Былое сквозь думы. Книга 1

Я долго не мог найти подходящего ниггера. Обострившаяся болезнь и частые мигрени по утрам мешали мне в планомерных поисках. Но как-то раз, когда я самостоятельно прогуливался по улицам Дурбана, думая к кому бы прицениться, ко мне без приглашения подошёл молодой негритос, в упругой походке которого явно чувствовалась взрывная и опасная сила крепко сбитого тела. На нём была лишь набедренная повязка-муча, ожерелье из львиных когтей да длинный военный плащ из львиных же шкур. В его курчавых волосах блестело, смазанное жиром, каучуковое кольцо, свидетельствующее о высоком звании среди соплеменников. А я к этому времени уже порядочно знал о нравах и обычаях коренного населения, поэтому мог смело судить, кто есть кто.

– Инкоози, – почтительно обратился он, называя меня вождём, – отец мой, я слышал, что ты вместе с другими белыми вождями, прибывшими из-за большой воды, собираешься в долгий путь на север. Я хочу идти вместе с тобой!

Это было более чем смелое для черномазого заявление.

– Ты забываешься, – вспылил я. – Думай, если есть чем, когда обращаешься к белому вождю. Зачем ты мне? Кто ты такой и где твой крааль? Отвечай мне!

– Моё имя Магопо. Я сын вождя Себитуане из племени макололо. Крааль моих предков находится у великой Замбези, где гремит дым Мози-оа-Тунья, который Великий Белый Вождь Дауд Ливингстон назвал водопадом Виктория. Много лун назад я с отрядом моих воинов во время охоты был захвачен в плен подданными Муани-Лунга из презренного племени маньема и продан португальским работорговцам за пригоршню ракушек каури, которые у нас заменяют ваши деньги. После многих дней невольничьего плена мне удалось бежать. Ослабевший и избитый надсмотрщиками, я благодарил богов-баримов, что уйду из жизни свободным человеком. Но меня подобрали белые охотники за алмазами, направлявшиеся в Кейптаун. Они вернули меня к жизни, научили своему языку и жизни среди белых людей, а когда ушли к своему народу, что за солёными водами, я начал искать дорогу в свой крааль. Мне долго пришлось скитаться по землям кафров и зулусов, видеть войну белых людей и работать на плантациях, пока моему сердцу не открылась истина, что в одиночку достигнуть земли предков чернокожему не под силу. Я знаю, что мой крааль находится на севере, поэтому должен идти с тобой, инкоози.

Дослушав до конца этого молодого макололо, я поразился стройности его речи, а твёрдость намерений и явно видимая независимость характера, прямо-таки подкупили меня. В этом негре чувствовалась кровь вождей и природный ум. Поэтому я не стал хвататься за револьвер или бич, а просто сказал:

– Магопо, если белые вожди будут каждому беглому рабу искать его родину, то им не хватит времени свидеться и со своей. А потому, отправляйся-ка рубить сахарный тростник и не испытывай моего терпения.

– Отец мой, – горячо воскликнул черномазый, – здесь мне не место! Я храбрый воин и от меня тебе будет польза. Я отработаю еду, которую съем, и заслужу место у костра, которое займу. Ты не будешь платить мне за работу свои деньги. Я сказал!

Это заявление в корне меняло дело. Бесплатный и преданный слуга – это было то, что я подсознательно, но безуспешно искал.

– Сын вождя, – я надолго замолчал, якобы погрузившись в раздумья, – так и быть, я снизойду до твоей просьбы и возьму тебя с собой, но согласно справедливого закона Джона Линча, собственноручно повешу на первом же суку, если ты попытаешься когда-нибудь соврать мне. Завтра придёшь к нашему дому, а через день мы все отправимся в далёкий путь. Будь готов.

– Всегда готов, инкоози, – заверил чернокожий и повторил: – Через день мы все отправимся в далёкий путь.

Но ни через день, ни через неделю мы никуда не отправились. Скорее, я отправил своих спутников возможно подальше и занялся унизительным для охотника и воина делом. Я предался недостойной стихийной любви и её жалким утехам на фоне сельского уклада жизни.

Глава 2

БРЕМЯ ЛЮБВИ

Любовь к организмам противоположного пола – болезнь внутренняя, скоропостижная и неизлечимая, как лёгочная чахотка для быка. Она валит с ног любого человека, вставшего во весь рост на её пути, независимо от заслуг перед отечеством и пробелов в воспитании. Зараза подкрадывается незаметно с неожиданной стороны, по-шакальи злобно обгладывает ум, честь и совесть охворавшего человека. Только что ты снисходительно плевал на всё грудастое племя с высот своего общественного положения, как вдруг оказываешься намертво притороченным к чьей-либо юбке как жалкий репей. От тебя отворачиваются друзья, обегают стороной собаки, а ты, как слепой котёнок, тянешься к титьке своего идолища. Страшно сказать, но при острых приступах этой немочи, даже спиртное усваивается с трудом, а от частого мытья сходит загар и лезут волосы. И длится этот стойкий идиотизм годами, если не повезёт с хорошей телесной и душевной встряской всего больного организма, и, при этом, чем больнее прививка, тем светлее твоё будущее и здоровее потомство.

Любовной эпидемии более всего подвержен человек европейского образца, то есть с ярко выраженной индивидуальностью. По вековой традиции и природной скромности он ищет единственную спутницу под стать себе, полагаясь на чувства, и, как правило, находит, чтобы пригреть эту змею у себя на широкой груди.

Лишь при стадном содержании женщин любовь распределяется равномерным слоем по всему поголовью и не травмирует психику хозяина гарема привязанностью к одной особи. Это завоевание мусульманства и прочих языческих племён, положительно проверенное временем, даёт надежду и христианам на пересмотр в будущем некоторых закостенелых религиозных догм и законодательных актов, ибо и белый мужик, сбросив оковы моногамии, вполне способен справиться с небольшим выводком жён. Повсеместно достигнув такого мужского равноправия, любой человек сможет освободиться от женской зависимости и полностью посвятить себя служению интересам государства, как своим собственным.

Не скрою, я, как человек сильного склада ума и телес, любливал инородный пол в различных сочленениях и даже не раз на дню, но без душевного надрыва и в полной памяти, если не удавалось перебрать. Но здесь, вдали от родины и привычных забот экономического процветания, меня словно тюкнуло в темя кокосовым орехом с большой высоты. Правда, может быть, повлияло и то, что накануне я сверзься с пальмы, добывая на лакомство всё тот же орех, а может и просто допьянствовался, только мозги мои перестали работать в самый неподходящий момент.

Началось всё с того, что накануне отбытия нашего каравана к местам промысла, Дени Торнадо посоветовал мне, как непригодному для перетаскивания тяжестей члену, отправиться за две мили от Дурбана в селение голландских бюргеров Кембпелс-Дорб за сыром.

– Дик, – сказал он мне, – чёрт возьми, оставь ты, наконец, в покое Твала. Старый погонщик сам знает, какое ярмо требуется его быкам, да и Гоза видит, откуда встаёт солнце. Они и так чуть не плачут от твоих наставлений и, того гляди, сбегут. Лучше отправляйся за голландским сыром к ужину.

Взяв свой «роер», чтобы издали было видно, что идёт не босяк, а серьёзный мужчина, я направился в указанном направлении. День был погожим и радостным для всякой твари. Лёгкий ветерок обдувал моё потное чело, а апельсиновые рощи по краям дороги одаривали своими зрелыми плодами. Ловкокрылые каоло, лаская взор радужным опереньем, приветливо щебетали над головой, у ног проворно шныряли козлоногие блюбоки, радуясь жизни, а в ручьях мирно переквакивались величественные матламетло. Словом, природа ликовала, и ничто не предвещало беды.

Селение Кембпелс-Дорб состояло, собственно говоря, из нескольких расположенных на приличном расстоянии друг от друга и отгородившихся от всего белого света высокими стенами каменной кладки ферм. И напрасно я стучался в ворота этих крепостей. Ни одна живая душа не вышла на мой зов, чтобы приветливо встретить усталого путника. Под вечер, голодный и усталый, с проклятым ружьём, успевшим до крови стереть мне плечи, я пустился в обратный путь, кляня голландские разносолы. Так бы и миновала меня беда, если бы у крайней фермы не встретил я стадо раскормленных на сочных травах вельд коров, которое загонял в раскрытые ворота сопливый пастушонок лет семи. Не привыкший возвращаться с задания без результата, я окликнул недоноска и потребовал позвать ко мне хозяина стада для переговоров. В ответ недомерок пропищал что-то по-голландски, но под конец всё же родил пару понятных слов о том, чтобы я немного обождал. Я кивнул в знак согласия и, опершись о «роер», как заправский зверобой, остался ждать кого-нибудь из этих пугливых поселенцев.

Томиться в одиночестве пришлось недолго, но когда из ворот вышла она, я потерял свой человеческий облик. Вот в ту самую минуту со мною было покончено, как со свободным гражданином и лицом с завидной репутацией.

– Мейнхеер, если вам нужен мой отец, то приходите завтра с утра. Сейчас его нет на ферме, – наконец я стал понимать слова девушки. – Может быть вы хотите утолить жажду, – спросила затем она, внимательно, но скромно, посмотрев на меня своими прекрасными серыми глазами навыкат.

– Сыру бы, – брякнул я, не соображая что к чему.

– Подождите минутку, я сейчас принесу. Мы не смеем пригласить в дом постороннего мужчину в отсутствие хозяина, – и она упорхнула за ворота, покачивая плотно сбитым станом.

Я окаменело стоял, всё ещё не приходя в себя.

– Пейте, мейнхеер, только что из-под коровы, – пропела вернувшаяся очаровательница, подавая мне добрую кварту молока в кувшине и большой кусок сыра.

Роняя ружьё, я потянулся за подарком, а когда наши руки соприкоснулись, словно молния прожгла меня от макушки до пят, и я понял, что лучше и прекраснее этого человечьего создания под нашим небом не было и быть не может. Проливая молоко, я с трудом сделал пару глотков и отдал кувшин, не приходя в сознание.

– Обязательно приходите завтра, – на прощание молвило неземное создание и прекрасным видением исчезло с моих глаз.

Долго ещё стоял я на прежнем месте с куском сыра в руках и пустой головой на плечах. Наконец силы вернулись ко мне, и я поплёлся восвояси, неся ружьё подмышкой и не разбирая дороги. А перед глазами носилось чудное видение в шерстяном платье строгого покроя и сером чепце на неброской расцветки кудрях. Иногда перед моим мысленным взором вставал её круглоликий, словно маслом расписанный портрет, с задорно вскинувшимся опрятным носиком и с умным блеском стальных глазок, проворно укрывающимися за подёрнутыми румянцем изобилия щёчками. Аккуратный ротик вновь беззвучно шлёпал алыми губками, как бы повторяя приглашение в гости, а на своих руках я продолжал чувствовать робкое прикосновение её мокрых пальчиков. Боже, я был влюблён с первого взгляда, как жаждущий потомства одичалый самец, хотя в то время об этом и не думалось.

Так, с сыром в руках и ружьём подмышкой, я и прибыл к своим друзьям. Наотрез отказавшись от выпивки, я отправился в палатку и, бережно уложив сыр под подушку, стал вновь и вновь возвращаться безумной памятью к кратким мгновениям обще¬ния с девушкой. Ночью мне приснился африканский крокодил кайман, питающийся прекрасной белой газелью.

Чуть свет я уже был на ногах и готов к дороге на ферму.

– Что с тобой, Дик? – спросил меня Дени, наблюдая не свойственную мне тщательность при совершении утреннего туалета.

– Я схожу за сыром, – только и сказал я, боясь грязных расспросов с последующими издёвками над светлым чувством.

– Что ж, сходи, – согласился Дени. – Мы задержимся ещё на пару дней. Придётся заменить ось фургона, что-то не внушает она мне доверия. А ты, действительно, познакомься с колонистами Кембпелс-Дорба. Они хоть и голландцы, но как осели здесь в начале века, так и держат свой нейтралитет, разводя скот и заслонясь от всего мира каменными стенами. Очень почитают бога и своих предков, а соотечественника, корабельного хирурга Антония Ван-Ризбека, считай, два века назад основавшего Кейптаун, чуть ли не возвели в ранг святого. В целом, народ не опасный, но диковатый и не любит чужаков.

Я не мог дальше выслушивать поношения Торнадо почтенных родственников своей возлюбленной, а прямиком направился к милой сердцу ферме с верным «роером» за плечами и с подарком за пазухой – купленном по пути кружевным чепцом.

Каким же дураком становится человек под шелест приглянувшейся юбки, ведь никакой каннибал не встретился на моём пути, чтобы суровым испытанием остановить безумный порыв больной плоти. Но, как говорится, на овцу и зверь бежит, а я прямо таки летел навстречу полоумному счастью, всей сутью своей нанизываясь на любовь, как опарыш на крючок.

* * *

Я сидел под коровой и сосредоточенно дёргал её за вымя, пытаясь добыть молоко. Животное, проявляя недовольство, лупило себя по бокам грязным хвостом, целясь мне в голову. Если бы не Наати, осыпающая корову ласковыми словами и придерживая её за рога, этот зверь давно бы пропорол ими моё брюхо. Так я учился доить. Откидывать навоз, давать домашним тварям корм и косить сено я уже умел, а вот процесс извлечения молока давался с трудом.

– Дик, не дёргай за сосцы. Просто сцеживай молоко пальцами. Какой же ты неловкий, – укоряла и поучала меня Наати, смеясь и пританцовывая от полноты чувств в своих деревянных кломпенах на босу ногу.

– Я ещё научусь, мой зайчик, – ворковал я, наконец-то выдавив из коровьей сиськи тонкую белую струю. – Дай срок и из меня получится хороший скотник.

Шёл всего четвёртый день моей жизни в семье Иохима Ван-Ласта. А все домочадцы фермерского хозяйства уже не могли нарадоваться, глядя на меня, как на богом посланного дармового работника и жениха. Матушка, почтеннейшая мевроу Гриэт, называла меня сынком и готовила к принятию протестантства. Старшая сестра Наати, богобоязненная юфроу Бетие, считала меня братцем и делилась девичьими секретами. Было ей лет под сорок, но она неплохо сохранилась на свежем воздухе, лишь несколько увяла своим греческим носом, приспустив его до нижней губы. В прыгающей походке юфроу ещё угадывался необузданный ток крови, а косящий левый глаз придавал взору фривольную игривость и непроходимую весёлость всему выражению лица. Одним словом, девица была в последнем соку, и мне думалось, что могла бы составить счастье Дени Торнадо. Я в эту пору расцвета светлых чувств хотел видеть вокруг одни счастливые семейные лица.

– Я познакомлю тебя с моим другом Дени, – уверенно обещал я Бетие. – И хоть он немного пустоват для сельской местности, но сочтёт за честь быть принятым в вашу семью.

– Если он и моложе, – открывала сердце зрелая юфроу, – то для скромной женщины это не помеха. Я сумею щедро поделиться с ним своим жизненным опытом.

– Иохим отдаст половину стада и кое-что из инвентаря, – встревала матушка Гриэт, – лишь бы наша постница прибилась к своему углу. То-то была бы радость и облегчение на старости лет.

– Всё уладится, добрейшая маменька, – я искренне верил своим словам. – Кто же будет отказываться от такого счастья? Мой друг Дени вовсе не дурак, да и стакан воды, поданный на смертном одре рукой родного человека, необходим любому.

– А дядя Дени даст мне пострелять из своего ружья? – косноязычно спрашивал смышлёный пастушок Жорис, третий ребёнок в семье. – Он будет брать меня на охоту? – милый паренёк уже зачислил Дени в родственники.

– А как же! – отвечал я, нежно поглаживая с рождения нечёсаную головёнку позднего отпрыска. – Мы вместе будем ставить капканы на зверьё и силки на птицу.

Так мы мило беседовали в редкие вечерние перерывы между работами, а когда с дальних пастбищ возвращался папаша, усаживались за общий стол и долго слушали, как он читает вслух Библию перед незатейливым ужином из кислого молока с луковой похлёбкой. Особо труднопонимаемые места из Писания глава семейства подробно и терпеливо разъяснял нам своими словами, доходя до всего сам крепким крестьянским умом.

Перед сном мы с мейнхеером Ван-Ластом выкуривали по трубке самосада и выпивали по оловянной кружке мутного, но питательного пива из сорго. Иногда Иохим вспоминал родину предков, славный город Хаарлем, ветряные мельницы, амстердамскую тюрьму «Скобильня», где не раз ошкуривал брёвна для плотин в тесном кругу сокамерников, а также близкие сердцу каждого голландца дамбы и наводнения. Временами, позволив себе вторую кружку пива, папаша затягивал старинную песню из двух запомнившихся ему строк:

– Вода, вода со всех сторон – ни капли для питья!

Без слёз слушать старого пня было невозможно. В сумеречный час его хриплые вопли разносились далёко, и вполне возможно, что в такие вечера рыдал не только я, но и вся округа.

А вошёл я в эту милую работящую семью очень просто. Второй раз отправившись за сыром, я уже беспрепятственно проник на ферму и, встретив свою даму сердца, впал в прострацию. Иохим Ван-Ласт, несмотря на груз своих замшелых лет, быстро смекнул что к чему и вместо сыра предложил мне погостить на ферме и принять посильное участие в ежедневных сельских праздниках труда на вольном воздухе, а там, глядишь, заняться возведением собственного дома с уже готовой к этому хозяйкой. Про Наати говорилось как бы в шутку, но с ясным намёком.

Я тогда с радостью согласился и, не чуя ног, бросился к друзьям в Дурбан, чтобы оповестить их о перемене моей жизни к лучшему. Однако, увидев по выражению белых и чёрных рож, что им не до моих радостей, поостерёгся будить в них зависть и скромно промолчал о своём намерении осесть на обильных фермерских хлебах. Наверное, сработало чувство самосохранения, иначе, выдай я свой секретный скотоводческий план, не обошлось бы без мордобоя и огнестрельных травм, и я бы и до сей поры сидел на навозной куче, разгребая её, как курица, в поисках алмазного зерна. Словом, в тот день я лишь мимоходом сказал, что до конца ремонта фургона поброжу с «роером» по окрестным рощам и поупражняюсь в стрельбе. Компаньоны не возражали, отмахнувшись от меня за ненадобностью, как от назойливой мухи, и пожелали удачи. Я гордо удалился, веселясь в душе, и за сутки надёжно привился на кряжистом фермерском корне под башмаком у Наати.

Мудрые родители заневестившейся дочери, к которой в ту пору уже подгребал двадцать пятый годок, не препятствовали моему общению с их ребёнком с глазу на глаз. Бетие, ежечасно находившая нас по делу, своей заботливой настырностью не всегда мешала нашим содержательным разговорам, а сорванец Жорис, вечно путающийся под ногами, был не в счёт. Да я и сам лишний раз боялся дохнуть на свою ненаглядную, не то что позволить какую-нибудь мужскую гадость. А когда на исходе вторых суток ляпнул, что не мыслю без неё жизни, Наати немедля оповестила об этом всё семейство и стала буйно готовиться к свадьбе, прямо предупредив меня, как самого близкого постороннего человека, что жить будем много и часто, но после свершения всех обрядовых таинств, а до той поры ей не до глупостей, тем более в разгар полевых работ. Возражать я не подумал, а как честный человек смирился с ожиданием будущего блаженства.

Все наши свидания проходили за общим трудом и весёлыми разговорами.

– Милая Наати, а каков приплод стада в урожайный год? – интересовался я, не сводя восхищённого взгляда с обнажившегося локотка с нежной ямочкой посередине.

– Как покроются коровы, – одёргивая рукав, отвечала Наати и рдела всей головой.

– А не случается ли падежа от бескормицы? – допытывался я, всей грудью вдыхая аромат её разопревшего от работы тела.

– Тогда скот пускаем на мясо и продаём англичанам, – разъясняла девушка, передёргивая плечами и как бы стряхивая мой липкий взгляд с груди.

– А сколько площадей занято у батюшки под парами? – не унимался я, убивая очередную муху пониже талии моей Наати.

– Давай перебросаем ещё одну кучу навоза, – в ответ радостно предлагала она, в шутку хватая меня по руке черенком лопаты.

И я набрасывался на работу, как будто век её не видел, стараясь тем самым показать свою хозяйскую хватку и удаль землепашца.

Спал я на открытом воздухе за хлевами в копне прошлогодней соломы. Обычно сон долго не приходил ко мне, и, глядя в небо, где коромысла созвездий опирались на плечи ночи, я начинал стихотворить и рифмострадать на мотивы известных мне песен, как самый обычный самородок. Стихи я посвящал любимой Наати, но по её же просьбе, вечерами читал их всему семейству, внушая им опасения за полноту моего рассудка. Я и сейчас, лишь стоит перебрать, вспоминаю одно из последних:

Если всунуть в воду руку

И позволить ей свариться,

Холодец получишь вряд ли

И не будешь этим сыт.

Если там же сваришь ногу

До колена или выше,

Суп получится, но станешь

Полноправный инвалид.

А в любовь бросаясь сходу

С головой и потрохами,

Ты навеки захлебнёшься,

Не оставив и копыт.

Но такая в этом радость

И такое счастье в этом,

Что любить согласен каждый,

Белый будь иль негроид!

Писать я перестал так же неожиданно, как в своё время и читать. Хотя поспособствовала скорейшему захирению моего поэтического дара юфроу Бетие, заявив после одной из публичных читок:

– Пойду повешусь. Одной всё, другой лишь пустые обещания.

Она намекала на мою нечаянную вольность, допускаемую во время мытья полов. Старшая сестрица кидалась наводить чистоту всякий раз, когда мы с нею остава¬лись наедине, что вообще-то случалось редко и было мне в тягость. Обычно, подоткнув юбки выше нормы приличий, юфроу начинала елозить тряпкой по полу в опасной близости, норовя прижать меня острым, как локти йога, задом к стене. На этот хитрый выпад я, будучи постоянно трезвым, реагировал лишь дружеским хлопком по костистому крупу, не распуская руки и остальные части тела вопреки её ожиданиям. Но Бетие хватало и этого участия. Она теряла равновесие и, оголяясь до полной готовности, валилась на пол, взбрыкивая худосочными ногами и теряя кломпены. Мы весело смеялись этому недоразумению, и я спешил под открытое небо подальше от греха кровосмешения. И вот такой невинной забавой я всколыхнул в созревшей в одиночестве юфроу зависть к Наати и нажил себе смертного врага.

Подготовка к свадьбе велась вовсю. Приходили толпами соседи, удивлённо разглядывали меня, жалостно цокая языками, но знакомства не заводили. Тесть стал полностью доверять мне, взвалив всю черновую работу на скороспелого зятя, а с тёщей мы и вовсе зажили душа в душу, ночи напролёт читая молитвы и распевая псалмы. Невеста смело покрикивала на меня и без ложного стыда гуляла по дому в простеньком будничном платье без рукавов, но с прорехами, порой позволяя ущипнуть себя за голое тело. И вся моя судьба у домашних котлов складывалась на редкость удачно и уравновешенно.

Гром грянул на шестые сутки моего ухаживания. Я нечаянно вспомнил про «роер» и решил убить какого-нибудь съедобного зверя, так как молочная пища уже не шла впрок. Отпросившись у папаши на полдня и пообещав далеко от фермы не отходить, я вышел за селение и медленно побрёл по берегу безымянного ручья, зорко высматривая добычу. Так как кроме дикобразов и термитников ничего путного не попадалось, я решил прилечь в тени баобаба в кои-то веки выдавшийся час праздности и лени. Освежившись сном, я, не долго думая, скинул тяжёлые от потной работы одежды и бросился в прохладные воды ручья, доходившие мне по самые кошельки. Я беззаботно плескался, как подгулявший рыболов в проруби, оттирая песком прикипевшие к телу коровьи отходы, а когда мокрый и розовый, как молочный подсвинок, склонив голову на плечо и подскакивая на одной ножке, чтобы вылить из уха набежавшую воду, наконец, допрыгался до места стоянки, своей одежонки там не обнаружил. Конечно, воровство процветает на любом континенте, но чтобы польститься на мою спецовку, нужно было быть совсем неимущим рабом. Я глупо вылупился на пустое место, тем более что исчезновение и «роера», пригодного для необученного человека разве что для самоубийства, вовсе ставило меня в тупик.

Однако вскоре всё счастливо разъяснилось. Когда я вновь начал свой дикий танец, словно петух на раскалённой сковородке, удаляя из уха мешающую думать воду, послышался громкий здоровый смех, а из-за ближайшего куста вывернулась юфроу Бетие. И тоже почему-то голая, точно только что сбежавшая из тифозного барака.

– Дорогой Дик, я никак не ожидала встретить тебя на моём берегу, поэтому извини меня за неприкрытый вид, – застеснялась она и вдруг вновь бешено захохотала.

Вначале, я не понял причину этого дерзкого веселья, но, перехватив её взгляд, сверлящий нижнюю часть моего дрыгающего тела, чуть было не развеселился сам. Мой телесный болван, скукожившийся от долгой стирки, меж тем выкидывал такие коленца в такт прыжкам, что ему позавидовал бы любой ужонок на муравьиной куче. Однако, я немедленно положил конец этому развлечению, крепко встав на ноги.

– Юфроу, – так же твёрдо сказал я, прикрывая гимнаста во всю длину, куда доставали руки, – я не знал, что это ваше любимое место отдыха, а потому покончим с шутками. Верните мне мою одежду и мирно разойдёмся, как члены одной семьи, – вполне официально закончил я.

– Дик, да не брала я твоих лохмотьев! – воскликнула Бетие и предложила: – Давай поищем вместе.

Я в уме прикинул, чем могут закончиться поиски в голом виде, поэтому сурово заявил:

– Бетие, кругом тысячи глаз. Ваша сестра будет крайне недовольна, а родители не переживут позора, умерев до давно отмеренного им срока.

– Оставь, Дик, сестру и стариков в покое, – уже без смеха произнесла будущая свояченица, приблизившись ко мне вплотную. – Тебе нужна ферма, а в жёны можешь взять любую из нас. А что до твоего богатства, то нам с сестрой за глаза хватит на двоих, – и она обеими руками ухватилась за мой мужской реквизит, как за собственный нос при насморке.

Не скрою, если бы эта вульгарная женщина, распустив руки, придержала бы язык, я бы не посмотрел на её сиротский вид, а, поддавшись временному безумию, так отходил бы эту искательницу сомнительных удовольствий, что одна мысль о блуде ввергала бы сластолюбицу в долгий эпилептический припадок. Но напрасное упоминание о ферме стало жестоким ударом по моим светлым чувствам и гордому самолюбию.

– Отпусти меня, сволочь, – совсем по-родственному заорал я, упираясь в её груди, низкосортной говяжьей вырезкой ниспадающие на живот.

– От сволочи слышу, – парировала целеустремлённая юфроу, усиливая своё рукопожатие. – Не зря я тебя выслеживала. Пойдём под баобаб, а не то умрёшь бобылём.

– Я всё расскажу родителям, – взвыл я, покоряясь грубому насилию, и засеменил под дерево, мелко перебирая ногами, как взятый железной рукой под уздцы жеребец.

– Нет, я всё расскажу, я всё расскажу, – вдруг раздался у меня за спиной радостный и звонкий до рези в ушах голосок.

От неожиданности Бетие перестала членовредительствоватъ, отпустив меня на волю, и мы вместе обернулись на этот визг.

Перед нами стоял проказник Жорис со вскинутым «роером» в ручонках.

– Я всё расскажу папе. И как Бетие следила за Диком, и как прятала его одежду, и как хотела его покрыть, – кивал юный следопыт. – А за это папа даст мне стейвер, а Наати целый гульден. Пошли скорее домой.

– Милый дружок, ты много выдумываешь. Покажи, где наша одежда, а мы забудем эту шутку, – мягко сказал я и, раскрывая объятия, шагнул навстречу будущему шурину.

– Стой, стрелять буду, – нагло заявила эта рано подросшая дрянь и прицелилась. – За одеждой придёте завтра, а то Наати не поверит, чем вы тут занимались. Так и идите, не холодно, – и он, как заправский конвоир, качнув стволом, поторопил нас в дорогу.

– Жорисик, – попытался я вразумить безмозглого пентюха, – я тебе дам целый фунт, если ты послушаешь меня. – Мне хотелось потянуть время и вывести на линию огня Бетие, так как недоносок вряд ли стал бы проливать родную кровь.

– Ты мне дашь два фунта, когда я вас выслежу в следующий раз, – перебил меня молодой негодяй. – Шевелитесь же, а то стрельну и мне ничего не будет.

В последнем, зная возможности «роера», я сильно сомневался, но ведь подлец мог и выжить.

– Дик, ты с этим выродком ни о чём не договоришься, уж я-то знаю. А за гульден он не постесняется пристрелить и меня, а потом ещё сказать, что это сделал ты. Пошли домой, а там соврём, что купались на разных берегах, – прошипела мне в ухо Бетие, предлагая свой выход из дурацкого положения.

Делать было нечего, и мы под присмотром мелкого, но жилистого хищника, которому даже «роер» не оттягивал рук, поплелись к ферме, словно караван беглых невольников с хлопковых плантаций американского Юга.

Редкие в предвечерний час обыватели, встречая нас на своём пути, пугливо шарахались в стороны, но признав в пленнице Бетие, пытались даже здороваться, без оказания нам какой-либо помощи или выражения соболезнования. Надо ли говорить, что наш убогий вид не внушал доверия даже коровам, не то что добропорядочным фермерам и их жёнам, а что до детей, то редко кто из них упускал возможности запустить в нас камнем, метко попадая, как правило, в меня. Никогда ранее я не испытывал подобного неудобства и унижения, но всё же, как ни прикидывался, точ¬но знаю, что в восхищённой памяти женской половины Кембпелс-Дорба навсегда остался настоящим мужчиной и завидным женихом.

Чета Ван-Ластов встретила нас пугающим похоронным молчанием, зато Наати, облив старшую сестру не только словесными помоями, но и свежими отходами прямо из жижесборника, нанесла мне многочисленные телесные повреждения той же самой деревянной бадейкой, которая подвернулась ей под руку при разговоре с сестрой.

Я оборонялся как мог, обвиняя в злобной корысти сопливого шурина и призывая в свидетели свояченицу, но мои родственные чувства лишь ухудшили положение. В ответ на мои правдивые показания, семейство сплотилось, а когда старшая дочь заявила, что я, пользуясь её любовью к ближнему, хотел учинить над ней глумливое насилие, то взбесилась и тёща. Своими окаменевшими когтями старая ведьма спустила с меня не один лоскут кожи, норовя дотянуться до самых потаённых мест, тогда как тесть давал ей дельные советы, бегая вокруг меня с острой мотыгой.

Человек не робкого десятка, но тихо помешанный на любви, я бежал от разъяренной родни на солому, проклиная всех, кроме Наати. И я бы встал на путь исцеления, не приди наутро моя суженая с одеждой в руках и слезами на глазах. Я утешил её, как мог ласковым словом и клятвенными заверениями в верности. С рассветом она назначила через три дня свадьбу, а утром мы снова плечо к плечу доили коров и весело переглядывались. На ферме воцарились мир и прежние родственные отношения, длившиеся ровно два дня.

* * *

Накануне дня свадьбы я, утомившись заготовкой грубых кормов, лежал в сторожке за кучей тряпья на дальних выгонах и считал часы до желанного мига брачного сочетания. Наати, шляясь где-то по покосам, должна была подойти с минуты на минуту, чтобы рука об руку со мной возвратиться на ферму. На душе было необременительно пусто и сквозило воспоминаниями о неуютном прошлом. И я вдруг, с какой-то прощальной теплотой вспомнил о неустроенности Дени Торнадо, и принял правильное решение. Если мои друзья ещё в Дурбане, то завтра с утра, ещё до того как я стану любимым мужем, обязательно нужно повидаться с товарищами и пригласить на свадьбу со своей стороны. Пусть и они порадуются моему безмерному сча¬стью. Подсовывать Дени юфроу Бетие, из-за её склочного характера, я передумал. Пусть мучается одна хоть до гробовой доски. С этими радужными мыслями в светлой голове я и уснул.