Это начало «транса». Чем далее, тем более «накатывает» на г. Розанова, или чем больше он притворно кривляется, разыгрывая праведного увещевателя и выкликая все бессмысленнее и бессмысленнее. «Вспомни «длинные и тонкие пальцы» матери своей, – вопиет он к графу Толстому, – которыми, бывало, щекотала она тебя еще ребенком за рубашкою!» Вспомнить об этом Толстому надобно для того, чтобы он выкинул из рассказа «Хозяин и работник» несколько строк, которые не нравятся г. Розанову, хотя заключают в себе простую и несомненную правду, возмущающую только завзятых фарисеев, так как они вообще не терпят правды. «Выпусти их, воздержись, ограничь (курсив г. Розанова) себя, – не в вегетарианстве желудка (?), но в этом более благородном вегетарианстве сердца (?), в образах, тебя смущающих, в сладостно дразнящих мыслях, в теле разжигающем. И та радость, которой столько лет не знаешь ты, сладко защемит у тебя под сердцем». Это все случится от того, видите, что Толстой выкинет четыре правдивые строки из «Хозяина и работника». «Ты ищешь веревки, – продолжает г. Розанов с блаженной улыбкой, – на которой бы удавиться… Прими в самой малой части советы мои^[1], и тот бес, который мучит тебя и заставляет «метать копья» в невинного, перед тобой играющего Давида, «чтоб пригвоздить его к стене», я хочу сказать – в эту играющую перед тобой жизнь, говорю: этот дух тебя оставит, этот бес не смеет коснуться тебя, и ты узнаешь радость».

Для того, чтобы Толстой ощутил, узнал «радость», рекомендуемую г. Розановым, он должен совершить «великое отречение», он должен отречься «от духа осуждения; духа волнующей его злобы и презрения к миру». Кроме того, он должен «подумать о неизмеримом и рассмеяться малому». Затем он должен перестать рубить «сарафаны истории». Право, все это так и напечатано, читатель. «Подумай о неизмеримом и рассмейся малому, чем ты занят; вот в климактерическом периоде, так склонном к заболеванию, едва не заболела жена твоя – и, однако, не заболела же, осталась жива, служит тебе помощницей…» (с. 179). «Но послушай, оставь сарафаны истории, которые ты рубишь, как твой Никита рубит сарафаны жены своей непутящей» (с. 179). Затем г. Розанов приглашает гр. Толстого «вообразить» нечто, что воображал г. Розанов. «Вообрази себе, – говорит он, – как часто воображал я, что в эмбриональном периоде развития человека совершился бы какой-нибудь изъян, например, не выработалась бы какая-нибудь извилина в мозгу (например, что заведует счетом) – как малы все бедствия, Тамерланом человечеству нанесенные, все бедствия от глупости и эгоизма Наполеона, все беды от наших ненужных учреждений, повторяю: как мало все это сказалось бы перед великим бедствием, какое имел бы человек с этою недостающей ему извилиной мозга или пустотой в его ухе». Но, по счастью, того, что часто воображал себе г. Розанов, в действительности нет: ошибки никакой не вышло, когда «начертывали в утробе» и гр. Толстого, и г. Розанова. «И ты мудрый, и я глупый, – утверждает г. Розанов, – мы оба родились как следует». Чрезвычайно довольный тем, что он, г. Розанов, был как следует начертан в утробе и родился глупым, он приглашает по поводу этого события воспеть всеми «костями, нервами и жилами благодарственный гимн». Зато он страшно недоволен тем, что гр. Толстой увлекается будто бы своей писательской славой, «распространившейся на два полушария». Он казнит автора «Войны и мира» за то, что тот «уже в сединах, уже перед недальним гробом, как бы обезумев, потянулся за этой мишурой». Он находит, что даже кулак Василий Брехунов «добрее и великодушнее» знаменитого писателя; кулак «в себе живет», восклицает г. Розанов, когда ты, паразит, ползешь по чужому телу «и выискиваешь, где бы вкуснее укусить». У кулака нет «духа осуждения», в его духе г. Розанову «отрадно», а в духе Толстого ему «тягостно и душно». Особенно ему тягостно сознавать, что благодаря гению гр. Толстого русская литература «переступила тесные границы родной земли и потащилась на всемирный рынок, потащилась за всемирной славой, какими это бедами для нас грозит!» Ужасно сокрушается и ужасно злится в то же самое время на все это г. Розанов, злится до того, что даже начинает «топать ножкой» на гр. Толстого. «Не смей, – раздраженно кричит он, – осуждать, не замечай, не высматривай, и даже видя грех, свои глаза закрой на него, если не хочешь погибнуть ужасно и жалко». Запретив гр. Толстому осуждение, г. Розанов тут же разрешает, однако же, самому себе осуждение: «Я, – говорит он гр. Толстому, – осудил тебя последним (?), после стольких лет греха твоего, когда уже гроб не далек, чтобы ты сознал себя и радостно, и не уныло, сошел в него».

1. Напечатано: свои. Это, очевидно, опечатка.