В те дни с интересным народом Румянцев пообщался.
К Чайкиным состояниям Андрей привык: он то дерганный был, нес околесицу, то угрюмым, молчаливым. Федор Палыч внимания не обращал, когда Чайка начинал брюзжать, отмахивался:
– Да жахнись, а то несусветное городишь.
– Нет, не созрел, – мечтательно осведомлял Чайка.
Сперва Андрею все это казалось нереальным, даже несколько театральным, однако вскоре от подхода такого избавили.
Заехал раз Чайка с Палычем к Андрею. Ждали Петьку, тот должен был документы принести. Телевизор мерцал, что-то в нем происходило, Чайка нервничал.
– У тебя жгут резиновый есть? – спросил резко.
– Поищу, – испугался Румянцев и поторопился на кухню.
– Да на черта ему жгут, – догнал гневный возглас Палыча, – так обойдется!
Андрей поискал, не нашел. Вернулся.
– Нету, – уныло развел руки.
Чайка сидел, закатав рукав. Рука была перетянута ремнем для брюк. Синяя, в кровяных укусах. Он наполнял из ампулы обыкновенный, больничный шприц. Поднял шприц, разглядывал на свет кончик иглы. Снял двумя пальцами соринку. Андрей прожегся оторопью.
– Ты что, грязными руками! Дай хоть на газу обожгу.
– Отвали, – беззлобно бросил Чайка и, приладив шприц к вене, пристально глядя, воткнул. Нажал на поршень, откинул голову, втянул со свистом сквозь зубы воздух.
Андрея передернуло, отвернул взгляд. Федор Палыч спокойно смотрел телевизор. Реакция началась быстро: зрачки налились молоком, стали жуткие, движения разломились. Глубоко, с шипением дышал.
Тем временем возобновила осаду мать – Андрей денег не давал, жили скудно. Пенсию проедали за полмесяца, приходилось занимать. Родители начинали ворчать. Разумеется, здесь работала не только материальная часть, – так и не могли согласиться они с поруганием укоренившегося святого отношения к семейному очагу. Правда, давили косвенно.
Со Светланой Румянцев, естественно, изредка виделся. На щекотливые темы бесед не заводили, исключительно Артем. Что-то в апреле увидел в центре бывшую жену, к автомобилю шла. Села и тут же голову к водителю повернула, губы зашевелились. Того Андрей не разглядел, очки темные мелькнули. Вскоре и Артем доложил: не ночует мама дома порой. К концу месяца сын объявил: переезжаем, мама замуж выходит. Поздравь, попросил парнишку, усмехнулся криво – самка, животное (к женщинам Румянцев так и не прикасался).
Надо признать, не затосковал. Даже налет некоторый с души слез: что говорить, грезилось порой, душный образ накатывал – похаживает Ширяев, употребляет, похотливую усладу справляет на Андреевом достоинстве. А здесь вроде бы и не умещалась картинка, а и умещалась, так не о Румянцеве писана. Допускал и такое – надежда почила, задохнулась? И все, что давило оную, прятало, сковывало – груда обид, амбиции, надумки – превратилось в ненужный хлам?
Впрочем, проскользнуло якобы, а ноги зачем-то к Чайке привели, а как привели, так и тело поступать начало. И интереснейшие вещи поперли.
Попал Андрей к Чайке в веселый час, попойка шла. Человек семь находилось, некоторых Андрей знал. К нему и знакомые и новые отнеслись хорошо – видели Чайкину и Палыча заботу. Покушал с человеками вина, да ночевать остался. Еще три ночи присовокупил. И случилась в те безмятежно-трудоемкие дни притча – в Палыча влюбился.
Ан было отчего, человеком тот оказался незаурядным. Позже, многажды с наслаждением вспоминая период, Румянцев закрепил за дядей способность не только к легкословию – демагог и мыслитель, право – но, преимущественно, изощренный подход к чужой натуре. Андрей не склонялся считать, что Федор Палыч произвел над ним эксперимент – самоконтроль присутствовал – а догадывался, что тот углядел тлеющие искры на душевном изломе и подул, помог избавиться от фантомной боли выхолощенного потенциала.
Для начала Федор Палыч не дал Румянцеву проиграться. В игру наш парень пытался встрять на другой же день. Зачем, неведомо… Сказать есть, азартным он не был, в первый день и следить за картами казалось неинтересно. Играли постоянно, но необязательно на деньги. Ближе к ночи пошло по-настоящему, деньги ходили немалые. Румянцев чаще за игроками наблюдал, занимательно было.
Ночевали вдвоем с Чайкой. Утром приехал Федор Палыч и еще парень. Приглушенно, на особом языке бормотал с Чайкой, Андрей ничего не понял. Катались полдня. Румянцев в основном сидел в машине, остальные выходили по делам, возвращались. Подъезжали к гостинице «Большой Урал», там в те времена собирались незаконопослушные люди. Все это было достаточно терпко. Обедали в ресторане «Центральный». За обедом Андрей с Сашей, парень, что приехал с Федор Палычем, выпили по сто пятьдесят водки. Наш захорошел, удачно шутил, потребовал еще бутылку водки:
– Мы что тут с Шурой, смотреть на вас должны?
Чайка смеялся:
– Выпьешь, поедем сейчас в одно место.
Приехали в большую, очень богатую квартиру. Присутствовали девицы и Андрей застыдился – выглядел, безусловно, убого. Да, выпили. Как и у Чайки кто-то играл, иные трепались, слонялись. К вечеру опьянев, Руянцев полез за ломберный стол. Чайка и Федор Палыч отсутствовали, Саша давно сидел за картами. Все что было, мелочь, проиграл мгновенно. Верно сказать, заведомо желания даже поймать вкус игры не стояло. Понимал, обуют, собственно, и сел людей потешить, однако карикатура получалась слишком явная.
Взял у Саши в долг, тот дал недоверчиво. Повезло, что Федор Палыч и Чайка вернулись до того, как Андрей проигрался окончательно. Палыч, не рассуждая, забрал карты, сперва продул сам, но впоследствии отыграл – Румянцев, вне сомнения, ушел бы на крупную сумму. Отринутый и обиженный Андрей подсел к девицам. Корчил изломанно-бравый вид, нес что-то непоправимое. Презрение к нему вопило. Вспыхнуло самолюбие, опало тут же – тускнело дальше ощущение полной ничтожности.
Ночевали опять у Чайки. Утро вторглось полной безысходностью. Как и вчера, приехали Федор Палыч с Сашей. Полдня ездили, опохмелились, но вчерашнего тонуса Румянцев не достиг. Чайка с Палычем час пропадали, кольнулись – оба в этот период сидели на наркоте – Андрей спал в машине (Саша к тому времени исчез). Еще ездили. Потом прибыли к Чайке. К вечеру скопился народ.
В какой-то момент Румянцев почувствовал себя лишним. Что он здесь делает? Вокруг чужие люди. Уйти?.. Организм между тем жил обособленно, лениво. Явственно увидел в себе двух человек. И здесь один, безвольный, уязвленный этим и оттого пакостливый, начал донимать Палыча. Тот не играл, сидел на кухне, беседовал с незнакомым парнем. Андрей, толком не уловив суть разговора, встрял, – жаждой противоречия выворотилась тоска. Слова его собеседники не отринули, возражали.
Федор Палыч внезапно возбудился. Ловко скомпоновав неясные, порой не стыкующиеся мнения, логично и красиво въехал в посторонние истории и соорудил вычурный, неожиданный монолог. Вот его финал:
– Надо уметь быть созерцателем… Возьмем, красота. Тут, братцы, не высшая гармония, а восприятие. Отсюда весьма прилично владеть собой. Таки вы имеете перед собой созерцателя мастера. Да, существует в подлунном заведении такая должность. Имею честь… Например, элементарная тундра – тухлая равнина, скажет иной. Ничего подобного! Надо уметь вникнуть… Что делает мастер? Он готовится. Скажем, перед актом созерцания мне потребно ни о чем не думать. Заполучить состояние сытости, умиротворения, легкой дремы. Когда достигаю отрешения, иду и смотрю. И меня принимают. Вашего слугу приветствуют бездны, жмут руку громады космоса. Я – молекула мироздания и это вершина. Дышу бесконечностью и проблемы бренности перерабатываются как нюансы величайшей соразмерности… Йес, на полочке умение не лежит. Нужен подход.
Он звучно сморкался, азартно вытирал руки о брюки.
– Но тундра, братцы, это семечки, вот есть какая жизненная величина. Плот. Апофеоз, говоря иначе… Вообразите, существует речка, Кижим. Юркая, сволочь, по весне бесподобно. Стремительность движения, ароматы веселых, искристых, липких брызг. По берегам кедр, береза, вездесущий вереск… А ель? Она же, мерзавка, прет в нос, что твой локомотив… И игра моих мышц. Зрение, слух, все совокуплено в динамике. Представляется, вещи, явления, реальность имеют определенную энергию и я суть эквивалент, если хотите, мерило. Чувство предельного постижения…
Андрей слушал его открыв рот и вытаращив глаза. Настолько происходящее не совпадало со средой обитания, что главенствовало недоверие. Но к чему? Оклемался, впрочем, быстро и невразумительно, упрямо пустился возражать… Позволительно сказать, вечер получился сильным. Давно Румянцев не беседовал так насыщенно и эмоционально. Все остальное враз показалось скучным и мерзким, уехал домой.
На следующий день с утра нагрянула депрессия. Хотелось опохмелиться, не быть одному и вообще забыться. К полудню поехал к Чайке – никого. Слонялся по улицам. К вечеру, видя неодолимое влечение попасть в ту компанию, твердо решил, ни шагу.
Еще на другой день, когда заехали Чайка и Федор Палыч, откровенно обрадовался, а воспоминание о вчерашнем постановлении смахнул, как крошки со стола. Надо оговорить, в основном Андрей алкал разговоров, и, не лукавя, принялся Палыча доставать. Тот любезно пускался в мудрствования.
Особенно бросалась в глаза способность нового приятеля говорить глубокомысленно обо всем. Зачастую построения противоречили изложенному недавно, что создавало впечатление аппликативности или заимствования, но когда Андрей указывал на это, гражданин умудрялся выискивать совсем неожиданные сочленения. Особенно любил схоластические развороты, где невозможно было ничего понять, чем-то уязвить, но которые имели мутную глубину. Что-нибудь в таком роде:
– Вообще говоря, отражать мир можно только идеальным образом, выделяя, ибо идеальное – добыча признака, обнаружение закономерности. Так вот, единственная категория, из которой ничего нельзя выделить – бесконечность, самая материальная категория. Сильвупле.
Вскоре Румянцев разглядел, что с ним происходят коварные вещи. Утих самоконтроль, сместились, а то и растворились обычные нормы. Заполнило варево высокого, циничного, вседозволенного. Странный дух свободы царил в мотивах. Однажды произошло совсем невероятное. «В сущности, ничего более глубокомысленного, чем умножение на ноль, человек не создал», – говорил Федор Палыч. И Андрею приснился ноль.
***
Готовым к наркотику ощутил себя исподволь. Быть может, это и не готовность была, а скорей отсутствие неприятия. Наиболее четко ощущение проявлялось в момент приготовления и употребления. Теперь Андрей ходил вместе с мужиками на принятие доз и первоначальное любопытство, а то и оторопь, сменились чем-то близким к вожделению.
Обычно ездили в одно из двух мест, дома наркотик Чайка не готовил. Нравилось Румянцеву, когда это происходило у Кости-турка – тот на пару с мамашей вовсю «банчил». Красиво агрегат варили. На огонь ханку, полуфабрикат опиума, преданно ставили в мисочке мутной, рабочей. «Кислым», уксусным ангидридом разбавляли. Смрад, запах едкий, веселый. Андрей в эти минуты, на приятелей глядя, испытывал приятную жуть.
– Клавдия Ивановна! – кричит Костя. Голос задорный, злой, ответственный. – Не попаду!
Замерзли, съежились вены. Мама бежит из комнаты… Шестьдесят лет женщина по жизни такой походкой прошла, что и теперь воздух рядом спокойно лежать не может.
– Сыночка, не тревожься, руку не силь, – гладит мама руку, прильнула привычно к кровинке телом. – Не дергайся, размай ладошку, пальчиками поработай, вот эспадёр.
У Турка вся кисть в шрамах. Что? – интересуется Андрей. Да вот, месяц назад тряхнуло (нечистый укол – жар, трясет, как в лихорадке). Ну, думаю, пройдет… Нет, рука гнить начала, пухнуть (между пальцев укол ставил, на руке устали вены). Я к фельшару, на бабки, козел, делай что-нибудь. Он мне тут надрезал, гной пустил. Спала опухоль, а сюда пошла. Еще порезал… Костя докладывает пылко, жалеет конечность, пригодится… Всю руку распластал, мудак, за мои же деньги.
Кольнулся Андрей в первый раз шикарно. Федор Палыч вкатил ему галлюциногена. Румянцев впал в потрясающий сон. Когда очухался, чувствовал себя ошеломленным, разбитым, попросил увезти домой. Мутило… Ночью проснулся. Кажется, приснился кошмар. Что именно, не помнил. В теле пульсировал страх. Андрей повернулся на бок, натянул на себя одеяло. «Неужели конец?» – спросил, разумея непонятно что.
Утром очнулся угнетенным. Тело было нехорошим. Однако вскоре прошло. «Что-то надо делать, – лихорадочно думал о вчерашнем, – бежать?.. Куда». Проговаривал слова туго, насильственно. И вдруг озарило: «А ведь я справлюсь. Надо пройти все». Тут же заспешил, бросился одеваться. Надо сказать, когда ехал с приятелями к Косте-турку, мельтешили сомнения.
Этот препарат действовал иначе, галлюциногенных эффектов не давал. Явилась пронзительная ясность. Красиво, лихо выстраивалась мысль, любое движение казалось предельно четким, необходимым. Состояние покоя было наделено громадным смыслом, обусловленностью. Набухший, дерзкий томился под рукой потенциал. Порой возникало ощущение гениального безумия.
Дня через три исчезло чувство необычности, насилия над собой. Все представлялось обыденным, безусловным. Так боявшийся прежде уколов, теперь наблюдал за этим с охотой. Попадание иглы в вену славно возбуждало.
Раздражающая волокита утра и упругость дня составляли поразительно насыщенный конгломерат. Часто представлялось, что основу кайфа составляет процесс понимания многоукладности существования, овладение секретом обобщения всех сторон. Грань между постным и высоким есть концентрат сущего, квинтэссенция власти… Походя был решен вопрос о воле. Такова суть не преодоление, а оптимизация. Не насилие над психикой, а напротив, свободное, вольное, но разумное ее использование с участием зачастую компромисса, достигается который точным видением точки равновесия.
Однажды находились на богатой квартире, Андрей спел. Поймал звук. Голос, сильный, послушный рвал воздух, обладал и управлял пространством, пеленал. После двух песен Андрей отдал гитару, ушел в другую комнату. В груди что-то делалось… Ночью душила музыка, мелодия и слова плыли яростными могучими взмахами, ускоряли темп, стремительно неслись ввысь.
Как-то сидели у Чайки, Андрей ушел в ванную. Нагрянула музыкальная фраза, шептал ее, произносил. Не выдержал, запел. Фраза была восхитительна. Это была вершина. Долго повторял один перелив, небольшой кусочек – он вмещал все. Кончилось тем, что Чайка постучал в дверь и раздраженно спросил:
– Ты что, двинулся?
Время кусками полуфабрикатами ползало по весне. Андрей привык. Все было наглядно, выпукло. Только в одном зыбилась беспощадная червоточина – деньги.
Удивительно, некоторое время Румянцев вообще о них не думал. Водку, кормежку принимал, как должное. Даже первые дозы… Возможно, оттого что сам никогда денег не жалел. Звоночек, как бы невзначай, брякнул дня через три после первого укола. Андрей спросил Палыча:
– Смотрю, ты сам той штукой, что первый раз мне вкатил, не пользуешься.
Тот промолчал и неопределенно пожал плечами.
– А мне еще раз можно?
– Нет, дорогая очень.
Здесь Андрей задумался. Уже видел, ничего просто так не делается. Денег, конечно, у парочки прорва, но у них и принцип – цинизм. Раз мелькнула мысль, что парня мишурой держат, лоховым, для наглядности – дескать, бескорыстны в дружбе – но угасла: кому рисовать?.. Заныло. В сущности, сам на разговор напросился.
– И как я отрабатывать буду? – вздохнул как-то по пустому делу. Ждал в глубине, что отвадят, мол, не забивай голову, а попал.
– Да уж, копейку на тебя положили.
Открылось в груди темное дупло и ухнул оттуда тихий, но гулкий скрежет. Андрей промолчал, заморил звук зябким бездумьем.
Случалось, Федор Палыч и Чайка ссорились. Главным образом на предмет игры. Андрей уже понимал нюансы, видел некоторые выкрутасы блефа, иной раз меткие замечания вставлял. Однажды препирались, Румянцева не стеснялись. Ругались зло, отважно. С деньгами что-то происходило, как раз всплыли старые долги. Федор Палыч орал, Чайка не боялся. От неожиданности и глупости Андрей мирное слово вякнул. Старший на него разрядился:
– А ты вообще заглохни… – мысль, правда, не закончил. Выперла из темного угла диспозиция, зазудело предъявление.
На другой день взыграла отрыжка амбиций. Уж Федор Палыч в колючках минусов, чужим, злокозненным увиделся. К Чайке потянулся:
– Я, Витя, не хочу (не хочу! – смех) больше вашим иждивением жить. Могу что-то делать?
Вот оно, запалил мосты – выходит, теплилась надежда оттолкнуться. Ох, как не хотелось ответа.
– Можешь, – царапнул Чайка.
Объяснил, нужен клиент.
В общих чертах Андрей знал, что за большим клиентом мужики ходят в Москву. Теперь там не варилось, милиция досаждала. По квартирам, игровым местам молодняк собирался. Ну, таскали у мам и бабушек. Ну, квартиры ставили. Все это, надо полагать, не шло по размеру и вкусу. Та ссора недаром случилась, в упитанном клиенте, словом, нуждишка имелась.
К концу разговора появился Федор Палыч. Ухватив суть, в беседу горячо вступил, говорил хорошо, ласково. У Андрея с души сползло.
– А что я сделать-то могу? – Упорствовал якобы, на деле не отрекался.
– Ты же коммерсант важный, с тобой хорошие люди за руку здороваются.
– Да, но…
– На расстояние вытянутой руки человека подведи. А там исчезай. Ты умер, тебя нет, с тебя – очень гладкие взятки.
Первый опыт прошел на удивление удачно, впрочем, и обусловили его дотошно. Сходил Андрей к одному человеку – знал за ним горячую натуру. То, се, дело мизерное, уважь. Уважил. Ну, с меня причитается, банька кипит. Повез в спорткомплекс, баня там респектабельная. С собой двух дамочек. Водичкой друг друга поплескали, дамочки массажем тело пощупали, млеет физика… Пора и за душу, вон водочка поспела. Ты глотни, а я в завязке. Уж с дамочками.
А поедем, дорогой приятель, на богатую квартиру для полной ассамблеи. Дамочки щекочут, от икоты приятель головой кивает. На квартире Федор Палыч с Чайкой во фрунт вытянулись. Сперва, добрый человек, в комнату отдельную с дамочкой, а потом за беседу.
Румянцев уехал, не мог на дело своих рук глядеть.
Повествовали после экзекуции: повесили на человека сумму. Тот от тождественного антуража головой захворал. Мужики, кричит, сумму только через месяц, безнал проверну. Ну, бог с тобой, гони половину наликой сразу от нашей душевной широты. Порадовался на широту горемыка, поездил по людям, справил налику.
– Сусанин, – уважительно отметил Федор Палыч и протянул Андрею сумму тяжелую.
– Работай, парень, – присовокупил Чайка.
Сумма, заметим, ушла резво. В два дня проиграл. Как пришла, так и ушла.
Нужно было работать. Сунулся к одному деятелю, но тот и вида Румянцева испугался. Признаки наркомана выступали, Андрей и сам видел. Понимали, естественно, и родные. Мать пыталась что-то делать, но сынок ее перепугал. Затеяла как-то мораль, а того ломало. Кинулся на женщину, вопил, в волосы чуть не вцепился.
А процесс шел, увеличивалась доза. После первой махинации Андрей почувствовал себя уверенней, не лишним. С Клавдией Ивановной, матерью Кости-турка, шутковал как с девочкой. Даже в дела Палыча и Чайки нос совал. Те допускали, не обижали.
Тем временем Румянцев узнал, что дела приятелей складываются плохо. На Палыча наезжал крутой человек, вор в законе. В суть Андрея не посвятили, но он ведал, пока его отмазывает крупный авторитет, человек, имеющий отношение к российскому общаку. Палыч регулярно вносит туда крупные суммы и видит через то белый свет. Другими словами, гражданин нервничал.
Начались нервы и у Румянцева. Ночью просыпался от кошмаров. В первые минуты, когда доходило, что это сон, являлось облегчение, но вслед наблюдалось, с организмом неладно: смущало болезненное дыхание, одолевал нехороший зуд, клетки напряженно ерзали. К утру измученное тело впадало в часто перемежаемое квелой дремой небытие, язвило предчувствие тяжелого утра. Дальше начиналась маета: противная пригоршня воды, насильственная чистка зубов, уговаривание себя впихнуть что-либо съестное, – все это, не доставляя прямых лишений, раздражало самим признаком жизни.
Притом чрезвычайных неудобств не было. Минор создавал общий настрой духа и тела. Иногда накатывало капитально. Дядя по телевизору (отец имел манеру рано вовлекаться в общественную жизнь) начинал нести такую галиматью, что ударяло негодованием ко всему имеющему свое мнение. Особенно возбуждало, когда мать, поленившись помыть посуду с вечера, начинала гудеть водой по утрам. Андрей выскакивал на кухню:
– Послушай, мама, – проникновенно, как ему казалось, заводил, – ты претендуешь на хозяйственность, мудрость. Что же тогда сетуешь на тараканов? Можно было помыть посуду с вечера. Сама же подкармливаешь этих тварей!
Мать делала замкнутое лицо. Изводило до крайности, Андрей убегал в комнату. Хотелось во что-нибудь вцепиться, драть до изнеможения. «Боже! – ломал пальцы. – Кто их создал!» Вскоре проходило, наваливалась злость на себя.
Появилось презрение к людям. Любопытно, что самозащита, внушение здесь присутствовали отчасти. Свинячий кайф, говорили про алкоголь, и Андрей наблюдал искренние интонации достоинства. Особенно холодно относились к женщинам, и опять не сексуальные потенции решали вопрос.
Скажем, начал Андрей производить впечатление. На богатой квартире к его убогому виду привыкли и, должно быть, что-то разглядели. Девицы жались. Если б не его равнодушие, поразмяться можно было. Одна молоденькая уж больно приладилась:
– Ты отчего такой неживой? Хочешь, расшевелю?
– Ты насчет трахтибидох?
– Про кого еще.
– Я, лапонька, человек высоких кровей. А ты мне про игрушку свою. На нее же жутко смотреть.
– Не смотри.
– Хочется.
Словом, изменения наблюдались.
Вообще, без укола Андрей мог обходиться. И, надо сказать, случалось. Особых приключений не происходило, и пусть Румянцев знал, что апофеоз ломки наступает через день-два, это отчасти помогало использовать препарат почти ежедневно. Однако на большие дозы – а все сильней хотелось – он сознательно не переходил.
Но однажды колокольчик зазвенел. Выпало на какие-то особо едкие, переступающие в хмуром тумане дни. Федор Палыч исчез, Чайка болел – взбунтовалась язва, ему было не до Андрея. Румянцев приходил регулярно, тот постоянно охал, стонал. К Косте-турку ездить перестали, варили сами. Следует оговорить, что наркотик доставал Чайка, Андрей в эту кухню умышленно не встревал.
– Надо в больницу ложиться, – сообщил Чайка.
Андрей испугался, а как же он?
В один из этих дней приехал к Чайке, тот отсутствовал. Позвонил на богатую квартиру, мимо. Помаялся и двинулся к Турку. «Может, Чайка там, – уговаривал себя. – Нет – сразу развернусь. Тем более что с Костей сразу рассчитываться надо».
Чайки здесь не оказалось. Андрей соорудил вид, что тот ему крайне нужен… Любезничал с Клавдией Ивановной, потрёкал с Костей (он «торчал»). Спросил задорно, отгоняя всякое внутреннее слово:
– У тебя ширево осталось?
– Вторячок, – равнодушно бросил Костя.
– Не пропадать же… – Бодренько сперва вякнул, но тут же устыдился, пояснил: – Раскумариться надо, паршиво что-то.
День прошел гнусно. На другой Андрей поехал к Чайке пораньше. Тишина. Вернулся домой. К вечеру – предчувствие предварило, Андрей даже заподозрил, уж не наворожил ли сам – начало ломать.
Ныли кости: в берцах, предплечьях, локтях гулял червяк. Андрей подкладывал под ноги подушку, задирал их на стену. Проходило. «Сейчас начнется. Мочи его». Начиналось. «Ага! Так его, козла». Вставал. Ходил. Грудь раздирал страшный зуд. Сердце бунтовало, раздвигало ребра, продиралось сквозь них.
Ложился. Отпускало. Сжимало льдистое ожидание. Тело ни о чем ином не позволяло думать. Каждый кусочек кожи, изгиб сустава, молекула крови высоким напряжением были подключены к мозгу.
Заходил в комнату родителей. Назло телу, ломая его, ненавидя, спокойно, привередливо обсуждал теленовости. К ночи мать почувствовала. Испуганно втиснулась в комнату.
– Тебе что-нибудь надо? – спросила болезненно.
Андрей вскочил с кровати, горячо заговорил:
– Мама, мне ничего не надо. Мам, ты пойми. Мне совершенно ничего не надо… Ты просто выйди из комнаты. Спокойно развернулась и пошла. – Андрей подскочил к ней. – Посмотри, как это делается. Шажками, правой, левой. И пошла, пошла.
Мать хрюкнула, усеменила.
– Ты же видишь, как прекрасно у тебя получается. Ты же поразительно умный человек, – верещал в пустоту.
Заходил отец, молчал. Андрей закрывал глаза, немотствовал. Это было невыносимо… Заснул только к утру. Проснулся и сразу начал ждать. Нет, тело было вменяемым.
– Только ничего не говори, – сразу предупредил мать.
Понял, это всего лишь прелюдия, даже легкая репетиция. «А может, на том и завязать?» – спросил себя. К вечеру нашел Чайку, сделал заявление:
– Ломало вчера.
– Ну и как?
– Ничего, терпимо.
– Будешь?
– Буду…
Появился Федор Палыч. Поехало колесом. После его приезда и возникла та ссора, и Андрей начал работать…
От прокола Румянцев сник. Теперь вынужден был что-то делать, фиаско давило существенно. Ворошил много, но долго ничего не давалось. И ахнуло – Ширяев. Даже сдержаться не сумел – у Чайки пребывали – пропел, лаская в груди восторг:
– Черт, похоже, есть клиент. – Подумал. – Только там крыша мощная.
– Карточный долг свят, – ожил Чайка.
Два дня Румянцев смекал как все обустроить благопристойно. Сообразил, без Пети не обойтись. Ему и позвонил. Петя ужаснулся, когда прибыл, несмотря на то, что ведал от матери Андрея о происходящем. Было отчего, Андрей высох, пожелтел, приобрел изнуренный, отталкивающий вид. Сам видел. Но странно, иногда это нравилось.
Встречу Андрей обосновал денежной нуждой. Сумму попросил небольшую. Петя предложил выпить.
– Не пью, – сообщил Андрей, – колюсь.
Петя мертво смотрел на друга.
– Ну, чего ты, – усмехнулся Румянцев. – Все нормально.
– Перестань. Я Чайке глаз на жопу натяну.
– Успокойся, ты против Чайки – вша. Дело есть до тебя…
Схему операции задумали аналогичную первой. Румянцев создает образ перед Петей и Ширяевым, будто обратно вник в бизнес. От Ширяева нужны некоторые технические детали. На этой почве происходит одно-два свидания и затем, якобы по удачному завершению сделки, устраивается обмыв. Работает Андрей в паре с Сашей – Федор Палыч с Чайкой засвечены. Ширяев повяжется несомненно – из чувства старой привязанности и вины. Главная задача – заманить в казино. Там все будет обустроено так, что Ширяев выиграет – есть своя девица, крупье – а Саша проиграет. Уже на богатой квартире, как логическое завершение, игра продолжится непосредственно между ними. Схема накатанная, с большим вероятием успеха.
Однако охваченный азартом мести, вожделея дух результата, Андрей совершил очевидные просчеты. Не предусмотрел он присутствие Пети и его страсть к острым штукам. Даже когда процесс вышел на решающий взъем и прокол обнаружился, тревоги за приподнятыми эмоциями не различил.
Кончилось все до смешного закономерно. Ширяев не избежал казино, не отвертелся от выигрыша, но на этом исчез. Остальное проделали с Петей, который, кстати, и в казино проиграл. Андрей уже ничего не мог сделать. Когда на богатой квартире пошла серьезная игра, вмешиваться не имел возможности, не принято, игроки уединились. К утру, с завершением дела, Петя имел жалкий, разве не страшный вид. Румянцева тряхнуло отвращением к себе. Он и результатом интересоваться не стал, не имея сил больше ломать роль. Собственно, ничего и не оставалось, как вычеркнуть себя из жизни Пети.
Не дал этого сам же Петр. Через день он явился и видимой удрученности не показывал. Ситуация была невыносимой и Румянцев без предисловий признался:
– Выходит, Петро, тебя я подставил. А хотел Ширяева. – Развел руки. – Так уж вышло.
Андрей подошел к пиджаку, достал деньги.
– Вот моя доля, забери…
Вчера перед партнерами причитал:
– Мужики, не по делу получилось. Нельзя Петьку – он мой друг.
– Клиента, Андрюша, ты вел. Варианты были. Мы только исполнители… Возьми лавэ.
– Ну, хоть за половину. Того лоха уважили!
– Нет, Андрюша, обстоятельства.
Постреливало в груди, а руку за деньгами протянул.
Андрей положил деньги на стол, перед Петей. Тот помолчал, сказал:
– Половину возьму, тебе бабки нужны, я понимаю.
– Бери все, ты же круто влетел.
– Не так уж страшно… Знаешь, мы ведь въехали, что ты нас поиметь решил.
– Не гони, Петя, – скривил лицо Андрей.
– Точно. Когда в казино приехали. Там у Ширяева приятель, он Сашу знает.
– Так какого рожна! Неужели ты думал, что я тебя хотел подставить?
– Черт его знает, как-то все получилось лихо… Вообще-то я не понимал, что столько проиграю. Ну, думаю, скину все, что с собой. В долг сперва не хотел играть.
– Забирай деньги, – Андрей тронул вторую половину.
– Нет, оставь, ты не при чем.
Андрей замолчал, Петя попользовался:
– Ну, ладно об этом. Что дальше с тобой будет?
– Тебе-то что… все нормально, – ноздри Андрея ходили.
– Не нормально.
– Еще поведай, что специально проигрался, чтоб меня подхарчить.
– Нет, конечно. Но…
– Только не надо, – скривился Румянцев.
– А что надо? – уперся Петя. – Ты видишь, что происходит? Давай что ли в больницу, если сам не можешь… Андрюха, у меня мужик есть, психиатр.
– Петя, ты знаешь, я человек умный. В себе разберусь лучше любого психиатра. Все, что делаю – делаю не просто так.
– Да брось ты – умный! Может, ты и интеллектуальный, но не умный. Ну долбануло по жизни, ну баба. Что теперь – мир в копейку?
Андрей вспух негодованием.
– Ты что, серьезно думаешь, будто все из-за бабы?
– Да кукушку не слушай!
Румянцев хотел друга послать, но враз опал:
– Нет, Петя, тут что-то не то. Не из-за Светки… Сам не знаю из-за чего.
Петя вцепился:
– Ты же видишь, это не твое… Да что там, уж мне куда ни шло, но ты! Ну бери себя в руки, Андрюха!
И вдруг так хлынуло в горло Румянцева, такой силой дернуло голову, что выпрыгнула из мозга слеза и набухла в оке, лишь неимоверным усилием остановил. Бросил голову вниз, охватил руками. Молчал, боясь через голос уронить рыдание. Петя понимал, замер. Вскоре Андрей поборол себя, заговорил, руки раздвинул, слезу не сдержал, поехала по щеке, голос корежило:
– Спасибо, понятно, Петя за заботу… Что-то я размяк. Эта штука, скажу тебе, нервы тревожит… Да и вообще, знаешь, вроде бы потаенное слово некому сказать.
Поднял голову. Лицо высохло. Взгляд на Петю не попадал, но был твердый.
– Я справлюсь. Не надо меня дергать. Иди, Петька.
После ухода друга озлился. Поехал, кольнулся. К вечеру, однако, затосковал, и вдруг будто с неба грянуло – полтора месяца не видел Артема. Это было так неожиданно, что укора не почувствовал, только удивление.