Не можем не похвалить также намерение автора как вообще обнять по возможности во всей полноте круг той действительности, с которою соприкоснулись приключения двух главных героев его романа, так и в частности очертить деятельность всех участвующих в нем лиц. От этого роман принял вид сборника иногда очень живо набросанных отдельных биографий, сшитого двумя большими нитями приключений двух главных героев. Это напоминает несколько манеру знаменитого Лесажа в его «Жиль-Блазе»; но г. Вельтман умел остаться в этом отношении самобытным. Его отступления, излагаемые не в виде однообразных описаний и рассказов, а в целом почти непрерывном ряде сцен, часто очень живо занимают читателя. Не будь иногда опять той же лишней плодовитости, эти биографические драматизированные очерки не были бы утомительны. При их множестве и длинноте, нельзя иногда удержаться от досадного чувства, когда автор своевольно, единственно из за того только, что его воображению хочется погулять там, где оно еще не гуляло, отвлекает вас от главной нити рассказа. Загляните в романы Вальтер-Скотта. Он также останавливается на всех подробностях, которые попадаются на пути его рассказа, он также не пропускает случая заставить вас присутствовать при каждой сцене, которою может обрисовать изображаемые им характеры, или эпоху описываемого события; но никогда вы не чувствуете утомления. Вы оканчиваете одну главу его романа на самом любопытном месте, где вам так сильно хотелось знать, что будет с действующими лицами; но великий романист вдруг отрывает вас от них и переводит в общество других людей; вы сперва досадуете за это на автора; но эти другие люди были оставлены вами также в занимательном положении, и вы без сожаления гонитесь за ними до тех пор, пока, утомленные физически и никогда нравственно, не доходите до конца романа.
Г. Вельтман в своих прогулках иногда расскажет вам эпизод увлекательный, но зато иной раз проведет вас по разным мытарствам, по возвращении из которых вы чувствуете неизъяснимо неприятное чувство.
Хотя автор «Приключений» и написал в своем предисловии, что книга его есть собрание неопределенных личностей, резко отделяющихся от общества своею нравственною и физическою наружностию, странностию и даже безобразием, и что этому соответствует и вымысел самых приключений, однако, нельзя не заметить, что ни критика, ни читатель не могут принять этих слов в оправдание невероятностей, которыми весь роман довольно обилен. Как бы ни были странны и безобразны личности, как бы редко ни встречались они в действительности, даже если бы их никто никогда не видел, но они должны быть таковы, какими могут быть. Далее пределов возможности воображение не имеет права уноситься. Ум и здравый смысл вопиют за истинность и требуют, чтобы им давали правду даже в вымысле, показывали людей даже в царстве призраков, как выразился, не помню, какой то критик.
Мы не станем придираться в частности к некоторым невероятностям, потому что они подают иногда г. Вельтману повод к прекрасным эпизодам; но мы только спросим: неужели эти несообразности, преувеличения неизбежны, неужели автор не может угомонить своего воображения?
Однако, относя многие погрешности обоих эпизодов романа г. Вельтмана к излишней затейливости воображения, несдерживаемого строгою обдуманностию и вкусом, нельзя пропустить без внимания и некоторого умышленного искажения действительности.
У нас состояние общества, в разных слоях его, составляет любимую тему сочинителей романов и повестей, так что исторический элемент мало в них участвует. Число романов и повестей с содержанием, заимствованным из истории, ограниченно и известно всем на перечет, тогда как, можно сказать, наши беллетристические произведения составляют один из главнейших материалов для изучения общественного быта нашего. Расширение формы романа и повести в этом отношении весьма важно, потому что допускает и увеличение круга зрения романистов.
Но если так важно расширение пределов и усложнение содержания романа, то не менее должно быть обращено внимание на взгляд романиста, на направление, на колорит, которым покрываются создаваемые им картины современной общественности. Взгляд этот важен потому, что писатель должен возбуждать сочувствие и к себе и к воспроизводимой им действительности; но это сочувствие не может возникнуть в читателе, если сочинение проникнуто ложным взглядом, если оно оцвечено неестественною краскою. Автор никогда не должен забывать, что он есть действительно моралист, и что никакая мораль, никакое нравоучение, никакое рассуждение не могут так сильно действовать на читателя, как мораль в поэтических образах. Если талант силен, он увлекает читателя по тому же ложному направлению, которое прошел сам писатель; если же, напротив, он слаб, то читатель скоро замечает неверность избранного им пути, и тогда в первом случае вовсе не происходит никакой пользы, а во втором бывает польза только отрицательная: читатель, мысленно опровергая автора, может находить новые доводы, которые без ложности прочитанных им произведений не могли бы прийти ему в голову.
Осторожность романиста почти не должна иметь пределов, когда он берется судить общественные недостатки. В руке его два орудия для преследования пороков и заблуждений изображаемого им общества: ирония и юмор. И то и другое орудия могущественные, если рука, ими владеющая, верна и искусна. Ирония, простирающаяся от забавной каррикатуры до едкого сарказма сатиры, одушевленная веселым смехом или презрением, есть дитя ума; редко примешивается к ней чувство, и то, когда достигает она до порывов негодования. Не таков юмор, менее разнообразный в своих проявлениях, но зато более глубокий в существе своем. Причина сильного действия юмора заключается в том, что он более исходить из сердца, нежели из ума. Его насмешка проникнута чувством грусти, скорби, сострадания. Это светлый плащ, наброшенный на траурную одежду, – веселая улыбка, насильно скрывающая горькия слезы. Ирония горла и надменна; она ставит себя выше преследуемой ею действительности; она враг её и потому возбуждает страх и досаду, язвит самолюбие и обижает иногда там, где бы нужно было сочувствовать. Юмор живет в совершенном согласии с действительностию, с её пороками, противоречиями и заблуждениями, потому что он в ладу с самим собой; он не разлад, а примирение необходимого с возможным; он не разрушает, а развивает у он поднимает падающего, вразумляет неведущего; за смехом у него всегда готова слеза сочувствия и сострадания, и потому он не возбуждает ни страха, ни досады, но прокладывает дорогу к ясному сознанию недостатка.
Г. Вельтман избрал в «Приключениях» своим орудием иронию, и, если бы нужно было еще более охарактеризовать ее, то мы сказали бы, что он вдался в карикатуру. Это наименее возвышенный вид насмешки. Карикатура изображает предметы в превратном виде, увеличивает или уменьшает их донельзя. Действие её есть смех, до того веселый, что он ошеломляет порок или недостаток, против которых направлен; сбить их с ног и лишить возможности подняться, смутить без отговорки и ответа – вот цель карикатуры; но для того, чтобы достигнуть этой цели, необходимо поразительное сходство карикатурного изображения с подлинником, несмотря на преувеличение (charge); надобно, чтобы основные черты характера были резко и верно отмечены.
К сожалению, карикатура г. Вельтмана часто не выполняет такого требования. Причина этого несовершенства заключается отчасти в том, что карикатура его преимущественно направлена против так называемых образованных классов общества, отчасти же в ложном и ограниченном понимании жизни его, а следовательно и его недостатков. Г. Вельтман или мало наблюдал эти классы, а потому менее знает их, или смотрит с ложной точки зрения на их недостатки. Последнее имеет более вероятия, потому что уменье его наблюдать, подмечать смешную сторону достаточно обнаружилось в изображении низших сословий. Для примера мы укажем на изображения женщин вообще и особенно русской хозяйки-дамы. Последнее составляет резкий образчик неверности и безвкусия. Отчего же?