Былое сквозь думы. Книга 1

Но вдруг безмозглый гигант остановился и, взревев от боли, бросился в сторону от меня. Это мои верные туземцы, выскочив из укрытия и отвлекая слона на себя, успели бросить в его морду свои острые ассегаи и проткнуть чувствительный к боли хобот. И тогда-то, лишь только недобитый вожак повернулся ко мне боком, я спас своих черномазых от верной гибели, разрядив, не целясь, второй ствол ружья прямо в слоновье брюхо. На этот раз слон упал серьёзно и на бок. Тут уже и я не стал мешкать, а со скоростью гепарда переместился далеко в тыл этого мстительного животного и, перезарядив ружьё, наконец-то перевёл дыхание. Но чудовище на сей раз не поднялось. Значит, охота для меня продолжалась.

Полностью придя в себя от первого успеха и обозрев арену охотничьих страстей, я увидел четырёх, убегающих в заросли слонов. Ещё два их собрата в небрежных позах валялись на земле вдали от вожака, демонстрируя полную покорность. Последний же, восьмой, видимо раненый в ногу, прихрамывая, зачем-то бежал ко мне, как бы ища защиты. Но я, наученный горьким опытом, проворно укрылся за ближайшим деревом и приготовился к отражению полюбившего меня слона. Однако, приглядевшись внимательнее, я определил, что животное домогается близости вовсе не со мной. Раненый колосс, хоть и тяжело, но уверенно преследовал Мпенделя. Мгновенно приняв решение, я бросился на выручку слуги капитана, но прицельного выстрела, из-за постоянного перемещения цели, не получилось. Пули лишь слегка задели слона, прибавив ему ярости. Я вновь перезарядил ружьё и слегка выступил из-за укрытия навстречу угрожающей негру опасности. Но мне не дано было совершить очередное благое дело. Матёрый хищник уже настиг бедолагу. Он заботливо обхватил негра хоботом поперёк чёрного туловища и высоко поднял над землёй. Затем, глухо шмякнув жертву оземь и прижав её ногой, слон разорвал несчастного на две неравные половины, как обыкновенную тряпку, и отбросил ошмётки окровавленного тела с кучерявой головой далеко в сторону. Я, взмокший от ужаса, как раз в это время находился на расстоянии уже верного выстрела и не дрогнувшей рукой сумел всадить две разрывные пули ему под рёбра. Слон пал, даже не охнув, а я пошёл собирать друзей.

Дени Торнадо и Боб Слей были невредимы, но слегка, почти до синюшности, бледны. Зато Мбурумбе представлял печальное зрелище. Собственно говоря, ему уже нечего было представлять, так как от негра ничего не осталось, если не считать кучки кровавого месива как раз посередине слоновьей тропы. Мбурумбе был так тщательно перемешан с песком, что даже хоронить было нечего. Но мы всё же закопали его поглубже, присоединив к нему разорванного друга, и произвели прощальный салют над этой братской могилой.

Как впоследствии выяснилось, батоки Мбурумбе и Мпендель были сами виноваты в своей досрочной гибели, начав бегать на виду у слонов при первых же выстрелах белых охотников. Пока Дени Торнадо, уложив первого слона, добивал второго, Боб Слей надёжно ранил третьего кровожадного великана, который и расправился с чернокожими, не тронув, впрочем, белого человека.

Мы валились с ног от усталости и пережитых охотничьих страстей, поэтому, бесцельно потратив минут десять на поиски пропавшего проводника Гозы, решили вернуться в лагерь, чтобы с утра отправить носильщиков за бивнями. Наш сплочённый отряд уверенно возвращался по своим старым следам, далеко позади оставив Магопо и Зугу, тащивших на себе зачем-то отрезанную слоновью ногу. Вполне возможно, что для каких-то своих обрядовых целей. Дикари любят всевозможные жертвоприношения.

В лагере мне попался на глаза уже покуривший дакки Гоза, которого я, проходя мимо, перетянул шомполом за самовольную отлучку, но дальше разбираться не стал, а попив чаю, так как употреблять мясного уже не хотелось, залёг спать, настроившись увидеть во сне что-нибудь постное.

Утром я пробудился от раздражающе-аппетитного запаха жаркого, плотной струёй разносившегося по нашему лагерю. Этот великолепный аромат тушёного мяса немедленно напомнил о том, что желудок пуст как барабан.

–Джентльмены, – воскликнул я, прерывая сон Дени и Боба, – мне кажется, чернокожие подстрелили какую-то дичь и готовятся к поминкам.

–Весьма непривычный гастрономический запах, – заметил враз пробудившийся капитан.

– И очень соблазнительный, – добавил Дени. – Не заставляйте ждать свои желудки, господа, – и он первым вышел к завтраку.

Выскочив за изгородь, я ожидал увидеть тушу какого-нибудь экзотического животного, чьё приготавливаемое в пищу мясо так незнакомо-волнующе действовало на обоняние. Однако никаких свежих следов охотничьих трофеев не наблюдалось. В отдалении сидели и покуривали носильщики, а Магопо с Зугой раскапывали ещё тлеющие угли вчерашнего костра. И чем глубже они копали, тем явственнее чувствовался аромат жаркого. Когда я приблизился, они уже при помощи подоспевших носильщиков с величайшей осторожностью извлекали из ямы огромный цилиндр запечённого мяса, истекающий золотистым соком сквозь трещины местами подгоревшей корочки этого странного окорока. От жаркого поднимался душистый пар, забивая пряным запахом ноздри и вызывая волчий аппетит.

– Что это? – только и спросил я туземцев.

– Слоновья нога, баас, – ответил Зуга. – Вчера мы её засыпали землёй и развели большой огонь. Мы так делаем, когда удаётся убить слона.

В этой мясной колоде, даже при самой буйной фантазии, признать слоновью ногу было невозможно. Но это было совсем не важно. Столь вкусного блюда мне не приходилось пробовать никогда ранее, кроме разве что кукурузной похлёбки на своей милой родине, когда я однажды основательно оголодал по вине тюремной охраны.

Покончив с завтраком, но не с ногой, мы отправили Магопо с бушменами к месту вчерашней охоты на заготовку слоновой кости для нас и билтонга для них. Хотелось верить, что ночные хищники ещё не успели сожрать слонов, и туземцам повезёт с заготовкой пропитания. Так как охота в этих краях для нас закончилась, было решено отослать Гозу в Пешпин-крааль за фургоном и запасами воды, а уже загрузившись бивнями, следовать дальше на север до следующего крааля.

Правильное решение было принято, и нам не оставалось ничего другого, как прикидывать возможную выручку от продажи добытой кости и требуемое количество слуг для дальнейшей охоты, если дело пойдёт столь успешно и далее. Недостающую прислугу мы надеялись завербовать из числа носильщиков, и первым кандидатом был приглянувшийся мне Зуга.

День прошёл в праздном отдыхе. Вернувшиеся под вечер чернокожие сообщили, что восемь отличных бивней закопаны в надёжном месте, а оставшееся мясо слонов нарезано на полосы и развешано на деревьях. Все были довольны.

Весь следующий день я томился бездельем, но к вечеру не выдержал и, кликнув Магопо, отправился побродить по холодку в пределах видимости лагеря. За нами увязался Зуга, по-прежнему боготворящий меня, как великого колдуна и лекаря. Я не возражал его соседству и, спокойно гуляя под охраной туземцев в тени сикоморовой рощи, любовался буйным цветением альбиций и зизифусов.

Первым пропал Зуга. Зная необязательность негров, я этому ничуть не удивился. Ниггер ежедневно созерцал красоты родной ему природы и, видимо, найдя съедобные коренья, решил побаловать себя привычным лакомством.

Когда пропал Магопо, я вознегодовал. Слуга почти привык испрашивать разрешение, прежде чем удалиться по своим мелким надобностям. Теперешний поступок был неприкрытой наглостью и даже вызовом моему долготерпению.

Последним пропал я.

Глава 4

ПУТЬ В ПРЕИСПОДНЮЮ

Мы с Магопо, неудобно раскорячившись, сидели на самом солнцепёке и жрали что-то похожее на картошку, но менее съедобную. Мой чёрный товарищ выковыривал клубни из песка и перебрасывал мне, так как двусторонняя рогатина на наших шеях мешала нам сблизиться. Моё неприкрытое темя нещадно пекло, тело нестерпимо чесалось из-за грязи и песка, надуваемого в прорехи моего платья, а шея, покрытая от ярма струпьями, кровоточила и плохо держала голову. К тому же, не проходило и дня, чтобы ко мне не подходил брат Диего да Гамма и не пинал сапогом, не применяя, правда, чамбок. Может из уважения к белой коже, а, возможно, просто не желая иметь лишний досрочный труп. Зато доставалось Магопо. Бич уже оставил не один кровавый рубец на его спине, но сын вождя стойко держался, видя во мне пример для подражания.

Подлец Диего уже хвастался мне, как со своими головорезами выслеживал нас, чтобы достойно отомстить, и как поочерёдно скручивали нас, едва я притупил бдительность. А уж как гнали нас по пустыне трое суток со связанными руками до основного каравана с невольниками, я знал и без него. Да, напрасно расслабился я тогда среди зизифусов, иначе не сносить бы головы негодяю Диего и его извергам.

Зуги среди невольников я не замечал, а Магопо высказал в связи с этим здравую мысль, что бушмен ушёл в лагерь раньше нашего пленения, так как мерзавцы вряд ли стали убивать лишнего раба. И почти месяц по этой версии мы надеялись на помощь друзей, вероятно встревоженных моим долгим отсутствием.

Теперь же мы ни на что не надеялись, ибо давно стали полноправными рабами, причём Магопо стоил выше меня по цене, так как я даже не мог предположить, кому взбредёт в голову приобрести мои мощи и за полцены. А о побеге не могло быть и речи при столь строгом режиме содержания и скудном питании.

Наш караван состоял примерно из пятидесяти невольников, треть из которых составляли женщины, причём некоторые из них с детьми на руках. Жестокими порядками работорговцев никаких послаблений для негритянок не предусматривалось. Те же рогатины, те же плети, да ещё чёрное потомство у колен. Но как ни странно, негритоски неволю переносили относительно легко. Ни горьких стенаний, ни повального падежа! Видимо, сказывалась вековая отсталость африканской бабы в вопросах равноправия.

На невольниках были лишь мбузу – набедренные повязки из древесной коры, да кое у кого болтались на груди, пониже деревянного ошейника, амулеты из львиных зубов. Кстати говоря, эти воротники рабов основного каравана несколько отличались от тех, что я видел на шеях отпущенных мною страдальцев ещё при знакомстве с братом Диего. Здесь, вместо временных деревянных перекладин на концах рогатин были закреплены железные скобы, защёлкивающиеся в замок, ключи от которого болтались на поясе почти у каждого надсмотрщика. Кроме того, каждая пара рабов была скована одной цепью, опоясывающей их бёдра, но руки оставались свободными, поэтому рабы могли свободно переносить различные тяжести и личные вещи работорговцев.

Я не был обрамлён цепью, как и несколько других несчастных с белой кожей, но общения между нами не допускалось, так что каждый из нас умирал в одиночку.

Охраняли караван хавильдары, лишённые человеческого облика мулаты и арабы, числом до дюжины. Они, казалось, щеголяли друг перед другом способностями к садизму. Не проходило и недели, чтобы не была забита насмерть парочка возроптавших рабов или совсем обессиливший ребёнок. Кроме чамбоков и ножей, хавильдары были вооружены длинноствольными кремневыми ружьями, которые почти не пускали в ход по прямому назначению, предпочитая забивать невольника прикладами, нежели тратить на него порох. А в таких условиях даже попытка побега никому из рабов, кроме меня, в голову не приходила.

Раз в сутки нам давали по пригоршне маниоки, два-три батата и кусочек высушенной козлятины, позволяя, правда, и самим кое-что выкопать из земли на стоянках: разнообразные коренья, закопавшихся до периода дождей лягушек, а то и горсть личинок в период окукливания. Я этим подспорьем брезговал, так как мой рацион питания несколько отличался от общего стола. С какой целью меня прикармливали, я не знал, но, если мог, всегда делился с Магопо лишним куском билтонга или лепёшки.

От жажды мы не страдали, так как, передвигаясь на северо-запад, по всем приметам уже миновали Калахари. Местность стала лесистее, а ночами пошли дожди, и, видимо, наступил апрель. Но прелести увядающей природы не радовали уставший в неволе глаз. А среди дикой природы и ещё более диких нравов я потерял счёт времени и чувство пространства.

Заправлял всеми службами каравана братец Диего да Гамма, иногда отлучаясь на сторону, чтобы прикупить десяток-другой свежего товара.

– Ну что, мистер Блуд, – часто развлекал он себя разговорами со мной, – не надумал примкнуть к моему предприятию? При твоём сволочном характере и моей предприимчивости, мы очень не плохо смотрелись бы в одной компании.

– Ничтожество, – иногда отвечал я, – отброс человечества, хвост вонючего шакала, да я с тобой на одном поле и ногу жрать не стану, не то, что подам руку.

– Да ты ещё и каннибал! – непонимающе таращился на меня Диего и давал в зубы. – Погоди, ещё попадёшь на клыки настоящих профессионалов, тогда и своею ногой не отделаешься.

Вот так в редкие разговоры с мерзавцем я узнавал свою дальнейшую судьбу, и она представлялась не завидной.

Мы брели в Анголу. В фактории Сан-Паоло на берегах Кванзы существовал крупнейший невольничий лагерь, куда стекались караваны рабов с континентального юга Африки. Там они слегка выбраковывались и перегонялись на двести пятьдесят миль далее вглубь Анголы до невольничьего рынка Казонде, где часть рабов попадала в лапы перекупщиков и использовалась для нужд Египта и севера Африки. Основной же поток рабов направлялся в экваториальную часть чёрного континента на главный рынок в Ньянгве, где и раскупался уже заокеанскими агентами. Кто попадал на этот рынок, тот уже не мог и мечтать о родном краале. И хоть из Ньянгве мне было ближе и до Европы, и до Америки, дойти я туда не смог бы ни в коем разе. Отмахать пол Африки на своих двоих, да ещё с рогатиной на шее, белому не под силу. Иное дело черномазый. По своей земле и в знакомой компании добраться до обустроенных на других континентах рабочих мест вполне возможно. Главное – не пасть в дороге под кнутом хавильдара, этого безмозглого чернорабочего цивилизации.

Я всё же надеялся на силу закона, недавно вставшего на пути работорговли, и был намерен при первом удобном случае связаться с властями Казонде, чтобы поставить весь мир в известность о позорном факте торговли белым человеческим телом. Я об этом так прямо и заявил однажды Диего.

– Ты действительно не понимаешь, что никакой иной власти, кроме моей и мне подобных, ни в Казонде, ни в Ньянгве нет? – недоумённо спросил он тогда. – Ты теперь раб до конца дней своих и смирись с этим. На плантации попадут сильнейшие. Тебя же я продам на потеху какому-нибудь местному царьку, а скорее всего обменяю на пяток негров. Ведь только поэтому я терплю тебя, да ещё и прикармливаю. Какой же ты всё-таки болван, даже разговаривать противно, – отходя, заключил он, не забыв задеть меня своим высоким сапогом.

Таким образом, этот зверь лишил меня всяческой надежды на торжество справедливости. Его глумление над моралью и нравственностью не знало границ в пределах совести, которой у него не было и в помине. Человек, опустившийся до торговли себе подобным белым, не мог считаться членом общества. Его необходимо изолировать, линчевать и сажать на кол. Но в моём жалком положении свершить возмездие не представлялось возможным, и я таял на глазах, перестал пререкаться с Магопо, а частыми падениями своего тела на землю, даже мешал ему идти.

Бестелесной тенью доплёлся я до фактории Сан-Паоло, а когда весь наш караван расположился лагерем под гигантской смоковницей, решил уйти из жизни, подняв на восстание рабов и погибнув при его жестоком подавлении. И пусть ещё один героический след останется в истории после моего пребывания на этой земле.

А на рассвете хавильдары насмерть запороли полтора десятка рабов за попытку неподчинения приказам, так что вопрос о поднятии мною освободительного восстания отпал сам собой.

* * *

Хрипло протрубил рог, загрохотали барабаны, и ранним осенним утром огромный караван невольников покинул факторию Сан-Паоло, и двинулся в далёкий, а для многих последний путь, в Казонду. Пять дней, проведённых в фактории, пока сюда стекались невольничьи ручьи с юга Африки, чтобы слиться здесь в единый людской поток, конечно, не позволили мне полностью восстановить равновесие души, но всё же дали передышку телу. Поэтому я довольно уверенно ступал отдохнувшими ногами по пути в преисподнюю в общей людской массе. Сейчас наш караван насчитывал до тысячи человек вместе с охранниками и свободными носильщиками наиболее ценного груза, а Диего да Гамма стал просто одним из пяти начальников огромного стада рабов.

Наша колонна нескончаемой чёрной лентой змеилась по скорбной дороге то среди густых зарослей бамбука и хлопчатника, то, по мере удаления от фактории и берегов Кванзы, утопала в высоких луговых травах, то брела обширными затопленными равнинами по пояс в воде. Но где бы ни шёл караван, его со всех сторон плотно окружали надсмотрщики, без устали подгоняя рабов ударами бичей и окриками хриплых глоток, и покинуть общий поток разрешалось только мёртвым. Дневной часовой привал да короткое забытьё ночью – вот и всё время, когда раб был представлен себе. Идти с каждым днём становилось всё тяжелее, и всё больше невольников падало по краям смертной тропы на поживу следующим за нами по пятам четвероногим хищникам и пернатым стервятникам. Да и сама наша дорога, пропитанная человеческой кровью, привлекала к себе всё новые полчища трупоедов, которые, не обременяя себя охотой, полноценно питались ослабевшим человеком. Даже крокодилы успевали отхватить лакомый кусок от бессловесного раба при форсировании караваном рек в необорудованных местах. Там и сям слышался хруст человеческих костей, которыми была вымощена невольничья тропа за десятилетия существования работорговли. Женщины и дети, старики и молодёжь обретали здесь вечный покой, так и не дойдя до рынка и не узнав своей истинной цены. А работорговцы и их приспешники ни мало не заботились о сохранении ценного человеческого материала, плетьми и порохом уничтожая захиревших и заполняя образовавшиеся вакансии местным деревенским жителем.

Стон и плач до сей поры стоит по всей Африке, взывая к милосердию цивилизованный мир. И доколе можно терпеть столь бездушное обращение с необходимым прогрессу невольным переселенцем?

                                                                                                      ***

В пути мы уже три недели. Я механически перебираю ногами где-то в арьергарде колонны. Спереди слышится песнь невольников. Рабы очень музыкальны и часто поют, черпая в незамысловатых словах песни душевные силы.

Вы в рабство гоните меня,

Не зная в ранний час,

Что я умру к исходу дня

Ведь я хитрее вас.

Но сброшу лишь оковы я,

Простившись с головой,

Как жизнь настанет новая,

И я вернусь домой.

Но прежде, чем пуститься в путь

К богам родных долин,

Тебя прирежу чем-нибудь,

Мой белый господин.

С последними словами песни хавильдары, как правило, отправляют к праотцам парочку-другую запевал более короткой дорогой. Но тяга к фольклору южного человека настоль велика, что не проходит и суток, как песня зарождается снова. И я прошу Магопо не петь, так как в одиночку мне рогатину не пронести и милю. Из чужого опыта я уже знаю, что лишившись спутника, раб не долго выдерживает кандальную нагрузку, если к нему не примыкают такого же одиночку.

– Хорошо, Дик, – согласно кивает головой Магопо на привале, – я не буду петь, но и ты старайся сохранять равновесие, а то я скоро останусь без головы, – горько шутит он.

За время пути я так сроднился со слугой, что отбросил расовые предрассудки, развёл панибратство и даже сам почернел. Несчастье тоже красит человека, но в траурные тона.

По утрам обильно выпадает роса, предвестница африканской зимы. Скоро пойдут дожди, и пора бы подумать о сезонной одежде. Сейчас недостатка воды не наблюдается. Пьём любую жидкость, и народ колотит лихорадка, а меня по-прежнему араб Диего да Гамма. Иногда оба вместе. На очередном привале подобрал на долгую память белый цветок баобаба, но тут же потерял, так как руки заняты поисками пищи. Порой нахожу лимон, иногда два, но чаще всего свои грязные колени. Начали мучить кошмары и совесть. Женился бы на Сисинии и Африка стала бы второй родиной. Первую уже не помню. Кругом все куда-то спешат, как на престольный праздник. Одеты кое-как, но при галстуках. У меня накрахмаленная манишка слегка давит шею. Я вдеваю в петлицу зеленый пучок ньясси и смотрюсь франтом. На привале подходит мадам Амфу и справляется о здоровье. Отвечаю бойко, как и подобает бравому солдату. Она угощает старым вином. Гулять, так гулять. На неделю запил. Но тут пошли дожди, и я несколько освежился.

– Дик, как ты себя чувствуешь? – услышал я голос Магопо.

Мы сидели на какой-то кочке среди затопленной равнины. Это было одно из лучших мест невольничьего бивуака, так как большинство рабов каравана просто стояли по пояс в воде, а ослабевшие тонули прямо на глазах, увлекая за собой и товарища по рогатине. Дождь стоял стеной и щедро обмывал свежих покойников, держащихся на плаву, и прочие живые скелеты вроде меня. Африканская зима вступила в свои права.

– Дик, ты слышишь меня? – вновь подал голос Магопо.

– Отстань или иди туда, где был ещё совсем маленьким. Без тебя тошно, – едва вымолвил я, скосив глаза на чёрный призрак.

– Дик, смерть ушла от тебя! – не унимался радостный сын вождя.

– Посмотрел бы я на тебя с моим трупом на руках, – буркнул я.

–Теперь мы будем жить, – ликовал мой товарищ. – Наконец-то ты поправился. Шакал Диего несколько раз избил тебя, пока не убедился, что ты болен, – Магопо начал выкладывать новости. – Лишь после этого презренный португалец приказал носильщикам давать тебе лекарство и поддерживать в пути. И так все эти дни, пока ты был в бредовом состоянии. Хорошо всё же быть белым человеком!

– Не завидуй, друг мой, раньше времени, – оборвал я болтливого приятеля, отдирая очередную пиявку от тела. – Диего бережёт меня для более страшной доли. В Казонде он припомнит всё и продаст меня в самые грязные руки.

– Не успеет, Дик. До Казонде ещё неделя пути, а уже через два дня мы выйдем из этих проклятых болот и сумеем бежать.

Я чуть было не сломал шею, резко повернув голову к Магопо и забыв про ярмо. За время моего беспамятства, друг видимо лишился рассудка от горя, опасаясь за мою жизнь.

– Магопо, – заговорил я с больным как можно более спокойно, – конечно, мы сбежим, как только выйдем на сухое место и не нужно будет искать лодку. Мы дерзко сбежим от Диего да Гамма и как свободные страусы помчимся в Калахари к нашим друзьям.

– Не страусы, а львы, – поправил меня умалишённый. – Как львы гордо пойдём мы к земле моих предков, но сначала убьём ненавистного португальца.

– Конечно убьём, дело не хитрое, – легко согласился я и посоветовал: – Отдохни, друг Магопо, и не утомляй голову пустыми разговорами.

– Нет, – не унимался мой бывший слуга, – я скоро вспорю брюхо проклятому работорговцу и напущу туда красных муравьев.

– Лучше оставим связанным у термитника, – вопреки рассудку поддержал я безумного мстителя, но тут же пришёл в себя: – Заткнись, Магопо, и побереги силы до Казонде.

– Дик, мы не успеем дойти до Казонде, – у бедняги начинался горячечный бред. – Мы сбежим через пару дней. Так сказал Зуга,– и, кажется, я подскочил на пару футов, так как мой друг удавлено захрипел.

– Какой Зуга? – вскричал я, боясь, что ослышался.

– Преданный тебе бушмен Зуга, – вполне разумно заговорил Магопо. – Когда нас пленили подручные португальца, Зуга в стороне от нас охотился за цесаркой для подарка тебе, поэтому и избежал плена. А затем шёл за нами до Сан-Паоло, где нанялся к хавильдарам свободным носильщиком, чтобы и далее сопровождать тебя.

– Но почему же он не позвал наших друзей на помощь в ту сикоморовую рощу? – в страшном волнении перебил я сына вождя.

– Дик, для него ты не только мой господин, но и великий колдун. Он не мог подумать, что белый вождь нуждается в чьей-либо защите, тем более, что никаких приказаний от тебя не было. Он просто следовал за тобой и ждал, когда ты о нём вспомнишь. Только в фактории, когда он увидел других белых рабов, ему открылась истина, и бушмен сумел понравиться надсмотрщикам.

– И ты веришь, что этот тупоголовый поможет нам? – в сердцах воскликнул я.

– Напрасно горячишься, Дик, – спокойно возразил Магопо. – Хоть за носильщиками и присматривают, но прошлой ночью Зуга всё же отыскал меня и предложил план побега.

У меня челюсть отвалилась прямо на железную скобу. Ниггер предлагает план. Да узнай об этом сам Диего и то не пошевелил бы пальцем, чтобы воспрепятство¬вать затее черномазого. Какая наглость! Эдак низшая раса и до железной дороги додумается!

– И что же предлагает бушмен? – всё же поддался я любопытству. То, о чём поведал Магопо, было до безобразия просто и не требовало особых умственных напряжений. Чернокожий воришка наконец-то спёр ключ от ошейника у пьяного хавильдара и обещал передать его нам при первом удобном случае на твёрдой земле, когда я приду в себя. И я вовремя пришёл в себя и понял, что надо браться самому за руководство операцией и внёс свои поправки в так называемый план.

– Бежать будем вместе, помогая отстающим, – что такие будут, я со своей стороны не сомневался. – Никаких пререканий и самовольства не потерплю, а за неповиновение суд Линча, – сказал как отрубил и развил свою мысль дальше: – Магопо, хоть ты и сын вождя, но чернокожего, поэтому должен чтить белого господина и знать своё место в строю.

– Магопо понял, инкоози, – помолчав, смиренно отозвался туземец. Последующие трое суток прошли как один час. Я уверенно шагал вперёд, покрикивая на слугу и прочих павших духом рабов, чем неподдельно удивлял надсмотрщиков. И даже на какой-то выпад Диего ответил язвительной колкостью, за что немедля получил в челюсть, но не очень расстроился такой мелочи в предвкушении скорого надругательства над самолюбием португальца, а возможно и расправы над ним, хотя последнее вряд ли было осуществимо.

К исходу четвёртой ночи под сводами масличных пальм я уже стал готовиться к побегу, тем более что до Казонде оставалось два суточных перехода. Да тут ещё Диего днём туманно намекнул мне:

– Скоро, Дик, тебя посадят на усиленное питание, а то больно смотреть, как ты отощал. Но под присмотром новых хозяев ты быстро нагуляешь вес и будешь готов к употреблению через какой-то месяц.

Ближе к рассвету я внутренне запаниковал, а Зугой и не пахло. Воняло ванилью и прочими дикими специями, и запахи приправ несли безысходность и тупую тоску. На всякий случай я стал расспрашивать Магопо о способах возделывания хлопка на плантациях и припоминать свой скотоводческий опыт, но туземец посоветовал мне не надеяться напрасно на трудоустройство, полагая, что Диего слов на ветер бросать не станет.

Весь следующий день стояла отличная погода. Стражники, в предвкушении скорого отдыха и загула, веселились, как могли, но насмерть уже не забивали, а меня опять не обделил вниманием Диего.

– Мистер Блуд, – кривя пасть в подобии улыбки, заговорил он, – у меня в Казонде будет времени попрощаться с вами. Не пожелаете ли с одним из черномазых передать привет берегам вашей далёкой родины? Вы-то навсегда останетесь в этих, так полюбившихся вам краях.

– Мне тяжело верить, что я одной с вами расы, – с достоинством ответил я.

– Скоро ты пожалеешь, что родился от белой матери, – вновь зловеще предрёк он, а я, не выдержав, послал его к своей, за что вне очереди схлопотал сапогом по рёбрам.

А ночью приполз и Зуга с ключом.

Побег, как ни странно, прошёл гладко. Дисциплина у хавильдаров упала, поэтому мы легко, где ползком, где перебежками миновали их посты и споро углубились в джунгли. Свобода радостно приняла нас в свои бережные объятия, и мы уверенно продвигались вперёд, руководствуясь моим чутьём и предвидениями Магопо и Зуги. Чернокожие, чередуясь, бережно поддерживали меня во всех начинаниях, так как я не мог войти в новый ритм движения, но не бросали. В них проснулось чувство локтя, а во мне задремали расовые предрассудки. Воздух свободы пьянил без ал¬когольного дурмана, и ужасы рабства оставались в проклятом прошлом. Хотелось лечь и прижаться к земле всем своим истерзанным телом. Я так и поступил.

Скрутили нас на рассвете. Ослабленные организмы моих попутчиков не выдержа¬ли физической нагрузки, в результате мы не одолели и трёх миль свободного пространства. Моя мысль каменела от страха за организаторов побега, когда хавильдары бросили нас к ногам Диего. Однако разборка завершилась относительно благополучно. Так как до Казонде было рукой подать, португалец не довёл дело до смертельного исхода. С Магопо просто спустили чамбоками шкуру с плеч, а Зуге, как зачинщику, отрезали уши, лишив возможности ношения серёг, что считается среди черномазых верхом унижения. Меня никто не тронул и пальнем, за исключе¬нием самого Диего да Гамма, который долго упражнял свои ноги на моём теле, но так и не сумел повредить внутренностей, хотя я после этого долго скорбел головой, а до Казонде шёл вприсядку.

* * *

Невольничий рынок бурлил деревенским базаром. Глаз покупателя повсеместно радовали плоды урожайных земель, стада домашних животных, горы битой птицы, искусные изделия гончаров и ткачей и, конечно же, несметное количество рабов на любой вкус. Невольники, выведенные из бараков, окружавших торговую площадь читоке, оставались только в цепях, поэтому смотрелись более свободными и были вполне доступны для тщательного осмотра любопытствующим покупателем. А мы, трое беглецов и вовсе не были скованы по причине крайнего нездоровья.

Рабы раскупались охотно как оптом, так и в розницу. Самые большие партии крепких мужчин переходили в руки американских перекупщиков. Мелкие группы чёрного товара отправлялись в Египет, Маскат и на Мадагаскар. А женщин, в основном, приобретал мусульманский Восток, большой любитель покорного наслаждения. Словом, шло обычное перераспределение чернокожего генофонда по всему миру.

Покупатель был привередлив и надменен. Залезая пальцем в рот, придирчиво ощупывая тело и голову, он всячески старался сбить цену, особенно на женщин и детей.

Кандидаток в гаремы и в наложницы, после тщательного прилюдного досмотра, разбирали быстро, а что до кормящих матерей, то они шли лишь для любителя со скромными средствами.

Я настолько свыкся с неграми, что уже свободно отличал женщин от мужчин даже сзади, находя порой в негритосках свою экзотическую привлекательность, хотя мне, в целом, было не до изысков изобретательной природы.

Уже вторые сутки наша унылая троица понуро стояла на читоке, тупо ожидая своей участи. Кое-кто из обнищавших рабовладельцев пытался по дешёвке приобрести нас, но всякий раз Диего да Гамма или кто-нибудь из его помощников не допускали подобную торговую сделку. Подлый португалец, уже сдавший свой караван главному оптовику Казонде Цезарю-Гектору Барбассоне, шестидесятилетнему ублюдку с жёлтым одутловатым лицом, не ударился в загул, как прочие, а ревностно следил за покупателями, поджидая подходящего для его мерзких планов клиента.