогов, ностальгия выест твои купеческие таланты, и ты разоришься.

Город туристов, город-курорт мягко втягивал их в своё лоно, обтекая пёстрой разноязыкой толпой, дразня витринами, подмигивая рекламой, вливая упругую земную силу в ноги, отвыкшие от долгой ходьбы, обступая со всех сторон женской плотью, глазами, смехом. Русские моряки, подумал Воронин, – они ведь, в сущности, тоже моряки, несмотря что делают нечто отличное от судовождения, – выпадают из освящённой традициями схемы портовых развлечений: кабак – дансинг – бордель – снова кабак, тут возможны перестановки, но смысл один – встряска, преодоление гнёта монотонности, освобождение от вредоносной, накопленной воздержанием энергии. Мы супермены, говорит Рогов, мы новые люди, мы дети антиутопии, и спид нам нипочём. Все мы невротики, подумал Воронин. Свидетельство тому – уродливый ползучий бунт на этом сверкающем белизной океанском лайнере, который напоминает о себе каждый раз, когда в просветах между домами открывается вид на порт. Гордый профиль корабля, как это часто случается с человеческими лицами, скрывает мелочную, ничтожную душу. Мы ходим «тройками», чтобы следить друг за другом, чтобы не попасть в лапы мифических провокаторов, не стать жертвами чьей-то ненависти. Тройка – наш архетип, мрачный символ колллективного бессознательного. Сегодня он разорвет эту отвратительную противоестественную cвязь. В конце концов, имеет человек право побыть в одиночестве? И гори оно всё синим пламенем!

Индиец встретил их сияющими улыбками, как старых и самых дорогих друзей, с которыми судьба разлучала его по несправедливости и надолго, а теперь наконец смилостивилась и дала обрести вновь. Они и были друзьями – продавец и покупатели, самой историей раз и навсегда поставленные в отношения дружественного партнёрства. Раджив обнял Воронина, прижав на секунду к своему искреннему восточному сердцу, и повёл их в патио, где напоил настоящим «Греем» и накормил чем-то необыкновенно вкусным, напоминающим грузинские чахохбили, но, как выяснилось позже, когда они уже пили кофе по-турецки, было всего лишь американскими соевыми котлетами. Зато можно было теперь не думать о завтраке, а мысль о сэкономленных песетах приятно увенчивала трапезу. К тому же перед началом её гостеприимный хозяин выставил пятилитровую, оплетенную тростником бутыль кальвадоса, а так как до совершения купли-продажи молодёжь пить категорически отказалась, а Воронин позволил себе только одну рюмку, то было решено, что водку они заберут с собой в качестве подарка. Раджа, как окрестил его Варфоломеев, так хорошо зарабатывал, сбывая русским залежалый товар, что мог позволить себе делать подарки всем своим покупателям. Общение было тем более приятным, что индиец свободно говорил и ещё более свободно ругался по-русски, приводя в восхищение своих друзей из далёкой северной страны свежестью выговора на её lingua maternalle. В торговом зале, напоминающем больше склад готовой продукции фирмы с универсалистскими претензиями, высились горы текстиля, пролегали тоннели меж стеллажами с электроникой, открывались россыпи безделушек. Воронин вышел на улицу, сел в раскладное кресло под тентом, защищающим витрину от солнечных лучей, закурил. Было десять часов утра. Отдыхающая Европа тянулась к пляжам в разреженной тени пальм, тамариндов, магнолий, образующих вдоль неширокой улочки зелёный коридор, по бокам подсвеченный белизной одноэтажных фасадов и оживляемый густо проступающими сверху пятнами красных крыш и синего неба. Никогда ни один портовый приморский город, в какой бы части света он ни располагался, не напоминал Воронину какого-то другого города, порта в иной стране, под иными далёкими небесами, но все они так или иначе заставляли вспомнить Ялту, Сочи, Сухуми, даже Анапу, где он часто бывал в детстве с родителями и которую к изумлению своему и восторгу нашёл однажды на Кипре. Несмотря на разницу в широтах, этот город чем-то напоминал ему, возможно рельефом, Владивосток, откуда они отплыли полгода назад и где стояла тогда неимоверная тропическая жара. А ещё в это время года, в свой бархатный сезон – сентябрьскую Ялту. Где бы мы ни были, нам везде грезится дом.

Не вставая, повернувшись только чуть в уютном кресле, Воронин мог видеть через витринное стекло, как разыгрывается представление на подмостках коммерции. Это была настоящая торговля! Битва страстей! Столкновение могучих инстинктов, умов и некоторых особенно полезных в такой борьбе моральных принципов, по-видимому, привлекаемых обеими сторонами для разрешения ситуаций заведомо тупиковых. Казалось, торговец использует все средства классической пантомимы, превознося до небес качество товаров, но и покупатели не лыком шиты: они похожи на двух кротов, роющих свои ходы во всех направлениях и отыскивающих в выброшенной их неутомимыми лапками земле жемчужные зёрна. Воронин с грустью подумал, что никогда не умел вот так вдохновенно торговаться. А теперь уж никогда и не научится. Теперь ему это не нужно.

В самый разгар пьесы оба друга одновременно посмотрели на него через двойное витринное стекло поверх выполненного с изяществом макета острова Тенериф и призывно замахали руками. Отрицательным жестом Воронин дал понять, что торопиться некуда, он курит и займётся тем же несколько позже. Была бы честь предложена, говорим мы в таких случаях.

Всё имеет конец; кончился и торг, и – по всему было видно – добрым согласием сторон. Минуту назад беззвучно атаковавшие друг друга «стороны» выкатились на порог в обнимку, не желая разнимать объятий, застряли в двери и, всё же преодолев её косное сопротивление, триедино сплочённым строем предстали перед лицом улицы. Решили, что покупки заберут на обратном пути, «в любое время дня и ночи», сказал торговец, он может прислать с посыльным прямо на корабль, нет, мы сами, ещё два с половиной дня впереди, может, и не потратимся, тогда всё твоё, до последней песеты, ещё Иваныч свои подкинет («Верно, Иваныч?»), «видюшку» приготовь ему, «Филипс», вот теперь можно бы и по глоточку, тащи, Сашка, бутыль, по-русски, из горла, быстро, а то сейчас наши мужики нагрянут, эх, дорогой, наторгуешь сегодня! спасибо, Иваныч, не забываешь, товар я тебе оставлю, не пожалеешь, у себя за большие деньги продашь, ну, по кругу, поехали, начинай, Сашок, ты не пил, ты и начинай. Валька тоже не пил, по три глотка, мне один, а то развезёт на жаре, Раджив, будешь? нет, мне работать надо, сейчас ваши набегут, бутылку спрячь, чтоб не видели, у нас народ ушлый, ну, не прощаемся, айда, ребята…