Было очевидно, робела. Когда портрет закончила и показала, Палыч сообщил:
– Я специально выдерживал, чтоб дать закончить портрет, а теперь освобожусь. Вынужден признаться, что… ну… я к тебе неравнодушен. – Засуетился, оправдывался: – Ты мне как раз не нравишься. Потому что влюбился. Организм, разумеешь ли, еще живой – такого подвоха я не предвидел.
Умом Светлана этого никак не ожидала, но ведь нечто заставляло делать всякие штучки! Встрепенулось тело, что там говорить.
На запрос ответила, но не грех обрисовать детали. В момент произнесения Палычем слов гражданка сидела на диване. За последним звуком сию минуту встала. Взгляд был соединен с окном. Следуя ему, двинулась вперед. Подле окна остановилась. На фоне правильного светового пятна обозначился напряженный силуэт. Рука медленно поднялась, тронула ткань сперва легко, потом смяла безвольную занавеску. Женщина развернулась.
– Что тут сказать? Вряд ли смогу ответить взаимностью. Мне остается, выходит, попытаться вас в себе разочаровать… Следовательно, если хотите переспать, я согласна.
Кино, словом. Федор Палыч, следуя жанру, сыграл желваками и подошел к мольберту. Поделился:
– Нда. А вот на портрете, в противоположность прототипу, и вправду осла не различить.
Далее сухо попрощался, и Светлана ушла.
В те дни легли ядреные снега. Запах, другое дело, был не зимний, но думалось о России. Женщина неделю просидела в гарнизоне. Беспробудно и благонравно гуляла. Очень приятно было хрупать, проваливаясь, бугристым настом, отряхивать с кустов прохладный, тяжелый хлопок – ветки выскальзывали из-под него, долго качались. Небо было грифельным, дома немытые, окна жемчужные, туда не хотелось.
Приехав наконец в Будапешт далеко за полдень, вошла в офис и нагло смотрела на Палыча. Тот был равномерен и взгляд отнюдь не прятал. Обратно стала периодически посещать. Через неделю, Вовик был в отъезде, он что-то Свете рассказывал, затем постно произнес:
– Кстати – все откладывается сказать. Пытался доморощенными способами в тебе разочароваться – не получилось. Придется уступить твоему предложению.
В постели человек был умел и неинтересен. Вероятно, действительно влюблен – вдруг начинал говорить идиотские слова – это не шло ему. Если бы не что-то неизбывно страшное, выглядел, пожалуй, жалко. Света видела, ведет ее нечто непонятное и, несомненно, гадкое. Оно представлялось радужным, будто масляные пятна на поверхности воды, влекущим.
Свидания устраивали раз-два в неделю (при отсутствии Вовика), однажды Света поинтересовалась:
– Я слышала, ты наркоман.
– Был, теперь нет. Хотя пользуюсь порой… Андрей рассказал?
– Хочу попробовать.
– Отчего же, это даже хорошо, – прогугнил Федор Палыч.
Дал кокаину и вышла ерунда – смех. Больной, без удовольствия. Если что и понравилось – собственная отчаянность.
***
Тем временем пошли настоящие дела. В России вышли почти одновременно еще две статьи в разных изданиях. В них произносились и обыгрывались конкретные венгерские фигуры. Агрегат фыркнул. Любопытно, что Света распознала свои мысли, но из упомянутых имен только слышала одно. Побежала к Паше, сунула журналы, тот полистал и пожал плечами. Женщина сделала стойку.
– Господин Иволгин, – напористо сказала в трубку, – вы очень ловко угадали мою темную душу и сделали мэнэ мавром, но как человек мнительный и капризный, нагло допускающий о себе немалое мнение, я имею к вам слова…
После оправдательных завитков абонента высказала суть:
– Вздорность моя вот в каком наклоне. Вы опрометчиво допустили позаниматься отсебятиной, и я довольно резво взялась за дело. Вхождение в общество, уверяю, приобрела. Представьте себе, Павел Игнатич рекомендует меня весьма зычно и ведет довольно толстый разговор о выставках и прочем. Я по беспролазной глупости, сделав лицо, пардон, сковородкой, начинаю и авансы давать! Тем более что есть действительно приличные ребята. И что же! Вы полагаете, последние две писульки до народа не дойдут? Какие-то таинственные имена, я слыхом не слыхивала. Меня же обязательно спросят!
– А вы ничего не бойтесь, – сипло артачился Иволгин. – Это даже великолепно, что они неизвестны. Историю этих имен я сейчас расскажу, вы так ее и излагайте. Это даже сделает вам реноме тщательного изыскателя. Шерше ля фиг, любит говорить наш благодетель.
И Света рванула. Залихватская повесть, поведанная наставником, выявила метод. Приоритет отдавался личности, судьбе, а не мастерству. Светлана начала доставать своих подопечных относительно подноготной. Выяснилось, что это крайне увлекательно. Оказалось, особи прекрасно ориентируются в приоритетах и с удовольствием демонстрируют изнанки. Обнаружилось, что, скажем так, интервью приятно пропитываются чреватыми штучками. Наконец выявилось, что оные занятия, противно вниканию в чистый предмет, дают простор жадному воображению.
За пару месяцев Светлана изготовила несколько чудных, как ей казалось, сочинений. Она беззастенчиво придумывала характеры, вплетая их в канву изобретенной же, порой нечаянно приблудившейся идеи, прилепленной к творческому стилю фигуранта. Все истории казались совершенными, и с тщательно подобранными иллюстрациями виделись сочинительнице законченными и впечатляющими. «Искусство – это профессиональная ложь, ложь непрофессиональная – дилетантство», – маячила сентенция Владимира Ильича. Под профессионализмом в своих кунштюках Света разумела всякие искусствоведческие нашлепки, ничуть не стесняясь передергивать.
Пересылать творения не стала – недолго оставалось до отпуска – постановила за содеянное биться. «Я вам покажу ширмачка! – распаляла себя. – Постромки-то отщелкаю! Костьми лягу, а ни единого имени не уступлю, ни запятой. Я вам такое искусство наворочу…»
Период был замечательным: насыщенным, творческим. В организме Светланы постоянно озонировал привкус торжества и нетерпение. Они жирно подчеркивались затяжной, слишком обусловленной весной, под которой сидела Европа, поразительно неотличимыми солнцами и небами, ежедневно попирающими планету, отвратительной аккуратностью дорог и местностей. Красиво-мерзкой отчаянностью, в которую окунулась наш персонаж.
Довершающую лепту вносил в нетерпение Артем. Пацан заболел ностальгическим неврозом.
Все началось с сугубо ребяческих дел. Отношения между русскими и венгерскими детьми повторяли отношения взрослых. В целом местная ребятня проявляла к русским снисхождение и интерес, но когда доходило до личного, хозяйские амбиции выпячивались. Иринка, дочь Михаила, пятнадцатилетняя миловидная девица, до размолвки родителей и отъезда в Россию дружила с местным мальчиком. После полугодовой отлучки парень бог весть отчего разонравился, Ирина перестала согласоваться со статусом. Мальчик такого хамства спокойно перенести не смог и начал доставать всю лимиту. В ход пошли оскорбления, угрозы и прямое рукоприкладство. Более месяца гарнизон находился в осаде. Артем проявился зайцем: школа, улица, Венгрия превратились в кошмар. Самое печальное, что взрослые ничего не могли сделать, венгерская детвора их враждебно игнорировала.
Румянцев как раз продолжительно отсутствовал, тогда вмешался Федор Палыч. Он приехал с венграми из фирмы и своими молодчиками. Что посулил неведомо, но местные стали как шелковые. Однако пережитый Артемом страх прочно пропитал воздух страны, парень скулил о России.
И последний штришок, капля семиведерная, бревно – срам, дурная, оголтелая выходка.
Однажды на свидании приспичило Светлане вкусненького, бросила лениво:
– У тебя сладкое есть? Что-то вдруг поманило.
Федор Палыч пожал плечами, пошел смотреть. Вернулся:
– Нет, я сам не охочь. Сгонять?
– Не надо.
Не надо и не надо… Однако скоро Федор Палыч подивился:
– Слушай, а мне и самому захотелось, схожу.
Вскоре бормотнул звонок. Светлана в халате отворила дверь. За ней стоял Румянцев. Екнуло, но тут же отпустило. Не удивился и тот.
– Дома? – кивнул в глубину.
– Проходи, сейчас придет, – спокойно (даже понравилось) пригласила она.
Федор Палыч Андрея, вернувшись, не смутился ни на долю, заметил:
– Как чувствовали, что ты придешь, за сладким сбегал.
Попили кофе, мужчины что-то обсудили, Румянцев ушел. О нем не произнесли ни слова.
Не это, если взвесить, дальше так себя бы не повела. Но однажды – в офисе встретились – Румянцеву было по пути довезти Свету до дома. И блажь, вдруг хлынуло в машине ощущение соучастия, чуть не дружбы. Вывернула, когда доехали:
– Андрей, просьба. Кое-что сочинила, посмотри, нужен посторонний глаз.
– С удовольствием.
Дома начала себя рассматривать – с чего это вдруг? Несколько дней было не по себе… Румянцев появился:
– Почему показала мне?
– Тексты твоих песен, явная литературная умелость.
Румянцев:
– Написано грамотно и даже красиво. Но… это очерки, я не понимаю, как ты хочешь их употребить.
– И не надо.
Затеплилось в глазах мужчины:
– Вообще, забавно наблюдать. Я что-то в тебе предполагал, но всю явно не разглядел.
Это «забавно» и всколыхнуло:
– Господи, Андрей! Что ты мог разглядеть, когда кроме себя в жизни никого не видишь!
В каком далеком прошлом была сочинена фраза, сколь многажды и бурно мысленно произносилась. Как давно забылась и какой тональной, неуместной получилась. Отсюда и пополз на Румянцеве уголок рта в гнусной улыбке, зацвел в ленивых ресницах иронический огонек.
– Это верно. Однако посуди – штука я невеликая, но рядом. А дальше людишки не менее утлые.
– Не уговаривай себя. Трус, оттого и людей не пускаешь.
– Опять верно, люблю бояться. – Румянцев убрал улыбочку. – Только с тобой этого не получилось.
И вот! Голову вскинула:
– А давай-ка я тебя пощекочу по старой памяти, попужаю малость. Как говорит Голливуд – ты понимаешь, о чем я?
Ну куда было деться от этой мерзости! Понятно, что угроза Румянцева, сделанная в гостинице, след оставила, шельмовала. Но…
Удивительно, даже не стыдила себя позже, отдалась бабской бездумности. Даже несколько светились эмоции.
***
Однако висела на небе звезда, пришел телефонный звонок. Игорь Николаевич требовал прибытия, наворачивались конкретные шаги. Мгновенно подался ростом Артем, Светлана быстро сладила с Вовиком – «через день, нет, через час буду звонить» – и распахнула котомки. В начале мая обняла родителей.
– Агент по кличке Мальвина прибыл, – поддела товарищ чуть не угрюмо по телефону Иволгина, – ждет указаний.
– Опять, опять вы давите, – застонал Игорь Николаевич, – а нам-вам-нам предстоит такая деликатная, я бы сказал, деликатесная миссия.
«Время испеклось. Народ созрел», – сообщил «фу» и через три дня увез в Москву.
Эти три дня Света штудировала материалы, приготовленные Иволгиным. То были обширные письменные приложения к иллюстрациям, живописующие терпкость жизни и профессиональные достоинства трех уже упомянутых в статьях художников и еще стольких же помимо них. «Ох и дура», – возомнила о себе Светлана. Отрадой было то, что в своих опусах она точно уловила стиль, даже выполнила их менее водянисто, более изящно, красочней. И, нельзя исключить, это подвинуло не показывать свое Иволгину, а действовать напрямую через Наума Антоновича.
В Москве начала происходить бяка: Наум Антонович затеял дурацкую возню. «Выход должен быть широким, – обусловил он присутствие странной на вид мадам. – Она позанимается вашим обликом». Мадам сама выглядела мало не идиотски, живо воскрешая словосочетание увядшая женщина-вамп, но обозвала себя стилистом.
И завертелось. Рауты, вернисажи, презентации, обеды, какие-то кухонные посиделки. Наум Антонович был вхож и слушаем. Даже мэтры, говоря с ним, сдвигали корпус и щупали локоток. Домогающиеся словесили и трясли бородами, женщины переступали ногами и извергали звуки. Света в свою очередь много и витиевато говорила, кокетничала и улыбалась, делала позы и жесты.
Наум Антонович указывал глазами и подначивал – вот этот, нужно упомянуть то-то и то-то. Агент принимала осанку, воодушевлялась, намеренно точно функционировала. К ней подходили и заводили разговор. Света с готовностью подхватывала обращенное слово, увлекала в русло, растягивала до темы, муссировала. После очередного захода, почти раболепно взирая на Наума Антоновича, с отвратительной регулярностью интересовалась: «Я правильно держусь?» Тот все больше мрачнел.
– Сегодня будет одна личность, – погладил как-то по плечу девушку. – Нужнющий товарищ. Австрияк. – Дополнил с досадинкой: – Надеюсь, хоть тут вы перестанете ломать комедию.
Объект был неправдоподобно хорош. Яркий ариец сочного возраста, роскошноволосый блондин с голубыми глазами, необычайно стройный, аристократичный. От товарища веяло холодом. Впрочем, со Светой вел себя галантно и просто.
На другой день в положенный час позвонил Наум Антонович:
– Я предлагаю, родимая, взглянуть в окно и отметить совершенно непотребную роскошь атмосферы. Так продолжайте же мою мысль… – Захихикал. – Ну же, нас ожидает экскурс на природу. Кстати, и наш новый знакомец поприсутствует.
Светлана буркнула:
– А он не голубой? Уж больно красочен.
– Господь с вами, – испугался Наум Антонович, – проверенный товарищ. Собственно, вы меня в какую-то совсем странную хламиду облачаете.
– Облачаете-то, пожалуй, вы меня. Даже и буквально.
Наум Антонович тяжко вздохнул:
– Право, я не заслужил.
Света мухой почувствовал себя виноватой:
– Да я не перечу. Но хоть покапризничать не премину. Терпите.
– Люблю я вас, Свет очей, – засмеялся Наум Антонович, – не сходя с места удостоверяю. И преклоняюсь. И часам к трем подъеду. Простенькое что-нибудь накиньте, с собой чего возьмите. Там дача будет, вернемся завтра.
Привезли шайку сивых мужиков и их жен, одетых в хлам и бриллианты – господина Гехта должны были подвезти позже – в место богатое. Кругом были навалены груды отличного, девственного воздуха, сермяжной флоры. Ретивое солнце надежно сидело в свирепой синеве, уместно обсаженное помидорами облачков.
Надел и дом выглядели обширными, умеренно ухоженными и не фешенебельными. Хозяин – его, как и некоторых, Света знала – когда народ выбрался из двух автомобилей весело настаивал:
– В первую башку жрать! Бабы, на конь!
Светлана после утреннего назидания озаботилась мечтой о приемлемом туалете и лучшего не придумала, чем купить спортивный костюм. Теперь она выглядела неприлично ярко и нелепо. Впрочем, и платьишко с собой взяла, но сразу переодеваться постеснялась, оттого и прилипла к хозяйке, обустраивающей чревоугодие. Вокруг жужжали приятные разговоры, хозяйка мило издевалась над собой и благоверным, и было славно. Споро приготовили закусь – речь шла всего лишь о предвариловке – но закусывали долго и хмельно.
– Теперь млеть, – распорядился хозяин и полез из-за стола. Светлана увязалась за двумя мужиками, шагнувшими в сторону реки, ухватив обоих под руки. Один, сочногубый, так затейливо и обаятельно копался в своей бороде, что женщина не могла убрать желание и самой запустить туда пальцы.
На небо упала легкая пелеринка облаков, солнце прищурилось, и Света зачем-то постоянно на него взглядывала. У воды дружно плюхнулись на невысокий крутой бережок, зашебаршили разговорами. По небольшой степенной речушке кружились плевки пены, отчего та приобрела небравый вид, и Света закручинилась. Обнаружила себя в обществе, только когда один из собеседников упомянул Наум Антоновича:
– … так что прогоришь ты, Славик, со своим либерализмом. Поужали крупные-то деляги меценатство, поховали гаманки, вшивота, эвон, возится. Только имя потреплешь… Вот Наум, какой был талант, а ума все-таки больше нашлось, не побёг за удачей, идейность в чулан запихнул, в сторонку и от крикунов, и от ортодоксов отодвинулся. Приглядывался, понадергал коллекцию там-сям. Теперь дождался важных времен, толстые обратно на стоящее искусство оглядываться начали, и Наум из засады выполз.
Светлана вяло поинтересовалась:
– Слово талант было уронено. Хотелось бы наблюдать связь.
– Вот-вот, молодым и невдомек. В свое время Наум не хуже Целкова рожи конструировал. Впрочем, от марания он давно отстранился. Не знаю, может и амбиции здесь при чем. А скорей национальность.
– Не знала, – подивилась искренно. – Право, даже не подозревала.
– А я вам, Светочка, рекомендацию изложу. Вы к хозяйке подсуетитесь, у нее пара картинок Наума есть. Только вы на какой-нибудь загогулине езжайте. Там с ними что-то романтическое связано, и Сонечка любит вынимать их с томными пояснениями.
– Они что у нее – не висят?
– Так прохаживается народишко в отсутствие по недрам. Время такое, ныкают приличные вещества.
– А чего же в Москве не держат?
Борода гулко хихикнул:
– Я полагаю, там для томности антураж неподходящий.
Надсаживаться Света не стала, как только возвратились, прилипла сокровенно к хозяйке и пояснила жест:
– Сонечка Михайловна, родименькая, мне сказали, чтоб я подъехала к вам на загогулине относительно картин Наум Антоновича. Ничего придумать не могу, умоляю, покажите.
Та немедленно улыбнулась и с премило заговорщицким видом повела в дом.
С картин перло мастерство. После досконального изучения их, сопровождаемого симпатичным изложением Софьей Михайловной романа с Наумом Антоновичем, Светлана разжилась приторной грустью.
Уж подъехал Гехт с русским господином неяркого, но не пустого облика, который представился журналистом. Их принялись усердно занимать, и Света, окутанная плотной оболочкой истомы, ковырялась в костре, разогретом хозяином под шашлыки. Он возился рядом с ней, ненавязчиво болтал. Тут же, безотрывно глядя в огонь, покачивался в кресле-качалке Наум Антонович. Втроем они давили из маленьких инкрустированных стопочек вкусный коньяк и было непереносимо хорошо.
Света вдруг мечтанула о Вовике, захотелось что-нибудь с ним поделать, потеребить волосы на голове, помять массажем. Тут же обнаружила, что тянется от нее к Науму Антоновичу подозрительная струйка родственности. Притороченная ей, углядев за колышущимся воздухом силуэт Гехта, подумала: «Что, Наумка, для тебя не сделаешь».
Брат хозяина, могучий работный мужик, кликнул, и хозяин усеменил потчевать Гехта и желающих баней, поручив Свете блюсти огонь – Наум от процедуры отказался, женщины на первый жар не претендовали – вкусно посидели вдвоем.
– Люблю огонь, – уверял Наум Антонович.
– А я дождь, – мечтала Светлана.
– Тоже хорошо, – соглашался дядя.
– Все-таки огонь предпочтительней, – после хорошей паузы важничал Наум Антонович.
– Да отчего непременно огонь! – соблюдала пропорцию Света. – Явление природы, что и дождь.
– Вот и нет, – ликовал Наум Антонович, – и, как художник, вы должны согласиться. Мистическую силу огня холст не удержит, а с водой проще.
– А я знаю, что вы серьезно писали.
Наум Антонович браво улыбался:
– Уж я пронаблюдал, посвятила Сонечка. И мнение?
– Вы обольститель. Софья Михайловна о периоде вспоминала вдохновенно.
– Признаю, приходилось сердца колебать, – с забавной лукавинкой изъяснял Наум Антонович.
– Что ж вы предмет оставили? Замечательная рука, – искренно огорчилась Света.
Наум Антонович вздохнул, согнал улыбку.
– Настоящий художник, Светочка, должен быть чокнутым или, на худой конец, дураком. У меня, к сожалению, этого не нашлось.
– Стало быть, я не совсем дура. Однако ответствуйте, неужели напрочь отошли? И не свербит?
– Сейчас нет. А еще десяток годков тому – случалось. Я ведь вмиг отломил, краски выкинул и теперь названия-то их не помню.
– Здесь ум уж слишком изощренный.
– Единственная категория людей, милочка, которые понимают в искусстве, это коллекционеры. – Здесь же Наум Антонович виновато кхекнул и оправился: – Амбиции, конечно, так это называется.
Светлана хмыкнула, вспомнив разговор на берегу. Наум Антонович между тем хмычок угасил:
– Хотя… это для посторонних. Я сам такую версию проповедовал, ибо наиболее лакомая. В действительности было сложней, обширней. Чтоб объяснить тогда, много говорить бы пришлось, а сейчас всего и не упомнишь.
– Так что от Гехта нужно?
– Пустяк да безделка. Дело в том, что Гехт представляет интересы одной фирмы. Я знаю, они затевают небольшую экспансию на наш базар. Хотелось быть в курсе.
– Промышленный шпионаж, – радовалась Света.
– Собственно, они особых секретов не держат, но для романтики давайте так назовем. И есть личное. Господин располагает некоторыми штуковинами, которые я бы хотел заполучить. На симпатиях, я подозреваю, проще разговаривать.
Вот и выпал момент, Светлана юлить не потрудилась:
– Игорь Николаевич требовал обойму имен. Реальных. Я привезла данные.
Наум Антонович безрадостно улыбнулся:
– Вы окончательно становитесь деловым человеком.
Через час – Света за этот отрезок ополоснулась, немного подышала баней (во хмелю жар досаждал) – гукнул клич к столу. Переоделась, нарочно небрежно прибрала волосы – зеркалу угодила. Вместительный стол под навесом кряхтел от благообразия. Рядом с Гехтом попасть не удалось.
Ухаживал за ней и разговором занимал журналист. Живопись не трогал, говорил больше о себе, иронически, и Света разглядела расположение. На пространство склонились сумерки, последнее золото шаяло в облаках, от душеугодия все осоловели. По распоряжению хозяина туго выбрались из-за стола, оравой отправились на речку, петь песню. Гехт сам нечаянно оказался рядом. «Ага», – подумала девушка.
Расположились у заводи на складных стульях и пиджаках. Брат хозяина с Софьей Михайловной чудно спели под гитару неизвестный романс. Выводили изрядно, ноты страдали, нахлобучивались, оттесняли пространство. Далее шли Вертинский, Галич. Наум по завершению очередного произведения сердито доводил до сведения: «Капитально». Все было шикарно и свежо.
Журналист, Гехт, Светлана невольно образовали фракцию – пустилась жеманничать. Затем аттракционы, гуляли втроем по берегу – бронзовый закат смутно озарял лица – и парень чувствовала себя донельзя уютно. Как и положено, журналист читал стихи, сплошь юморные. Света до костей хохотала, переводила Гехту – он плохо различал русские слова – занимался тот. Кончилось посиделками у костра. Пробрал гнус-кровопиец, но в размере – досталось австрийцу, что щеголял в шортах и все чесал голяшки. Спать ушли, когда засиреневел воздух. Шпионаж начался восхитительно.
Утром потчевали ухой – писец с братом хозяина под зорьку умудрились наковырять рыбешки. В Москву уехали до полудня, на фоне вчерашнего дня достойных прелестей не предвиделось.
***
Этот и два последующих дня выпадали пустые, мероприятий не предвиделось. Еще на даче Светлана предупредила, чтоб Наум Антонович занять ее не пытался, и остаток пятницы хорошо понежилась дома – ей сняли однокомнатную квартиру в Лужниках.
В субботу, однако, обнаружила скуку. С Артемом и родными поболтала, по магазинам пошаталась и быстро устала, делать, в сущности, было нечего. В том числе и поэтому голос журналиста, последовавший за телефонным звонком, оказался любезным.
– Вот видите, уж я и не выдержал. Впрочем, вы сами виноваты, поскольку оставляете только две недели. – Светлана на даче обмолвилась, что через пару недель уедет в Екатеринбург. Так она вытребовала у Наум Антоновича, далее будет наезжать по надобности.
Надо сказать, Павел Светлане понравился, его манера обо всем говорить с юмором и иронически о себе занятно сочеталась с простотой – угадывались и природный такт, и острота. Светлана уже обнаружила, что с ним хочется держать себя открыто. Вот и теперь после недолгого разговора, за прямым вопросом, чем она сейчас занимается, Светлана ответила:
– Ничем, пожалуй что и скучаю.
– Так вы прикиньте, две скуки уже тандем. Им можно хорошо людей поморозить.
Затем поведал, что у школьного товарища вечеринка, люди там обыкновенные, в настроение вмешиваться не будут, и угадал – на обыкновенных людей Светлана клюнула. Окончательно убедил, когда на запрос относительно приличий, связанных с отсутствием жены – семья Павла находилась на море – так доложил:
– В сущности, отчасти для отчета и прошу присоединиться, чтоб не возникало подозрений о скрытых намерениях.
Действительно, все было сердечно – Светлана, надо сказать, о москвичах имела стойкое мнение и впервые оно пошатнулось – чувствовала себя забыто привычно, из периода первого замужества, вернулось позавчерашнее настроение, хоть взошедшее на других дрожжах. Кончилось тем, что осталась ночевать у Павла.
Любопытное началось через день. Вчера безотчетно уйдя от него, когда спал, и потом, не отвечая на звонки, Светлана мало заботилась: история получилась хорошей и ладно, на том и крест. А нынче вдруг вспоминать вздумала.
Лез в память ночной, кожаный асфальт, покрытый испариной после вечернего короткого дождя, цепочки огоньков, облепленных коронами радужных брызг, близкое, начинавшееся прямо над головой небо, повисшее на гвоздях отчаянно блестевших звезд. И ясным фоном, облекая все остальное, пело впечатление о поразительной соразмерности ее с Павлом, звенело воспоминание о странно хорошем молчании, когда шли из гостей, ласковом понимании друг друга, о глубокой органичности, не допускающей ни неудобства, ни восторга, каждого жеста и прикосновения.
Сегодня звонком побеспокоил только Наум Антонович. «Обиделся, – думала Светлана. – И поделом мне. Да оно и лучше». Но жадный человек вострил ухо, бросал взгляды на телефон.
В три часа Наум Антонович заехал. Держали путь в выставочный зал, который арендовал музей, каковому главарь приходился консультантом, – музей сотрудничал с фирмой Гехта, он должен был оглядеть зал. В принципе, присутствие Светланы выглядело надуманным, но после осмотра планировались мероприятия и, чтобы запустить, приходилось пристегивать ее раньше.
– Очевидно, теперь и захватим ваши рекомендации, – сразу напомнил задачу Наум Антонович.
Папку Светлана взяла, но не отдала пока, а таскала с собой, дабы хоть какую прикаянность изобразить. Выглядело это идиотски, но настроению равнялось. Гехт был не мил, к тому же после приветствия особо не заговаривал и внимания соответствующего последней встрече не оказывал. В довершение он и от мероприятия отказался, сославшись на обстоятельства.
– Кажется, я верно папочку вам сразу не передала, с ней и восвояси придется удалиться, – досадливо изрекла Светлана.
Наум Антонович папку забрал и откровенно высказался:
– Погано, что Гехт уезжает. Приедет, правда, но через полмесяца.
На другой день, проведенный дурно уже с самого утра, ближе к вечеру позвонил Павел. «Я что-то не так сделал?» – спросил сразу после приветствия. Светлана ответила не тотчас, это было красноречиво, но она не пожалела.
– Все получилось мило, вы не при чем, – слова выскользнули еще более явственные.
– Да, ты права, я не при чем, – мрачным тоном согласился с диагнозом Павел и неловко, едва ли не по-детски попрощавшись, первый повесил трубку.
Светлана даже улыбнулась, но сейчас же подумала: «Господи, как стандартно они все себя ведут», – понимая притом, что вздорная претензия есть злость на себя, желание поколебать отвратительный гнет ситуации.
На другой день уехала домой.
На Урале шли дожди, Светлана много сидела дома и оттаяла. Часто ездила к сестре, с удовольствием возилась с племянницей. «Родить бы тоже», – не раз повторяла пустую фразу. Выяснилось, что змей-свояк – человек довольно страстный до семьи («Лорик, принадень вот тепленького, береги градусы»), и Светлана наполнилась сочувствием.
С Иволгиным принципиально не встречалась, Владимир Ильич уехал в Сибирь, за натурой, впрочем, и к нему Светлана после дознания о некотором соучастии в махинациях охладела. От теплой тоски общалась с Еленой.
– Ты такая счастливая, Светка. Полнокровной жизнью занимаешься! – верещала наперсница. – Хотя это всегда было предусмотрено. Сильно папа у тебя интеллигентный.
«Нда, – думала избранница жребия, – знал бы папа…»
Помногу говорила по телефону с Вовиком, пробовала рисовать – не шло.
***
Перед отъездом из Москвы Наум Антонович обещал звонить вообще и в частности. В звонки вообще Светлана сразу не верила и не дождалась, но унынием не болела – крохи сопротивления уравновешивали организм – однако, когда, по расчетам, воротился Гехт, а клич все не звучал, затомилась. Дошло до пакости, принялась казнить себя за неверные жесты и интонации. Прошли все сроки, и звонок таки последовал. От Игоря Николаевича:
– Я в стольную на днях отправляюсь. Если есть желание, можем компанию соорудить. И резон найдем, один из наших-ваших-наших подопечных собственную персону предоставил.
Не сразу Светлана поняла, что речь идет об одном из художников, которых они славили:
– Вот уж действительно любопытно взглянуть на образец, – сказала Светлана, наполнив голос сарказмом.
Москва улыбнулась прохладным ясным днем и не уняла беспокойства.
– Вы перестаньте хлыздить, – донимала в пути Иволгина, – Наум Антонович моего присутствия требовал?
– Голубушка, – юлил соратник, – кто же от вас может чего-либо требовать. Только на расположении процесс заквашен.
При встрече Наум Антонович первым делом отломил куш, процесс, видимо, пошел, и Светлана вдруг начала ломаться, пенять на излишество суммы.
– Вы деньги заберите, – настоял Наум Антонович, – это нас недоразумений лишит.
Недоразумений Наум Антонович лишал лихо. Объявил, что готовится «небольшой, достаточно интимный вернисаж», где будут участвовать и некоторые картины авторов, горячо отмеченных в печати нашей парочкой. Требовалось послужить белой ниткой. На прямой запрос относительно товарища Гехта, тоном не допускающим малейшего подозрения в интересе было изложено, что объект давно в городе и, по всей вероятности, чем-нибудь занимается.
Без проволочек были ознакомлены и с местом действия, дабы в процессе чего не перепутать. В сходных акциях Светлана уже участвовала и сдвига существа не ощутила. «Образец» в самочувствие поправок не внес, он был стремителен и аккуратно причесан.
Квартира, где прежде обитала Светлана, вернулась к хозяевам, и она поместилась в одной гостинице с Иволгиным, хоть тот обычно располагался у родственников. На второй вечер мужик пригласил в ресторан. Уныло посидели, и Светлана удалилась рано. Номер был двухместный, но соседки Светлане не хватило, и женщина, перебрав все вечерние занятия, вдруг скользнула рукой в сумочку, открыв глазам номер Павла. Однако дальше дело не зашло.
– Взоры открыть, негу убрать, служба зовет, – внедрил утром в так и не отпустившее настроение противно-задорный голос Иволгин.
По пути сообщил: «Заедем в редакцию». Там повидались с Сергеем Алексеевичем. Он ласково теребил руку, улыбался. Иволгин передал какие-то бумаги, когда вышли, Светлана не выдержала:
– Как соучастник профанации, интересуюсь спросить. Очередной пасквиль на венгерскую живопись?
Игорь Николаевич сочувствовать не соглашался, улыбочку не умерял.