Былое сквозь думы. Книга 1

– Ну, Дик, – порой подмигивал он мне, – скоро дойдёт черёд и до вашей компании. Останетесь довольны до конца своей жизни, хотя и короткой.

– Грязный шакал, – порой устало отвечал я, – есть и высший суд, и он тебя покарает, в какие бы дебри ты не заполз.

Мои праведные слова вызывали у этой сволочи приступы веселья. Он чуть ли не приплясывал вокруг нас, приглашая разделить телячью радость и окружающих.

– Вы только посмотрите, – орал он, – вот что значит белая кость! Его хоть режь, хоть ешь, а он всё угрожает!

Всякое упоминание о пищеприёме в последнее время у меня вызывало тягостные ощущения. Не то, чтобы я твердо верил в людоедство в наше время на столь обильной животной и растительной пищей земле, но перед моим мысленным и впечатлительным взором нет-нет да и вставали собственные мослы, торчащие из общего племенного котла дикарей. Я попытался расспросить Магопо о рационе питания черномазых на воле, но кроме того, что сожрать всё-таки могут, ничего светлого из этих разговоров не вынес. Думать же, что белый человек не съедобен, было самообманом, и оставалось надеяться, что на калеку не позарятся, коим я почти и стал после спла¬нированного Зугой побега.

А ярмарка-лакони шла своим чередом. Количество товаров на читоке уменьшилось, зато увеличилось число праздношатающихся ротозеев. Местные туземные богачи, весь капитал которых был вывешен для всеобщего обозрения в виде стеклянных бус на собственных шеях, важно прохаживались между торговых рядов в кожаных передниках до колен, украшенных латунными пуговицами. В мочках ушей, растянутых почти до плеч, состоятельные джентльмены демонстрировали остальную часть своей недвижимости: тыквенные бутылочки с табаком, ножи, верёвочки неясного назначения и, естественно, трубки, тогда как неимущие слои довольствовались разве что ношением разной длины и диаметра палочек. Зато татуировка-теммбо покрывала поголовно все тела, служа как бы удостоверением черномазой личности. У многих щеголей были красиво выдраны передние зубы, а у некоторых так искусно подточены, что напоминали змеиные. Но главная красота, конечно же была в причёске. Такого изобилия рукотворного уродства на головах я нигде, кроме Африки, больше не встречал. Крысиные хвостики, винтообразные рожки, почти жестяная стружка, бесчисленные хохолки и рельефные узоры венчали черепа чернокожих модников. А у женщин все эти замысловатые переплетения и построения из собственной шерсти были к тому же обильно смазаны жирной глиной, политы нколо – смолистым соком сандалового дерева и утыканы перьями, прутиками и осколками битого стекла. И их зелёные травяные юбки, разукрашенные лоскутами ткани и ракушками, так и просились на огородное пугало куда-нибудь на ранчо. Словом, посмотреть было на что, и если бы не моё печальное положение, впору было вести путевые заметки для любопытного домоседа.

Однажды, часов около трёх пополудни, в конце площади послышался грохот барабанов и визг рожков, и на читоке выплыл паланкин, окружённый многочисленной свитой. Здесь были воины, вооружённые копьями, разодетая по-африкански знать, сверх меры разукрашенные женщины и такие же чёрные, но голые, слуги. В паланкине же восседал какой-то местный царёк, весь в бусах, кольцах и браслетах, с лицом, утомлённой стадной жизнью гориллы. Обилие татуировки на его теле указывало на могущество и древность рода этого чернозадого монарха, а обилие свиты – на богатство. В руке он держал длинный бамбуковый шест с пикой на конце, а в другой шакалий хвост, используемый как салфетка. На нём был старый английский мундир с эполетами и набедренная повязка из шкуры леопарда.

Площадь сразу притихла, и толпа на ней рассыпалась. Даже постоянные драки, сопровождающие этот торговый праздник, как-то увяли, а пьяные хавильдары приумолкли.

Когда этот царский поезд остановился посреди площади, а облезлая обезьяна выползла из паланкина, к ней метнулся Диего да Гамма и, почтительно кланяясь, о чём-то с жаром начал говорить. Скоро они столковались, а когда царёк направился в нашу сторону, я понял, что португалец нашёл на нас покупателя, и моё сердце трепетно забилось в предчувствии беды. Этому гнусному примату с цепким взглядом оценивающих глаз вряд ли встанешь костью поперёк горла.

– Муани-Лунга, – горячо выдохнул у моего плеча Магопо. – Это идёт вонючий зверь, поедающий людей и продающий их в рабство. Магопо должен убить его.

Это значило, что мой товарищ узнал своего старого кровного обидчика и готов ценой своей жизни приблизить смерть вождя ненавистного племени маньема. Тело Магопо напряглось, глаза вспыхнули адским пламенем, и мой верный друг со скоростью выпущенной стрелы понёсся в сторону паланкина. В несколько прыжков он покрыл расстояние до главы нелепого кортежа и, выбросив вперёд руки, бросился на Муани-Лунгу, справедливо рассчитывая задушить эту гадину. И я почти увидел смертный оскал черепа и застывший ужас вылезших из орбит глаз, скрученной набок головы вождя племени маньема. Однако старый шелудивый пёс перед лицом смерти выказал необычайное проворство и хладнокровие. Пока его воины и вся свита растерянно осознавали происходящее, не в силах двинуться с места, Муани-Лунга сам позаботился о себе. Он не стал уворачиваться от надвигающейся на него смерти, даже не прикрылся рядом стоящим португальцем, а простым расчётливым движением отвёл под углом от себя свой жезл, на который до того опирался, направляя его металлическое жало прямо в грудь набегавшего Магопо. Мой бедный друг в своей справедливой ярости даже не обратил внимания на это мелкое движение Муани-Лунги, а, сосредоточившись на горле врага, в последнем движении рванулся вперёд, уже не замечая, что всею грудью насаживается на хрупкий с виду жезл так и не достигая глотки на вражеской шее. Удар его тела был настолько силён, что наконечник царского копья, пронзив Магопо, вышел наружу на несколько дюймов у правой лопатки, а сам жезл переломился пополам.

Муани-Лунга дико и победно захохотал, а пробитое тело моего товарища глухо упало в дорожную пыль под ноги мерзкого подобия человека. К моему великому горю, я ни словом, ни делом не мог помочь отважному Магопо, так как и сам с вновь травмированной головой валялся рядом в этой же пыли, ибо на меня за мгновение до этого со звериным рычанием подло набросился Диего да Гамма с ногоприкладством в святое место. Преданный Зуга был тут же, всё в той же пыли и с двумя охранниками на своём теле, безжалостно выкручивающим бушмену руки. Словом, мы все были вместе, и наша рабская жизнь стремительно близилась к завершению.

Глава 5

ВЕЛИКИЙ БЕЛЫЙ ПОЖИРАТЕЛЬ

СИНЕГО ОГНЯ

Я, как редкий экспонат в зверинце, сидел в просторной клетке из железного дерева багунии и воротил нос от пищи, благо её было вдосталь и самой разнообразной: от личинок и саранчи до свежего мяса антилоп и маисовых лепёшек. Порой я потягивал банановое пиво малфу и развлекался песнопениями. За месяц привольной клеточной жизни я поправился, отупел и со стороны смотрелся видимо прилично, так как чёрный народец, шатающийся возле клетки, разглядывал меня уже вполне одобрительно, а наиболее нетерпеливые даже пытались меня пощупать за окорочка и, если удавалось, одобрительно качали гуталинными головами, удовлетворённо причмокивая нижней развесистой губой. Посетитель был радушным и незлобивым, и все мои желания по части еды и питья выполнял незамедлительно и охотно. А у меня как раз был нервный срыв, вызывающий волчий аппетит, хотя я червяками и козявками, по возможности, брезговал. Словом, жилось мне хорошо, так что вспоминать об этой привольной жизни нечего. Одно угнетало ночной порой – откармливали меня для подачи к столу в отварном, а может и жареном виде.

Племя маньема, у которого я квартировал, человечиной не пренебрегало, скорее наоборот, ценило это блюдо за относительную доступность и питательность, но белого человека ещё не пробовало, а поэтому и относилось ко мне тепло и гостеприимно. И если бы не тревога за своё будущее, я прекрасно бы отдохнул среди этих истинных детей природы в их райском уголке земли.

Стойбище Таба-Нгу находилось в месяце неторопливого пути от Казонде к прибрежным холмам и скалам великой реки Замбези с водопадом Виктория. В этих краях джунгли редели, уступая место лугам цветастого разнотравья, не давили человека древесным буйством и непроходимостью. Огромные коленчатые султаны бамбука, широколистый древовидный папоротник, переплетающийся своими кронами с листвой диких финиковых пальм, ярко-красная гвиала, смешивающая свои плоды с распустившимися венчиками соцветий индиго, одинокие смоковницы с пятнистыми, словно покрытыми каплями засохшей крови листьями, гордо высившиеся над инжирными деревьями, гигантские мимозы и величественные багунии с опьяняющим запахом, словом, всё это растительное великолепие уже не теснилось на ограниченных пространствах, а росло вольно, перемежаясь с густыми коврами трав, расцвеченных яркими маками и амариллисами.

Мириады бабочек, стрекоз и кузнечиков резвятся в нижнем растительном ярусе, привлекая своим доступным изобилием целый мир птиц. Голубые и оранжевые зимородки, стрелой кидающиеся на добычу, суетливые ржанки, неугомонные зелёные попугаи, болтливые ткачи и общительные дрозды, бесстрастные ибисы и сосредоточенные цесарки, соблазнительные для охотника куропатки и фазаны – всё это пернатое царство беззаботно поёт, кормится и суетится над потомством. На глаза путника то и дело попадаются тучные стада травоядных и сытые одинокие хищники. И весь этот мир африканского Эдема радостно живёт и умирает по извечным божьим законам. Лишь низкий человек идёт наперекор природе, сотворяя из рая ад, и жрёт что попало, не пропуская и собрата, если не впрямую физически, то, обязательно, морально. Так что не успел я вдоволь налюбоваться красотами здешних мест, как был заключён в клетку для откорма на главной площади Таба-Нгу.

Народ маньема с ликованием встретил своего правителя, возвратившегося с ежегодной прогулки на ярмарку в Казонде. Удачно продав захваченных в набегах пленников, Муани-Лунга вернулся к соплеменникам не только с несколькими фунтами бесценных бус, ракушек каури, рулонами настоящей ткани и бочонками огненной воды, но и с отменной закуской из белого человека. Дикари не уставали восторгаться по этому поводу, с нетерпением поджидая праздника Жёлтой Луны, чтобы попробовать меня на зуб. Поэтому и приходили каждый день к клетке, определяя на глаз мой суточный привес. А я и впрямь здоровел и наливался соком день ото дня, ведя застойный образ жизни.

Таба-Нгу компактно раскинулось у подножья высокого и почти отвесного базальтового утёса, с середины которого бил родник, вначале образующий ручей, а затем и обширный водоём вдоль каменной подошвы. Одетая камышом плотина в конце рукотворного пруда, буйно разросшиеся лилии и ряска у дальнего среза воды ясно указывали, что ещё далёкие предки племени озаботились созданием запасов питьевой воды. Здесь же находилась и главная площадь стойбища, поэтому я был невольным свидете¬лем всех важнейших бытовых событий племени, хотя они меня мало волновали как будущую жертву их жизнедеятельности. С трёх остальных сторон стойбище было надёжно огорожено высоким частоколом из толстых заострённых брёвен, украшенных множеством лысых черепов. Глядя на эти бренные останки, я уверенно предположил, что в древности племя питалось человечиной чаще, и лишь развитие работорговли умерило аппетит дикарей. Но это меня не утешало. На внезапное нападение врагов на шалаши людоедов надежды не было, так как выходящий каждый вечер за частокол отряд воинов-дозорных делал Таба-Нгу и вовсе неприступным. И хотя стойбище находилось в милях пятидесяти от водопада Виктория, по-местному Мози-оа-Тунья. ибо рокот его слышался и здесь, а, следовательно, в непосредственной близости от родины предков Магопо, клетка с которым находилась ко мне ближе, чем загон Зуги, ждать помощи от макололо не приходилось.

– Плохо наше дело, Магопо, – не раз говорил я чернокожему другу из своего стойла. – Сожрут со дня на день, только нас и видели.

– Съедят конечно, но не раньше праздника Жёлтой Луны, а он ещё не так скоро, – слабо утешал меня Магопо и указывал на длинный ряд пустующих клеток. – Будем надеяться на милость богов, но ты всё же ешь поменьше.

Новая напасть стёрла грань субординации и сблизила меня со слугой на сколько позволяло расположение клеток. Но в помощь богов и удачу уже не верилось. Нам и так пофартило в Казонде, а постоянного везения не бывает даже у нищенствующих в рубище. Я с особым удовольствием вспоминал на постоянном досуге о нашем героическом акте мщения на ярмарочной площади Казонде. Ведь мыслимое ли дело было трём измождённым рабам броситься в рукопашную схватку с целым отрядом до зубов вооружённых воинов?

Но поспешил тогда Магопо. Можно было не раз умереть достойно и с пользой, он же бросился на врагов без команды и в результате напоролся на неприятность. Я-то побежал следом почти осмысленно, поддавшись мгновенному всплеску эмоций душевного срыва, хотя и не ведая зачем. В таком настроении и налетел, как коршун, на Диего, который с перепуга нанёс мне подлый удар сапогом в живот. А от удара я уже самостоятельно припечатался спиной к земле, вдвое сложившись и хватив себя коленями по подбородку, что оказалось, в общем-то, кстати. Потому как не отставший от нас Зуга, следом за мной наскочил на португальца и ударом безухой головы сбил его с ног прямо под мой разящий обеими ногами финт в омерзительную рабовладельческую рожу. Мой удар явился для всех неожиданностью, но был настоль великолепен и силён, что я и до сей поры мучаюсь вопросом: как он вообще мог так прицельно получиться у агонизирующего человека?

Однако лягнул я брата Диего почище любого мустанга. И не удивительно, что португалец после этого так и не смог оправиться, впопыхах упав левым глазом прямо на остриё жезла, торчащее из спины Магопо. Подлец Диего да Гамма, естественно, испустил дух, но и нам прибавилось хлопот.

Разборка шла до захода солнца. Подоспевший Цезарь-Гектор Барбассона с верёвками, требовал немедленной публичной казни всех троих, так как приспособленный природой к постоянным лишениям организм Магопо выдюжил, и он сам отделался сквозной колотой раной ниже правой ключицы. Верёвки уже было намылили, но на нашу защиту встал сам Муани-Лунга, заявив, что не будет разбрасываться своим имуществом на потеху всего базара, а так как покушение было совершено на его царственную особу, то только он и вправе распоряжаться судьбой террористов. А распорядиться, как теперь было очевидно, он решил как истинно рачительный хозяин и не совсем традиционным для свидетелей способом, но как, естественно, тогда умолчал. Наши хозяева долго спорили, но когда царёк подарил торговцу половину своей нерасторопной охраны, то все пришли к выводу, что смерть Диего да Гаммы наступила в результате несчастного случая, а мы полностью перешли в руки Муани-Лунга.

Последовавший за этим переход до Таба-Нгу прошёл без каких-либо осложнений, если не считать постоянного попирательства моих чести и достоинства со стороны чернокожих дам из свиты, которые, впервые видя рядом белого человека, назойливо и без тени смущения интересовались моим телоустройством и окрасом всех его частей, вслух обсуждая размеры того или иного органа и заранее выклянчивая у хозяина право на первоочерёдность в снятии с меня пробы. Все уже знали, что я пойду на десерт для знати. Магопо, как злейшего врага, сожрут военачальники, а Зуга будет съеден рядовыми членами племени. Но эта первосортность, любезно определённая дикарями, меня вовсе не радовала, поэтому ещё в пути я впал в меланхолию и стал терять остроту ума.

* * *

Однажды под вечер в стойбище вернулись с охоты воины. По поднявшемуся вою и визгу я понял, что набег не принёс удачи. Так оно и оказалось. Возвратившиеся из похода приволокли в травяных гамаках-китандах четверых убитых соплеменников. Настроение толпы несколько улучшилось, когда ещё из двух китанд воины вывалили на землю ещё четыре бездыханных тела, разрисованных знаками теммбо чужого народа. Племя сгрудилось у тел убитых, совершая над ними какой-то ритуал и мешая мне рассмотреть подробности действа. Вскоре все трупы были сброшены в водоём, а окровавленные головы чужаков воздеты на колья ограды. Курчавые же котелки соплеменников, обмытые и разукрашенные цветами, были аккуратно разложены на каменных плитах в дальнем углу стойбища, рядом с уже высохшими и обтянутыми сморщенной кожей черепами. Вероятно, это было кладбище дикарей, предназначенное для сородичей, зрелище со свежесрубленными головами на кольях было столь отвратительным, что с этого вечера я потерял сон, не говоря уже об аппетите.

А на утро следующего дня, молчавший со времени потери ушей Зуга, повредился рассудком. С восходом солнца он принялся безостановочно орать, осыпая племя маньяма проклятиями, рвал на себе волосы, раздирал до крови тело и с разгона бился головой о железное дерево своей клетки. Ни я, ни Магопо не могли докричаться до него с призывом вести себя подобающим мужчине образом. Зуга ревел смертельно раненым зверем и истекал кровью разбитой головы. У меня сердце разрывалось при виде мук несчастного бушмена и слёзы жалости невольно струились по округлившимся в неволе щекам.

К клетке Зуги подходили рядовые людоеды и начальники, что-то кричали и тыкали в него острыми палками, но бушмен продолжал неистовствовать и сотрясать клетку ударами своей крепкой головы. И лишь во второй половине дня, посоветовавшись с вождём, дикари выпустили Зугу на волю, чтобы отпустить свихнувшегося на все четыре стороны, как того требует неписанное правило обращения с придурками у неразвитых народов.

Это было хорошим уроком для меня. Ведь, прикинуться юродивым, при моём-то опыте никакого труда не составляло. Когда-то и я в сложной ситуации начинал заговариваться, если чувствовал выгоду. И как я раньше не додумался до умопомешательства? Инстинкт дикаря подсказал Зуге правильное решение, а моя очередная симуляция вполне может выйти мне положительным боком.

Между тем, бушмена выпустили на свободу. Однако далеко он не ушёл. Зугу тут же схватили и привязали между двух столбов непонятного мне назначения, торчащих посреди площади, а сбежавшееся население Таба-Нгу, включая матерей с младенцами на руках, расселось вокруг этого лобного места, явно в предвкушении какого-то любопытного зрелища.

И оно не замедлило состояться. В течение часа, попарно сменяя друг друга, к столбам выходили молодые воины и палками молотили с двух сторон беззащитного бушмена. Зуга перестал кричать уже после первого десятка ударов, но ещё долго жил, содрогаясь всем телом под градом хлёстких ударов. И даже когда он обвис выбитым мешком, мотаясь головой по груди в такт бешеной пляски палок и роняя сгустки крови из ушных отверстий и рта, истязатели с прежним рвением продолжали работу, не пропуская ни одного дюйма поникшего тела. Дикари наносили удары со знанием дела и не портили шкуру, превращая жёсткое мясо покойника в одну пухлую отбивную. Толпа же одобрительно гудела, подбадривая расходившихся бойцов, а детишки подбегали поближе, чтобы получше рассмотреть результаты свежевания знакомого им дяди.

Закончив с обработкой тела, от него отделили голову для украшения частокола и ловко, в один удар, выпустили кишки, выпотрошив тем самым бренные останки бушмена. Кровавое дымящееся месиво растеклось по земле на радость детишкам, которые весело запрыгали в нём, словно ребятня предместий Нью-Йорка в лужах дождя. Затем тело Зуги было отвязано от столбов и брошено для отмокания в водоём, как и вчерашние трупы. Лишь после этого, посчитав предварительную работу по приготовлению продукта законченной, дикари разошлись по своим неотложным делам. А у меня уже давно стояли дыбом волосы по всему телу, невпопад дёргались конечности и души¬ли рвотные спазмы. Но одно я понял – приобретённое сумасшествие не спасёт от кулинарного рвения людоедов.

– Завтра ночью маньема отметят праздник девственниц, но нас не тронут до Жёлтой Луны, – услышал я голос Магопо и упал без чувств.

Готовиться к вечеринке дикари начали с утра. Площадь разукрасили гирляндами цветов и зелени и подготовили места для костров, водрузив над ними треноги с огромными котлами, невесть откуда взявшиеся здесь. Но, видимо, цивилизация добра¬лась до отдалённых районов джунглей, и дикарь перестал питаться всухомятку.

Принаряженные в новые тростниковые передники-ламба. с прибранными ради праздника головами, словно с глазурованными горшками на плечах, женщины племени затеяли грандиозную стряпню. Они толкли в ступах рис для приправ, варили постную похлёбку мтиелле из маиса и батата, готовили холодное мучное блюдо касаву из маниоки, сдабривая его варёными бобами мозитвано. В принесённых кувшинах настаивался тягучий сок сахарного тростника и густая бойялоа – хмельная буза из забродившей мякоти арбузов и дынь. Бочонок с огненной водой приволокли мужчины и торжественно водрузили на возвышении в тени базальтового утёса. Словом, подготовка к празднику девственниц шла по первому африканскому разряду, хотя последних, в моём понимании честных девиц на выданье я до сей поры что-то не замечал, ибо едва оперившиеся молодухи появлялись перед моей клеткой всегда в сопровождении вы¬водка негритят. Но так или иначе, этот праздник близился и обещал привнести свой колорит в наши серые будни. Мне почему-то думалось, что это будет обряд сродни венчанию, но может быть и варварский обычай прилюдного лишения девиц невинности, как было мне известно из исторических справок о Египте. Однако, хотелось бы, чтобы представление было красочным и романтичным, как половецкие пляски славян или олимпийские игры древних греков.

Во второй половине дня приготовления к пиршеству в основном закончились, снедь уложена на пальмовые листья по краю площади, а сама праздничная арена чисто подметена и полита водой.

Скоро к площади начал стекаться народ. Женщины, обвешанные неимоверным количеством браслетов и обручей, чинно расположились по одну сторону арены вместе с детьми. По другую сторону торжественно сомкнули ряды свежеразмалёванные воины всех возрастов с латунными кольцами на руках и ногах, и с грозно сверкавшими наконечниками копий над головами. Их причёски, сооружённые с помощью клейкого сока нколо и красной глины, упрямо топорщились во все стороны, а в проколотых ноздрях торчали, на манер усов, иглы дикобразов. Последним к возвышению с бочонком огненной воды проследовал Муани-Лунга со свитой. Впереди него несли на шесте полуму – обезьянью шкуру, знак царского отличия. Сам же царёк был одет всё в тот же мундир, но старческие чресла обвивала свежая шкура леопарда. Вождь племени подал знак, и гульбище началось.

Из-за крайних хижин послышался звон бубенцов и удары в бубен, и на площадь выступил главный колдун-мганнга в сопровождении трёх рангом пониже знахарей-изанузи. Вся компания была в длинных до пят юбках из коры с многочисленными погремушками по поясу и в высоких кожаных колпаках со страусиными перьями. Их тела и лица были расписаны свежей кровью и белилами, так что вполне могли внушить страх любому робкому человеку. Мганнга нёс в руках деревянных идолов и различные священные амулеты, способствующие общению с богами-баримами. Грудь же его была украшена ожерельем из птичьих черепов и зубов человека. Изанузи неистово били в бубны и гремели погремушками, раскидывая во все стороны из нагрудных мешочков навозные шарики, наводя этим ужас на злых духов и демонов преисподней.

Выкатившись на середину площади, знахари устроили вокруг колдуна неистовый хоровод, а сам мганнга, положив предметы духовной власти на землю, начал общаться с баримами, воздев скрюченные руки к небесам и утробно замычав. Изанузи тут же начали взвинчивать плясовой темп, не забывая бросаться шариками даже во время исполнения своего зажигательного танцевального номера. Звуковая какофония всё нарастала, актёры с завидной скоростью носились по кругу, а прима мракобесия крутилась в центре, высоко подпрыгивая козлом, опасно вылупив безумные глаза и роняя клочья серой пены с губ.

Этот самодеятельный балет длился до неприличия долго. Наконец и зрители осатанели. Женщины самозабвенно хлопали в ладоши и по собственным ляжкам, мужчины приплясывали на месте, потрясая оружием. Лишь умудрённый вождь тупо смотрел на бесноватых, то ли мучаясь похмельем, то ли вспоминая молодость. В конце концов черномазые шаманы уработались и, с маху брякнувшись оземь, закончили обряд общения с богами. Только старший жрец ещё долго пытался вскочить на ослабевшие ноги и бился в конвульсиях, не в силах расстаться с сошедшей на него с небес благодатью. И лишь когда он полностью затих, вывалявшись в пыли, воины бережно отнесли его и остальную святость под утёс ближе к источнику.

После молебствия и разгона злых духов, начался долгожданный праздник целомудрия. Во мне живо проснулся практический интерес естествоиспытателя, и я, сжав прутья решётки, весь обратился в зрение. Но вопреки ожиданиям, праздник начался сухо и буднично, без игривой преамбулы и эротического ореола.

На площадь выползли две старые согбенные ведьмы с космами неприбранных волос и в грязных передниках. В заскорузлых руках они несли по замусоленному узелку и драному коврику. Остановившись почти напротив моей клетки, эти крючконосые, с провалившимися беззубыми ртами старухи, разостлали свои дерюги на земле и с отрешённым видом стали поодаль, застыв в тупом ожидании, а я потерялся в догадках.

Но вот из-за хижин вышли четыре завидного телосложения женщины. Каждая из этих двух пар, крепко держа за руки, вела по девочке. Юным леди было лет по десять-одиннадцать, они упрямились и сопротивлялись своим конвоиршам, видимо стесняясь предстать перед всем племенем и его гостями в нашем с Магопо лице такими беззащитно голыми. Они пытались приседать, как-то прикрыть свои едва оперившиеся соблазны, но надзирательницы упорно тащили их за собой, дёргая за руки и уши. Так их насильно и подвели к старухам и, разложив на ковриках, с разведёнными ногами ко мне, ещё и крепко прижали к земле. Девочки извивались на своих подстилках, невозмутимые женщины цепко держали их за конечности, а древние повитухи уже копошились в своих узлах, явно подготавливая какой-то гинекологический обрядовый инструментарий.

О, дьявол! Я плюнул и отвернулся от предстоящего постыдного зрелища прилюдного лишения невинности. Неужели будущий супруг, пусть и не будучи дипломированным аптекарем, не может самостоятельно проверить или нарушить целостность избранницы, а должен доверить старой карге столь интимное семейное дело да ещё в присутствии посторонних? А если у молодой особы проблемы? Тогда девке уже никогда не выйти замуж! Что-что черномазые, в иных племенах, не прощают ошибок молодости своим суженым. Хотя при голозадом и стадном содержании подростков, при их-то пытливой наблюдательности, весьма сложно не угнездиться греху на столь благодатной почве. Уж на что у белого человека всё укрыто за семью печатями с самого рождения, но и то, помнится, всегда находилась лазейка, чтобы к пятнадцати годкам успеть почесать блуд. Правда, не всем, и не поголовно.

Но тут страшный животный визг прервал мои воспоминания. «Неужели провинившихся режут?» – страшная догадка обожгла мой мозг, и я невольно повернулся лицом к площади.

Мне не дано было ошибиться. Девочек действительно резали по живому. Вернее, обрезали. Этот чудовищный ритуал, как, помнится, я слышал от Дени Торнадо во время моих с ним познавательных бесед, сохранился у многих диких племён и до сей поры. Таким варварским способом на всю жизнь калечили женщин в угоду мифу о ядовитости для мужчины её внешних полоотличительных органов, что тактично не признаёт современная наука. Собственно говоря, девушку такой неимоверно болезненной операции подвергали дважды. Первый раз обрезали на глазах у толпы, а уже в брачную ночь надрезали вторично, подгоняя под размер веретена разохотившегося мужа. Но какой интерес мужику, будь он даже негром преклонных годов, иметь дело с общипанным бутоном? Этого я так и не постиг, но то, что этот обычай прижимает бабам хвосты, было ясно, как белый день.

А старухи меж тем хладнокровно продолжали свою работу. Ближайшая ко мне эскулапка, зажав заскорузлыми пальцами все четыре лепестка и алый пестик девочки, уже допиливала их осколком стекла, тогда как другая, более расторопная целительница, сжав кровоточащие обрезки истерзанной плоти, заканчивала сшивать их шипами акации, предварительно вставив в невинное лоно страдалицы гладкую палочку, во избежание полного зарастания и без того хорошо и мудро сработанного при¬родой отверстия. Затем страшная рана смазывалась сырым яйцом, ноги девочки связывались на всё время заживления плоти, а сама она, прыгающая и кричащая, отпускалась до свадьбы на свободу. Такова была суровая правда жизни черномазой дамы. И как после этого слушать вздорные притязания белых представительниц слабого пола к мужчине и к своей доле вообще?

Плач и крики ещё долго висели над площадью, а я сидел в углу клетки, зажав уши, пока все подготовленные в этот день девочки не прошли через эту пыточную процедуру африканской женской консультации.

И вот на грешную землю полностью слетела ночь, принеся прохладу. Смолкли душераздирающие крики виновниц торжества, на площади запылали костры, и я стал свидетелем последнего акта мерзкого шабаша, открывшегося плясками дикарей. Суровые воины выстроились в два ряда лицом друг к другу по краям площади и начали злобно подвывать, пристукивая копьями о землю и суча ногами в браслетах. Зарокотали дуплистые барабаны, настойчиво возвестили о себе цимбалы, засверлили слух рога-маримбе. Музыка получилась громкая, но вредная для нетренированного уха. Однако танцоры находили в ней свой лад и вприпрыжку двигались по кругу, воинственно крича и демонстрируя опасные приёмы с холодным оружием. Их длинные тени метались по площади, переламываясь на утёсе и, скользя по моей клетке, раздражали взор постоянством игры светотени. От этого исступлённого танца дикарей постороннему наблюдателю становилось не по себе до холодного пота и мурашек под рубахой. Но я стойко переносил грубую фольклорную атаку агрессивных черномазых артистов на изысканный вкус белого человека, забившись в угол и уповая на прочность решётки своего загона.

Однако всё обошлось миром. Через какое-то время завывания и танец угасли, знаменуя окончание официальной художественной части. Всё дикое собрание осталось очень довольным представленной программой и долго выражало восторг бессвязными криками и хлопками. Затем, по знаку Муани-Лунга, из водоёма были выловлены тела убиенных и доставлены к кострам. Казалось, трупы своих людоеды должны были по крайней мере сжечь, но не тут-то было. Всех без исключения мертвецов ловко разделали на мелкие порции и заложили в котлы, добавив в варево для вкуса острый горох чилобе и ароматические коренья. Лишь сердца были розданы приближённым царька для пробы сырыми. Да и сам Муани-Лунга сожрал самый большой кусок, а запив его водкой, моментально оживился и предложил мужчинам по очереди подходить к бочонку, где самолично наделил каждого тыквенной чашей огненной воды. Женщинам же полагалось банановое пиво, а более выносливым – фруктовая буза. И началась дикая оргия в дебрях дикой же природа.