Теперь нам следует сказать несколько слов о г. Авдееве, молодом писателе, дебютировавшем в 1849 году повестью «Варинька», и поместившем в первой и второй книжках «Современника» за 1850 год дополнение к этой повести, под названием «Записок Тамарина».
«Иногородный Подписчик», отдавая в свое время отчет о первом его произведении, заметил в нем главнейший бросающийся в глаза недостаток: подражание Лермонтову. Замечание это справедливо точно также, как справедливо можно было упрекнуть и Пушкина и автора «Героя нашего времени» в подражании Байрону, когда они создавали характеры Евгения Онегина и Печорина. Этот упрек будет справедлив в отношении ко всякому писателю, который бы захотел испытать силы свои в олицетворении светских людей, которых отличительною чертою будет самолюбие. Ошибку г. Авдеева, кажется, должно искать не столько в создании «Тамарина», сколько в выборе этого лица в герои своей повести. По этому поводу мы позволим себе сделать замечание, которое может относиться не лично к автору «Вареньки», а вообще ко всем начинающим писателям…
Первое произведение есть всегда дитя пылкой любви молодого человека не к своему творчеству, а к своим личным понятиям, убеждениям. То, что наиболее занимает его в эпоху создания первого произведения, почти всегда служит предметом творчества. На нем сосредоточивается все помыслы, до того времени зревшие в голове автора, все горячия мечты и чувства, от которых болело и замирало сердце. В первых произведениях отрывается от души её часть; самое существо автора переходит в них. Мудрено ли, что писатель находится под влиянием этой привязанности к своему созданию более, нежели необходимо для свободного и спокойного творчества? В этом случае нельзя не указать даже на самого Байрона, не только в первых его произведениях, но почта в продолжении всего его поэтического поприща, – на Байрона, поэта своей личности, возведшего свое собственное самолюбие на громадную степень. Не можете ли вы более изучить личный характер его в его произведениях, нежели наслаждаться свободным поэтическим творчеством, – увлекаться силою чувств, волновавших грудь гордого британца, более, чем восхищаться характерами героев, независимо от его собственной личности? Не сделался, ли вследствие того и сам Байрон таким поэтическим лицом, что на него, лицо действительное, читатели перенесли подробности, изображаемые им в его поэмах и трагедиях?
Поэтому-то очень трудно судить о таланте писателя, который впервые является в литературе, по главным действующим лицам его произведений. Талант должно искать в том, что всего менее занимало автора. Если мы с этой точки взглянем на первые произведения г. Авдеева, то мы найдем явные признаки таланта, особенно в первой тетради «Записок Тамарина», где эпизод минутной любви его к прелестной Марион есть создание прекрасное.
Лучшим доказательством, что г. Авдеев силен не одной подражательною способностию, послужила идиллия г-на Авдеева «Ясные дни», помещенная в X № «Современника» 1850 года. Эта повесть очень мила, в ней много теплого, искреннего чувства. Прекрасный язык, которым постоянно пишет г. Авдеев, вероятно, замечен самими читателями.
В последних нумерах «Москвитянина» за прошлый год появилась повесть нового автора – г. Писемского «Тюфяк».
Г. Писемский в своей повести «Тюфяк» представил нам лицо, лишенное всякой способности действовать, с полным отсутствием силы воли, хотя одаренное чувством и умом. Лицо это Павел Васильич Бешметев, попало в среду Владимира Андреича Кураева, Перепетуи Петровны, Феоктисты Савишны, Бахтиарова, Юлии Владимировны, Масурова… и чтожь из него вышло? Так как Бешметев страдал отсутствием той силы, которая могла сделать из него что-нибудь, то окружающие его люди сделали из него то, что, по их понятиям, следовало сделать. Павел Васильич все это видел, понимал, чувствовал; видел он вещи не так, как видели их лица, его окружающие; понимал он их справедливо, чувствовал всегда благородно – и поступал согласно со взглядом, мнениями и чувствами людей, его окружавших. Следовательно, в повести «Тюфяк» действующее лицо не Павел Васильич, а Кураев, Перепетуя Петровна, Феоктиста Савишна, Юлия Владимировна, Масуров и его жена, Бахтиаров, все, только не Бешметев. И автор прав: как только он вывел такое лицо на сцену житейской суеты, которое само не может действовать, то, в силу всеобщего закона движения, он был двинут постороннею силою, если сам не мог двинуться. Он был масштабом силы этих людей; он как термометр показывал тепло и холод окружающих его. Он превосходно разыграл роль чурбана, брошенного Юпитером в болото, для управления лягушками – по басне Крылова. Извините: мы употребляем слово «чурбан» только для сравнения, а сами не так думаем о Павле: тот, в ком есть чувство и ум – не чурбан. Но тот, в ком нет силы воли, невольно разыграет с лягушками роль чурбана в болоте. И к Павлу Васильичу, о котором сперва носились темные слухи, начали подбираться мало помалу соседи, начало садиться сначала рядом с ним, а потом и задом к нему, прозвав его «тюфяком»… а там
Немного погодя, посмотришь, кто захочет,
Тот на него и вскочет.
Следовательно, г. Писемский, выводя такое лицо на сцену, как Павел Васильич, знал, что действовать начнут и выкажутся все те лица, которые придут с Бешметевым в соприкосновение, что лица эти займут первое место в жизни Павла и поразят читателя своею характерностью. Так и вышло: действуют, развиваются, живут и процветают Владимир Андреич, Бахтияров, Юлия Владимировна, Перепетуя и Феоктиста, а сердце Бешметева, ум его говорят читателю только, что это за люди, которые усиленными действиями подвигают колесо той жизни, в которую его втерла судьба. От этого при чтении повести г. Писемского так скоро и хорошо рисуются второстепенные лица, в среду которых попал Бешметов…. Вы спокойно следите за мастерским рассказом автора и видите в г. Писемском человека очень хорошо понимающего тот круг, который он взялся обрисовать, и обладающего искусством изображать его двумя-тремя чертами. Перед вами развертывается ряд событий, но виною их не Бешметев: около него могут твориться на яву повести и романы, но не он будет их причиною; около него движутся страсти, бегают без умолку Перепетуя Петровна с Феоктистой Савишной и чуть не сбивают друг друга с ног, ни дать ни взять, как Добчинский и Бобчинский в «Ревизоре»; хлопочет Масуров, а пуще – прекрасный Владимир Андреич; действует Юлия Владимиронна, рисуется Бахтиаров…. Наконец все эти лица все запутывают, сами себя запутывают и туда же кстати запутывают Бешметева, производят кутерьму, плачут, чуть не дерутся, обманывают друг друга…. и выходят наконец все прекрасными людьми, и только Павел остается виноват один в том…. что он ничего не делал. Таков смысл «Тюфяка», и автор нигде не погрешил против этой основной мысли…. Бешметев остался Бешметевым до конца жизни. Только Бешметев не герой повести, а фон, грунт той картины, которую рисует на нем автор; в «Тюфяке» – все герои, за исключением самого героя, который есть как бы обстановка для них всех; в «Тюфяке» все действуют, как мы сказали, за исключением самого Тюфяка. И потому Бешметев никак не мог бы быть героем никакой повести, потому что в нем самом нет движения; он лицо по преимуществу лирическое, или, лучше, пассивное, т. е. в настоящем смысле страдательное и страдающее; и потому автор, положив такую идею в основание своего, рассказа, хотел обрисовать только окружающие лица, и должен был рисовать их. Поэтому повесть «Тюфяк» не есть в строгом смысле повесть, в которой все двигалось бы от одной причины, одним характером, в которой идея, а с нею и повесть получила бы окончательное развитие, когда вполне выскажется и проявится герои повести: нет! Тюфяк, т. е. Бешметов с первой до последней страницы один и тот же, и продли автор его жизнь еще на несколько лет, с ним случилось бы еще несколько историй, но он не высказался бы более того, как высказался уже однажды, при собственной своей женитьбе, в конце первой части; и поэтому вся вторая часть повести служит только к уяснению характеров второстепенных лиц, но для характера Бешметева она не нужна. На этом же самом основании в повести «Тюфяк» стоят на первом плане с Бешметевым и второстепенные лица, потому что они живут и развиваются; каждое из них представляет собою, так сказать, отдельную повесть, нисколько не уступающую повести о главном лице, Бешметеве. В то время, когда женитьба Бешметева, противу собственной его воли, служит лучшим выражением личности Тюфяка, в то же время сватовство Феоктисты Савишны, о котором никто ее не просил, но которое она так мастерски уладила, вполне обличает услужливый характер этой примадонны того города, в который приехал Бешметев; в тоже самое время и личность Владимира Андреича Кураева достигает полной определенности. Он так мило уговаривал Юлию Владимировну выйти замуж за Бешметева, он так отчетливо разузнавал о всем, что есть движимого и недвижимого у жениха, он так аккуратно, на чужой счет, устроил жизнь новобрачных, что ему оставалось только уехать в Петербург и занять приисканное ему частное место: для повести он не был больше нужен. Он сделал все, что мог, а что могло впредь произойти, о том ему и знать не было нужно. Все эти лица стоят на первом плане; после женитьбы выступают на сцену Юлия Владимировна, Бахтиаров и Лизавета Васильевна. И эти лица не уступят своих первых мест – Бешметеву.