Былое сквозь думы. Книга 1

Жан не возражал, и через минуту мы уже плескались в тёплой воде, сбросив свои одежды. После купания прополоскали наше бельё и, развесив его для просушки возле окон, вольно развалились на уцелевшем диване.

Коротая время в неприбранном виде, мы в основном молчали, так как вести непринуждённую беседу голышом среди джентльменов не принято с самого детства. Они в подобных случаях довольствуются внутренним диалогом с собственным «я».

По прошествии некоторого времени до меня донеслись тихие звуки, похожие на безутешный плач ребёнка. Где-то явно скулили, по-человечески с надрывом и, похоже, не в одиночку. Я жестами обратил внимание Жана на эту странную ситуацию, и мы оба обратились в слух.

Скоро сомнения развеялись. Где-то поблизости плакали тонко и жалобно, как над безвременно усопшим. Соблюдая осторожность, мы поспешили на звук и упёрлись в закрытый портьерой оконный проём, мимо которого не раз проходили. Было ясно, что скулили за окном. Однако каково же было наше удивление, когда, откинув мешающие нам тряпки, мы ничего кроме глухой стены не обнаружили.

– Жан, – воскликнул я, – мне уже осточертели эти восточные загадки. Пойдём в свою конуру, а то вновь нарвёмся на неприятности.

Но любопытный француз не внял доброму совету. Он, как дятел в поисках корма, начал простукивать глухую стену и, как инвалид по зрению с детства, пытался ощупать её руками.

– Да хватит тебе стирать пыль с чужих стен, – вновь не выдержал я. – У нас ещё осталась капля шартреза, не будем терять попусту время…

Но как раз в это время Жан и достучался. Он, видимо, на что-то нажал, потому как часть стены сдвинулась, образовав узкий дверной проём, в который неугомонный марселец сразу же и устремился.

– Дик, – мгновением позже донёсся до меня его призывный голос, – скорее сюда!

Я, не раздумывая, бросился на выручку друга и в одну секунду оказался плечом к плечу с ним, смело глядя вперёд и готовый к схватке. Но то, что я увидел, потрясло меня с головы до пят и покрыло мурашками нервного озноба.

Пред моим изумлённым взором предстал будуар индийской дамы, обставленный со вкусом подобранной мебелью, и слабо освещённый восковыми свечами. В глубине помещения возвышалась широкая кровать под балдахином, а на ней возлежали в слезах две гурии лет до двадцати, что соответствовало по местным меркам ранней женской старости. Ложе было украшено гирляндами цветов малоти и шефали, источавшими тонкий и пряный аромат, ударяющий в голову необуздываемым желанием немедленного общения с дамами.

Девушки были укутаны в шёлковые кроваво-красные сари, как на свадебной церемонии. Их длинные волосы по местной моде были перевиты разноцветными шнурами, а ладони рук и ступней окрашены розовым цветом. Золотые браслеты на руках и ногах говорили о богатстве, а небольшие сандаловые тилаки, укреплённые в виде круглых пятнышек на лбу, свидетельствовали о знатности рода их носительниц. По всей вероятности, это были жалкие остатки овдовевшего гарема султана, а, возможно, просто наложницы, ожидающие своего приёмного часа. В этих восточный семейных отношениях я разбирался плохо. Одно знал, что, овдовев, женщина как бы становилась уже второго сорта и более доступной как близким, так и дальним родственникам, если не следовала за супругом на костёр. Из-за диких нравов туземцев, я редко радовал местный слабый пол лаской белого человека, разве что в самых прогрессивных весёлых портовых городах. А на рожи индусок я почти не обращал внимания, насмотревшись на коренное американское население. Все они были на одно лицо, как, например, китайцы. Да и фигурами здешние вертихвостки рознятся незначительно, сплошной тростник в позе лотоса. Словом, своим обличием эти вдовы меня не удивили, но женщина есть женщина, не посторонний для мужчины предмет, поэтому можно было бы их и утешить. Тем более, нас было двое. Однако соболезновать сразу и до возможных обмороков я поостерёгся, позволив им привыкнуть к нашему внезапному появлению. К чему спешка при лобовой атаке на деморализованного противника.

Вольно расставив ноги и раскачиваясь с независимым видом с пятки на носок, я ободряюще смотрел на затворниц, временами кланяясь и складывая ладони в традиционном приветствии. Весь мой облик при этом свидетельствовал, что я пришёл с миром. Рядом высился бессловесным столбом Жан, и тоже с миром.

Женщины перестали скулить, как бы впав в радостное оцепенение. Однако через минуту заверещали ещё более отчаянно, с закатыванием глаз и оборонительными движениями своих хилых ручонок, словно их одолевали тропические мухи. Такая активность слабосильного пола пришлась мне не по душе.

– Жан, не успокоить ли нам этих дам доступным мужчине способом? – поворачиваясь и закрывая дверь, спросил я маркиза и был неприятно поражён его неопрятным внешним видом.

Мало того, что он был вульгарно гол, как опустившийся неприкасаемый при зачистке отхожих мест, и схож с кобелём на собачьей свадьбе, так в дополнение к этому его всегда пышные усы висели жуткими лохмотьями, нагоняя естественный страх даже на меня.

– Месье, – немедленно сделал я ему замечание, – отойдите в тень, на вас лица нет. И прикройте свой восставший безмен какой-либо ветошью.

– Ты обратись на себя, моралист, – прошипел в ответ друг, метнувшись к дивану с подушками, находящемуся поодаль.

Я бегло осмотрел себя. Вид был довольно свежий и вполне искренний. И даже моё опахало, слегка раскачиваясь и задевая колено, не внушало опасений своим покорным видом. Правда, что до остальной одежды, так она напрочь отсутствовала по причине моей расторопности. Но к этому можно было вполне притерпеться, имея какой-никакой опыт амурных разборок. Тем не менее, Жан сунул мне в руки край подушки, и мы, прикрывая ею нашу общую распущенность, пошли знакомиться с леди, которые, видя миролюбивые намерения и дружелюбный настрой, тут же впали в счастливое забытьё от предстоящего общения. Знакомились мы, приведя соблазнительниц в чувство, в основном, молча. Но это было и к лучшему, так как я, например, не люблю расспросы о своей биографии под горячую руку. Уяснили только, что одну звали Коллени, а другую Онила. Имена были вполне доступные для понимания, грех жаловаться. Помню, в Бомбее я гулял с Чоттопадхайей в гостях у Протопшинхо. Так пока запоминал их имена, забыл, зачем пришёл.

Короче говоря, я выбрал Коллени и кровать, предоставив Жану возможность утешать Онилу на диване. Конечно, разумнее было озаботиться другими проблемами, но не возвращаться же на место стоянки с пустыми руками? Ведь немыслимое для солдата дело, чтоб упустить свой трофей!

Свои ухаживания я начал с детального обследования Коллени. Но хотя это и был лично мой приз, взятый на поле брани с оружием в руках, выражаясь фигурально, особого насилия я не применял. Тем более, что сари рвалось легко – это вам не шерстяная юбка, но сама женщина оставалась целой.

Распеленав Коллени и аккуратно разложив её по кровати, я сразу проявил всю свою стойкость и волю. Хотя её трепещущий вид вызывал скупую слезу, я не опустился до ложного сострадания, да и военное положение не допускало цивильного слюнтяйства. Коллени же, видимо и сама понимала, что сопротивление при оказании первой помощи вредно и бесполезно, поэтому лежала покорно, как и всякая воспитанная восточная женщина, позволяя своему господину без суеты заниматься мужским делом.

Из индийских трактатов о любви я знал, что спешка в здешних краях не приводит к взаимопониманию и полной отдаче, но выступить по полной программе мне не позволяло безжалостное время. Поэтому пить нектар, есть финики, петь газели под ситар и орошаться настоями цветов я не стал, а перешёл сразу к телу. А оно у Коллени было мягким, как лепестки горчицы, и нежным, словно китайские шелка. Мои ладони, ещё недавно сжимавшие холодную сталь оружия, легко скользили по податливой плоти, замирая на бугорках грудей, упругих, точно недозрелые плоды манго. Всегда приятно приласкать женщину, если она не с твоего поля ягода.

Плоский и бархатный живот Коллени, с выступившими капельками пота от напрасного страха и предрассудков, так и манил прилечь в достойной позе для отдохновения на этом притягательном ложе. Я бы так и сделал в запале чуждых мне страстей стороннего наблюдателя, но женщина всё ещё лежала сонным аллигатором, поэтому пришлось следовать положенному ритуалу, вызывая ответные чувства в чужом теле.

Пощекотав девицу за бёдра, что должно было означать как намёк на внебрачную связь, я смело сунулся к известному из индийской классики распущенному бутону живого лотоса. То, что попалось в ладонь, на бутон не смахивало даже при беспредельном буйстве фантазии, хотя подмоченная распущенность ощущалась явно, что вполне было возможно по причине боязливой несдержанности дикарки.

«Терпение и ещё раз терпение, – вспомнил я, кстати, слова Жана, сказанные по поводу возможной сдачи головы нашего вождя в Британский музей. Удаче сопутствует манёвр!»

Успокоив себя мудрым словом, я без усердия немного помял лепестки росной кувшинки Коллени, стараясь не повредить её твёрдым, как копыто, ногтем. Этот нехитрый и доступный каждому влюблённому приём заставил аллигатора проснуться и прямо на глазах превратил в трепетную лань. Ресницы женщины дрогнули, глаза широко распахнулись, и она, за неимением права выбора, обвила меня своими тонкими лапками, заключив в объятия, известные в туземном народе, как прыжок к счастью, то есть стараясь опереться своим животом на что-то, принадлежавшее мне. То ли в колени, то ли в подбородок. И совсем не обязательно было топтать своим брюшком мужскую честь, как это делала Коллени со всей азиатской непосредственностью.

Я всё же стойко переносил эти проявления любви, моля бога, чтобы ей не пришло в голову показать мне все шестьдесят четыре вида знакомых женщине искусств, которые должна знать каждая истинная индианка, начиная с песнопений и кончая владением боевой палицей. Я уже не говорю о той сотне с лишним способов проявления страсти, порождённых пытливым индийским умом, демонстрация которых для меня окончилась бы, как минимум, увечьем, а то и слабоумием.

Но всё обошлось. Коллени не стала раскручивать колесо страсти, простив мне необразованность европейца, а просто приняла открытую позицию супруги бога Индры, то есть задрала ноги выше головы, чем, между нами говоря, не брезгуют и белые дамы. Это было мне духовно близко и привлекало доступностью. И я не стал себя упрашивать, а немедля заскакал козлом между двух смуглых столбов, как значатся женские нижние конечности в индийских инструкциях. Тренированная Коллени не упускала возможности помочь мне, подскакивая на ложе, как от укусов по крайней мере тарантулов, и охаживая меня по спине маленькими, но острыми кулачками. Возможно, как раз в эту ночь была её очередь встречи с султаном, утверждать не берусь, однако ярость её атак, уже не поддающихся моему контролю сверху, вполне допускала такое предположение. Было даже затруднительно решить – кто, кого и как тут любит.

Так или иначе, но моё истязание завершилось полным провалом памяти. Треволнения ночи и ужасы дня дали о себе знать. Да много ли человеку надо? Кусок хлеба, да любимая работа. А как раз её-то в последнее время мне и не доставало. Вот и обессилел, что называется, дорвавшись.

Затмение миновало быстро, но я всё продолжал согревать тело Коллени, распластавшись на нём сытой медузой, но духовно пустой, как дупло. Желания дальнейшего общения не было. Да к тому же, как говорится, труба зовёт и враг не дремлет! Я стал сползать с женщины, будучи мысленно уже в других трудах и заботах. Но как же далеко западному человеку, с его врождённым чувством меры, до восточной ненасытности! Едва я попытался выпростать свой томагавк на волю, как Коллени с упорством необъезженной кобылицы воспротивилась этому, видимо решив выработать весь мой мужской ресурс. После «феникса, порхающего в красной пещере» мне была показана «поющая обезьяна, держащаяся за дерево», а когда без перерыва сцепились «мандариновые утки», я понял, что маткина шейка для Коллени – копейка и запросился домой.

– Янки, ноу гоу хоум, – потребовала азиатка на сносном английском.

Показав в дальнейшем хорошее владение языком, она вновь взбодрила меня, и я согласился на «тёмную цикаду, цепляющуюся за ветку», но это уже был предел для моего, истощённого войной, организма. И Коллени, догадавшись по моей опавшей листве, прозванной китайским народом Ю Хэнь, что дальнейшее насилие бесполезно, отступилась от меня.

– Сердар, – любезно сказала она, – иди домой и восстанови силы фисташками и мёдом. Береги свой нефритовый стержень, он понравился мне. Придёшь сюда следующей ночью.

– А вдруг вас найдут англичане? – спросил я.

–Какие англичане, если сегодня ночью нас не захотел найти даже повелитель Куавер-султан? О, горе нам! Он разлюбил и покинул нас, и мы будем плакать две долгих луны, пока не наступит новое время предстать перед его очами.

До меня дошло, что женщины не знают истинного положения вещей, а их жалобный вой был попыткой привлечь к себе внимание то ли забывчивого султана, то ли евнуха. Я наскоро ввёл Коллени в курс событий последнего времени, и женщина неподдельно испугалась нашествия такого количества одиноких мужчин во дворец. Мне пришлось заверить её в своём единоличном праве на завоёванную собственность и посоветовать, не высовываться из убежища до будущей ночи.

– Мы не будем заниматься политикой, а так как супруг не взял нас с собою на костёр, то переходим со всем имуществом под твоё покровительство, о, новый свет наших очей, – заверила меня Коллени. – Здесь же у нас есть всё для поддержания жизненных сил и телесной формы.

Простились мы по-родственному тепло, но без скандала и, отодрав по пути Жана от Онилы, я покинул гостеприимный кров. Француз вышел следом. Свалявшимися усами и изжёванным корневищем он напоминал куст шотландского чертополоха, бесцельно вырванного из родной почвы. От критики я воздержался, поэтому мы без лишних слов быстро облачились, в уже высохшее обмундирование и направились в покой безгрешного Доменика, где и залегли спать, обессиленные, но с чувством исполненного долга на вражеской территории.

Утром, едва солнце успело пригреть наши головы, в комнату ворвались гвардейцы капитана Делузи.

– Вы арестованы, Дик Блуд, – заорал на меня сержант, обнажая саблю. – Сопротивление бесполезно, следуйте за нами!

Спросонья, потеряв способность даже к словесному противостоянию, на ослабевших ногах я поплёлся за стражниками. О немедленном побеге не могло быть и речи. Друзья остались лежать, как поражённые громом. Похоже, я попадал в историю, и возможно в самый краткий её курс.

Глава 6

УЗНИК СОВЕСТИ

Семья в целом, а острог в частности, имеют для человека огромное воспитательное значение. В чём не успели родители, с лихвой восполнит тюремная камера. Решающего значении при этом не имеет за что и на сколько сел, но если впереди маячит виселица, значит, жизнь прожита не зря и есть что вспомнить предрассветной порой последней ночи. Это я усвоил давно и надолго.

Застенок каземата, куда меня бросили английские собаки, встретил меня гробовой тишиной и могильной сыростью. В щель под низким потолком едва пробивался свет зародившегося дня, скудно освещая плесень стен и камень пола. Глухая железная дверь дополняла убранство моего, возможно, последнего приюта. Хотелось рвать волосы на всём теле и горько смеяться над разбитой судьбой.

Я метался по каменной западне, делая по три шага в любую сторону, и не мог припомнить ни одной серьёзной провинности перед королевой Викторией. Моя безупречная служба в рядах её армии не позволяла взять под сомнение мою лояльность к режиму. Мелкие прегрешения в Бомбее не заслуживали столь сурового наказания, а что до связи с Пандит-гуру, то она была скорее теоретической, если судить по истинному положению дел, и не принесла никакой практической пользы.

Я терялся в догадках и пробовал разработать план побега. Кроме подкопа, ничего в голову не приходило, но сломав ногти о камни моего узилища, я отбросил эту мысль подальше, как непристойную.

До полудня ко мне не ступала нога человека, а во второй половине дня, судя по перемещению светового пятна на стене, я сам справился с потрясением и был готов давать любые показания.

Ближе к вечеру за мной зашли два дюжих стражника. Я обрадовался им как ребёнок соске, но разговора не получилось. Эти кретины, толкая в спину прикладами, вывели меня на площадь, уже свободную от пленников, и повели прямо к прекрасно оборудованной виселице на три персоны. Неприличными жестами показав, что испытание этого сооружения ляжет на мою шею, но однако не повесив, ублюдки провели меня во дворец и, мною же открыв дверь, втолкнули внутрь одного из залов, куда я беспрепятственно влетел с гордо поднятой головой.

Приподнявшись на четвереньки, тупо огляделся. В зале ничего необычного не было, кроме сидящих за столом полковника Говелака и капитана Делузи, да стоящего у окна в вызывающей позе моего приятеля Хью. Медноголовая сволочь даже не сделала шага в мою сторону, чтобы радушно приветствовать старого друга. Я с достоинством выпрямился и, еле сдерживая негодование, произнёс:

– Господа! Прежде чем вступить с вами в беседу, прошу пригласить сюда американского консула и моего нью-йоркского адвоката.

– Заткнись, придурок, – тут же посоветовал Хью, – а не то придётся пригласить палача раньше отпущенного тебе срока.

Я быстро успокоился, так как международные формальности были соблюдены.

– Мистер Блуд, – взял слово капитан Делузи, – вы обвиняетесь в измене интересам Великобритании, на службе у которой состоите в качестве волонтёра. В военное время это карается смертной казнью. Не скрою, ваша судьба полностью в ваших же руках, и от того, на сколь чистосердечно вы раскаетесь и насколько правдивы будут ваши показания, зависит ваша жизнь. И поверьте, мы не испытываем особого желания лишать её вас. Даже наоборот, человек такого склада ума нужен нам живым.

То, что от меня чего-то хотели, значило одно – я мог поторговаться, что само собой уже вселяло надежду на мирный исход переговоров. Ведь всё, что касалось обещаний, я мог дать, не сходя с места. Поэтому я уверенно произнёс:

– Джентльмены, я всегда говорил, что подданные королевы Виктории могут всегда положиться на меня. Задавайте любые вопросы, даже интимного свойства.

– В таком случае, мистер Блуд, – капитан был сама приветливость, – скажите нам, давно ли вы знакомы с Пандитом-гуру?

Мне всё стало ясно: их интересовал наш общий знакомый. Сразу отлегло от сердца и пришла уверенность. Но так как у Великого были все нити к богатству султана, то я решил отвечать честно, однако, без глупостей.

– Этого пройдоху я знаю как облупленного со дня поступления на действительную военную службу к вам, – складно начал я давать показания. – Именно в тот день он явился к месту нашей дислокации с целью вербовки в стан противника. Я, преисполнившись негодования и чтобы не отвлекать вас от более важных ратных дел, тут же приговорил негодяя к расстрелу с последующим представлением его головы командованию регулярных английских войск для качественного опознания, однако отщепенцу от белого сословия удалось бежать под покровом ночи в неизвестном направлении. – А далее в своей речи я подробно осветил вопросы гужевого транспорта на вверенных мне участках фронта и, призвав всех к бдительности, закончил: – Не смею более занимать ваше драгоценное время, господа, а потому, с вашего разрешения, позвольте откланяться.

Я уже было направился к двери, как меня остановил бесцеремонный окрик Медноголового:

– Не торопись, парень! Эти песни будешь петь у дверей ада, куда очень скоро постучишься. Ты за кого держишь господ офицеров? – и он угрожающе отвалился от окна.

– Попрошу без рукоблудия! – едва сдерживая себя, воскликнул я.

– Крис, позволь мне вытряхнуть дурь из этого идиота? – риторически спросил скотина Хью. И не успел капитан отрицательно ответить, как бывший друг огорчил меня увесистым кулаком, свалив на пол. Это надругательство над личностью основательно вывело меня из равновесия, и я почти бросился на обидчика. Удержало лишь присутствие при этой дикой сцене столь почтенного джентльмена, как полковник Говелак.

– Зачем так грубо? – впервые вмешался он в разговор. – Поберегите ваши оплеухи для туземцев. Мистер Блуд не будет больше лгать. Капитан, напомните нашему гостю истинное положение дел на сегодняшний день, – повернулся он к Делузи.

– Дорогой Дик, – с готовностью откликнулся тот, – вы действительно, мягко говоря, отступаете от правды. Дело в том, что нам известен каждый ваш шаг от Пондишери до стен этой крепости. Мы также знаем, что вы являетесь политическим единомышленником Пандита, который, втёршись в доверие к султану, ограбил его и в настоящее время, с принадлежащими нам по праву драгоценностями, скрывается в подземельях дворца. Поэтому будьте любезны сообщить нам, где его логово. Лишь тогда вы избежите участи предателя и будете просто выдворены из Индии, а там пусть будет бог вам судьёй.

– Мой капитан! – вскричал я. – Но ведь мне действительно не известно, где скрывается этот пройдоха. Он как смотался из нашего лагеря, так мы его больше и не видели, а я лично всегда на вашей стороне в борьбе за правое дело.

– Блуд, вы соврали во второй раз, – перебил меня полковник. – Не допустите третьего промаха.

Хью не допустил и второго.

Поднимаясь и отряхивая остатки одежды, я с болью и путано произнёс:

– Господа, вы же знаете, чего и я не знаю, если знаете мой каждый шаг.

– Ещё как знаешь, – вдруг сорвался с цепи Медноголовый. – Какого дьявола ты потащился в подземелье, если не на встречу с Пандидом. Когда заметил слежку, ловко разыграл перед Рама-Ситой заблудшую овцу. Прояви индус хоть каплю смекалки, отыскав вас в лабиринтах подземелья и не прими твоё фиглярство за чистую монету, мы бы давно накрыли вашу противозаконную организацию.

Как только я услышал имя собственного слуги, мне стало ясно, что судьи мои знают всё, кроме того, чего не знаю я сам. А это уже было чревато. Дело в том, что мы не очень-то стеснялись в разговорах при слугах. И выходило, что проклятые туземцы шпионили за нами от самой Калькутты.

– Так какие же инструкции вы получила от своего Гуру при встрече? – прервал вопросом мои грустные выводы Делузи.

– Да не было никакой встречи, – заорал я. – Мы заблудились, осматривая дворец, клянусь незабвенной мамой, никаких поручений от Гуру я не получал. А если вам не трудно, то устройте мне побег без тяжких последствий и я доставлю вам этого переселенца в чужие территории!

Лёжа на полу, я долго соображал, когда же успел так здорово надраться. Пол подо мной кренился, а из носа текла тёплая струя моей свежей крови.

«Видимо случился апоплексический удар, – тревожно подумалось мне. – Необходимо серьёзно заняться здоровьем и упорядочить половую жизнь».

Когда же, пересилив недомогание, я в который уже раз встал на четвереньки и поднял многострадальную голову, то изумлённо увидел потирающего кулак Хью. И причина недомогания сразу прояснилась.

– Очень жаль, – пробился до моего создания голос полковника, – но вы изволили скрыть правду и в третий раз. Ведь заставив нас одним лишь видом своего голого зада во дворце султана, временно, до совершения очистительного омовения, прекратить слежку, ты со своим сообщником сумел выскользнуть из зала и целую ночь якшался с Пандитом, совмещая приятное с полезным. Мерзкая тварь, да только за твои скотские наклонности тебя, предварительно обув в «испанские сапоги», необходимо колесовать на глазах всей армии. Верёвка для твоей шеи, что галстук для джентльмена, – с этими словами, потеряв интерес ко мне, он обратился к Делузи и Хью:

– Господа, я считаю, что нет необходимости и дальше утомлять себя бредом этого негодяя и извращенца. С ним нужно кончать. Однако, дабы не спугнуть его сообщников, в приговоре необходимо отметить, что он лишается жизни отнюдь не по политическим мотивам, а лишь за мерзостное мужеложство. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Для соблюдения формальностей соберите трибунал, как для осуждения туземца, но приговорите к повешению, всё-таки белый человек, хоть и скотина. С француза не спускайте глаз, как бы не догадываясь о пакостных сторонах его интимной жизни. Вы, – обратился он уже к Делузи, – оказались правы, капитан, оставив его на свободе в виде приманки. Ну, кто же мог подумать, что для этого американского подонка с аморальным прошлым идеи свободы от совести дороже собственной жизни? – и с этими словами полковник покинул зал, обойдя меня далеко стороной и зажимая нос кружевным платком, а за ним следом потянулись и Хью с Крисом.

– Капитан, – прошептал я разбитыми губами, – ты уже всё знал, когда говорил мне о времени штурма?

– Конечно, – снизошёл до ответа тот. – Мы предполагали, что ты сообщишь каким-то образом об этом своему идейному вождю. А штурм начали днём позже для того, чтобы Пандит, ещё до начала ведения истинных военных действий с нашей стороны, начал смертельную схватку с султаном за золото, а заодно перестал доверять тебе, – и заметил своему другу: – Хью, перестань топтать этот навоз ногами, испачкаешься.

На смену моим мучителям явился трибунал, состоящий из двух солдат с сержантом во главе. Не утруждая себя официальной частью, они приговорили меня к смертной казни через повешение на рассвете завтрашнего дня.

Вот и всё. Я умру без покаяния. Не зря кричала птица гелло в ту памятную ночь.

Меня вновь прогнали прикладами через площадь в каземат и, проведя по длинному коридору со многими дверьми в помещения неясного мне назначения, бросили в знакомую камеру.

Избитый физически и растоптанный морально, я проклинал день и час встречи с Вождём. Всё было так понятно на просторах родных прерий: товар – деньги – товар, а если немного удачи, то и большие деньги. А тут: идея – товар, а деньги – революция, которая, правда, не всем, но делает большие деньги. Лишнее звено в златой цепи получается.

И вот я, как распоследняя жертва строительства будущего мироздания, валялся на холодном полу и вытирал кровавые сопли рукавом, позабыв все приличия светской жизни. Пройдёт немного времени, и моё остывающее тело будет синей торбой мотаться на верёвке под порывами злобного ветра на радость прожорливым грифам. Его будет нещадно испепелять солнце, сечь холодные дожди, и никто не поспешит укрыть бренные останки полой своего сюртука. Впрочем, долго повисеть не хватит ни сил, ни времени. Вдоволь полюбовавшись на висельника, англичане выкинут меня в ров, где зубы шакалов и гиен быстро расправятся с Диком Блудом, порвав его на части. И только обглоданные кости будут ещё долго напоминать миру о безвременной кончине славного янки. Хорошо ещё, что рядом со мной будет Жан, а если повезёт, то и сам Вождь. Ведь висеть в компании намного престижнее, да и есть за кого зацепиться при случае.

Я рыдал в голос, отбросив ложный стыд, и готовился мужественно влезть в петлю. Перед кончиной я плюну в своих палачей и выкрикну лозунг о торжестве загробной справедливости, умирая героем.

Творить молитвы я уже не мог. Есть не хотелось. Спать – тоже. Даже предсмертная жажда не томила меня. Перед глазами проносились видения и вставали привидения, а одно из них, особо назойливое, даже трясло меня за плечи, в беззвучном крике распяливая рот. Но мне было не до потусторонних посетителей, ведь уже утром я буду с ними неспешно беседовать на равных.

– Дик, Дик, да очнитесь вы, наконец! Это я – отец Доменик, – вдруг как-то сразу в моё меркнущее сознание ворвался знакомый голос, – пришёл помочь вам собраться в последний путь и вместе помолиться за упокой души.

Моя голова перестала мотаться из стороны в сторону, биясь о стены, глаза угнездились в свои орбиты, и я разглядел перед собой святого человека.

– О, безгрешный отец! Вы не оставили меня без покаяния, – и я начал целовать его праведные руки, орошая слезами и стоя на коленях.

– Успокойся, сын мой. У нас и так мало времени, – твёрдым пожатием руки, он как бы призывал меня прекратить истерические излияния и внять его словам.

Я пришёл в себя и уже осмысленно глянул в глаза божьему посланнику:

– Отец мой, я не виновен. Неужели господь может призвать к себе и заплутавшего в неведении агнеца?

– Раб божий, надейся на чудо, а когда небесный ангел вострубит о воссиянии утренней зари над грешною землёю, придёт господне воинство и освободит твою многострадальную душу от тенет клеветы и навета. А поведёт святых ратоборцев небесный посланник, коий и в подземной юдоли ведает о телесных муках твоих.

– Любезный отец мой, – горько вымолвил я, не понимая благолепного бреда святоши, – до меня ли богу и его сподвижникам? Утешил бы как-нибудь попроще.

– Не богохульствуй! – воскликнул Хервей, осердясь. – Да будет свидетелем воинство земное, – и он кивнул в сторону полуоткрытой двери камеры, – я хочу тебе добра и избавления от всяческих мук. Смирись, но и надейся, что господь приберёт тебя лишь в назначенный судьбою срок.

– Не на что уже надеяться, – опять взревел я и по тому, с каким гневом сверкнули глаза пастыря, понял, что терпение его на исходе.

– Сын ты мой, – раздельно и доступно, словно свихнувшемуся ещё до рождения, стал втолковывать мне благочинный. – С полудня и до вечера беспрестанно молился я, поминая добрым словом твоего ангела-хранителя, и он, услышав мя, явился пред очи мои в облике подземного духа с благой вестью о приемлемом, но тернистом пути спасения души твоей.

– Да оденутся камнем слова твои, святой отец, чтобы подпереть душу мою, уже готовую различать в тумане головы своей речи приснопамятного Перси Хервея.

– Слава создателю! – обрадовался наш священник, – твой разум приблизился к постижению истины слов моих. Уверовал ты в мудрость провидения, ведь на скрижалях книги судеб строка твоей жизни ещё не оборвана. Укрепись душой и телом, и путь твой во мраке позолотит солнечный луч надежды ещё до твоего восшествия на собственную Голгофу мирского судилища. Будь же готов к сему, возлюбленный брат мой, и благодать господня да ниспустится к тебе. Однако, время неумолимо истекает во прах, облегчи же душу свою исповедью и покайся.

– Отче наш, иже еси, паки и паки, – воскликнул я. – Грешен тот, кто заточает безвинного. Я же почти чист перед совестью и людьми, поэтому с надеждой зрю в новый день. А сейчас оставь меня, я хочу в одиночестве петь псалмы и готовиться к достойной встрече утренней зари. Осанна и аминь!

– Слава тебе, господи! – воздел руки к сводам темницы благородный Перси. – Я наконец-то услышал слова не отрока, но мужа. А поелику помни, всё в руце Вседержателя и его ангелов, – и с этими словами проповедник покинул темницу.