Эта картинность, эта гармония в последних двух рассказах господина Тургенева, составляет, по нашему мнению, лучшее их достоинство. Характеров, которые были бы развиты одни преимущественно перед другими, или одни насчет других, здесь нет. Есть характеры полнее очерченные, есть характеры менее удавшиеся, есть лица, которые требовали бы более тонкой отделки, но не истинного характера нет ни одного. Так Виктор Александрыч, приходивший на свидание к Акулине, нам кажется довольно небрежно нарисованным и ужь чересчур резко. Лорнет, который он тычет себе в глаз, когда ему остается только; несколько минут, чтобы переговорить с Акулиной; грубость, с которою он постоянно обращается к Акулине, отсутствие всякого чувства в этом избалованном лакее – если и справедливы, зато как-то тяжелы, угловаты, слишком резки, бросаются прямо в глаза. И совсем тем Виктор, как лакей в пальто и с лорнетом, не вполне обрисован. Но заметьте в этом «характере» то, что наконец и Виктор принял на себя роль разочарованного!
Также вышел неполным или, по крайней мере, заставил читателя задуматься, характер Дикаря. – Если у него отнять одну черту, характер этот совершенно исчезнет если бы Дикарь не заплакала, при пении Якова, мы подумали бы, что это действительно дикарь, или даже хуже – какой-то разбойник-татарин.
Если в обоих последних рассказах г. Тургенева нет характеров так; резко и глубоко очерченных, как, например, Бирюк или Гамлет Щигровского уезда, зато вне характеры делаются полными в «Певцах» в ту минуту, когда Яков кончает свое пение. В одну минуту автор сумел оттенить их всех. Все что казалось прежде недосказанным о каком-нибудь отдельном лице все само собою выказалось, когда пение произвело свой эффект, и когда раздались глухие рыдания жены целовальника, припавшей грудью: к окну; когда Николай Иваныч, цаловальник, потупился, когда Обалдуй, весь разнеженный, разинул рот; когда мужичок в серой свитке, с прорванным плечом, залился слезами, сидя в уголку…. И все эти характеры пополнились еще более, почти одним движением, без слов, когда по выходе Рядчика, соперника Якова, все вновь оживилось, заговорило шумно и радостно, когда Обалдуй подпрыгнул кверху, залепетал и замахал руками, как мельница крыльями; когда Моргач подошел к Якову, и стал с ним целоваться, когда Николай Иваныч приподнялся и торжественно объявил, что прибавляет от себя еще осьмушку пива». Дикарь посмеивался каким-то добрым смехом, которого никто не ожидал встретить. На его лице серый мужичок то-и-дело твердил, в своем уголку, утирая обеими руками глаза, щеки, нос и бороду: «а хорошо, ей Богу, хорошо; ну вот у будь я баран, хорошо!..» жена Николая Иваныча, вся раскрасневшаяся, быстро встала и удалилась…. Все лица становятся вам понятными, как делается понятен Бирюк, когда он, – неподдававшийся прежде ни чьим просьбам – когда он схватил за шиворот мужика, нахлобучил ему шапку на глаза, растворил дверь избы и вытолкнул вон…. И кто бы мог ожидать этого от Бирюка, когда сам виноватый мужик, долго слушая упрямые отказы Бирюка, наконец потерял терпение?… Нашлась струна в сердце Бирюка, затронув которую могли вы сделать из него все, что угодно! Кто бы мог ожидать, что песнь Якова тронет цаловальника, человека расторопного и смешливого, с хитро-добродушными глазками и жирным лбом, перетянутым морщинами, словно нитками – и Николай Иваныч заплачет. Тронула эта песня и Моргача, человека, который сумел целый год пропадать с барскою тройкой, умел потом выпросить себе прощение и вольную по смерти барыни, который был осторожен и предприимчив как лисица, которого крошечные и лукавые «гляделки» никогда не смотрели спроста, а все высматривали да подсматривали…. Что ужь и говорить об Обалдуе и сером мужичке: они зачастую любят поплакать!
Талант писателя познается, между прочим, в уменьи из данных материялов, создать характер, вывести перед читателя типическое лицо. Еще больше виден этот талант, когда автор умеет выбрать такой момент в жизни описываемых им лиц, когда в одно мгновение все эти люди заговорят, выскажутся и ясно обозначатся перед вами; когда все то, что у них было далеко затаено в груди, вырвется наружу. Разные характеры оживляются или доходят до степени пафоса от разных причин: талант писателя находит эти редкие моменты там, где глаз обыкновенного, умного человека не видит ничего, кроме отдельных, ничем несвязанных между собой случаев. Поэтому талантливый писатель двумя-тремя чертами яснее изобразить вам характер взятого им лица, чем оной писатель – целою биографиею. Можно набрать бесконечное множество фактов умных, резких, характеристических, можно рассказать много поступков известного лица, даже проследить его жизнь с начала до конца – и написать только биографию, а не художественное произведение. Можно, с другой стороны, вывести на сцену один решительный, критический случай из жизни, того же самого лица, и вы поймете это лицо лучше нежели из длинной биографии, а все остальные, второстепенные случаи его жизни вы можете предсказать, судя по этому главному случаю. Так, читая описания разных лиц, входящих в рассказ «Певцы», вы могли притти к разным заключениям о них; но после окончания пения все они кажутся вам не так дурны, как казались прежде: они явились вам способными на многое доброе, чего вы и не подозревали в них. Разбирая такие моменты, должно смотреть не на то, кто тронут больше, кто тронут меньше: нужно смотреть на то, действительно ли автор выбрал такое именно чувство, такую страсть, которая может заставить высказаться все эти лица. В настоящем случае, следовательно, должно спросить: неужто автор удачно выбрал момент пения Якова, для оживления всех этих лиц? Мы отвечаем: да. Это пение было лучшим выражением всего того, что у них давно таилось на душе.
Оно было поэзией их жизни, и в нем, как в зеркале у все они выразились. Пение подействовало на них неодинако: на одного больше, на другого меньше; но рычаг, которым они были подвинуты высказаться, действовал на них всех. И в «Ревизоре» приезд чиновника из Петербурга подействовал пуще всего на Сквозника-Дмухановского; но это не помешало высказаться и Тяпкину-Ляпкину, и Анне Андреевне, и Землянике, и Добчинскому, и Бобчинскому, потому, что приезд чиновника из Петербурга был, для них тем роковым событием, которое всех их возводило на степень пафоса…. Если бы Яков пел среди этих почтенных лиц, и они, вероятно, сочувствовали бы его пению, по своему….. Как знать: им, может быть, больше понравилось бы плясовое пение Рядчика, это не наше дело, как выразились бы эти господа, слушая пение Якова; но по крайней мере мы должны сказать, что чувствительное пение Якова было бы неверно расчитанным средством заставить эти лица, отозваться откликом задушевным.
Вот почему нам так нравятся «Певцы», и почему мы их так высоко ставим, в числе лучших произведений нашей литературы прошлого года. Второй рассказ утратил много прелести в наших глазах оттого, как мы уже и говорили, что лицо Виктора автор составил преувеличенным, неполным….
Весьма скромно, в отделе Смеси, под весьма негромким заглавием, печатает г-н А-в, по временам, свои очерки русских провинцияльных нравов. Критика почти не замечает их, может быть по причине их не бросающагося в глаза заглавия; но мы имеем положительные факты, что публика находится к ним в совершенно обратном отношении: их читают, о них спорят, о них даже пишут в редакцию «Современника» целые трактаты. Не все письма г. А-ва одинакового достоинства; но в каждом из них есть непременно умная мысль, а нередко бывает, что и выражена она прекрасно, за исключением некоторых частностей, на обделку которых, по видимому, недостает терпения у нашего автора-дилетанта. В некоторых своих письмах автор удачно попадал даже на стороны русской жизни, на характеры совершенно новые, то есть новые в литературе, но в действительности давно существующие. Так мы можем указать на Бубнова (Письмо VI), этого праздношатающагося бобыля, который, будучи поставлен рядом, с другим лицом, весьма, по видимому, деятельным, представляет фигуру столько-же оригинальную сколько и верно обрисованную. Напомним еще читателям у г. А-ва описание балаганного представления (Письмо II) – сколько в одной этой статейке подмечено характерных черт и разбросано умных заметок! Вообще г-ну А-ву особенно удаются те письма, в которых он останавливает свою наблюдательность преимущественно на лицах низшего сословия, принадлежащих полу-городскому, полу-деревевскому населению. Типы такого рода описываются г-м А-вым с постоянным успехом, и мы посоветуем ему чаще обращаться к ним. Мелочные неверности в простонародном языке, которые иногда встречаются у г. А-ва, с избытком выкупаются всегдашнею верностью факта, замечательным тактом в выборе подробностей и обстановке главного лица. Мы сознаемся, что для нас лицо Бубнова, созданное г. А-вым, есть столь же художественный тип, как некоторые из удачнейших характеров этого рода у гг. Тургенева и Григоровича.