Светлана, посидев, ушла спать, сын уже законно дрых. Без сна, но хорошо, надежно лежала. Вдруг обнаружила, ждет стука в дверь. Показалось, что Румянцев должен прийти: ему хочется поговорить, в продолжение вечера интонации мелькнули. Черт возьми, она и сама не прочь, даже юркнуло желание, чтоб мужик повел себя интенсивно… Но зачем? Да чтоб оттолкнуть. Ей богу, ни малейшей тяги к Андрею не наблюдалось… Румянцев не постучал, девушка мирно уснула.
Посмотрела однажды на его подругу. Приключилось на дне рождения у Палыча. Собралось прилично народу и народу приличного – по-совокупности обмывали коммерческую операцию. Прием удался. Поначалу чувствовала себя неуютно, щипала Михаила (из гарнизонных Касьяновы и он присутствовали) и претендовала шепотом: «Говори, что делать».
– Пожрать и выпить в первую голову. Народ ушлый и объедят в секунду, – успокаивал тот.
Когда атмосфера набрякла разговорами и начались хождения, Вовик по обыкновению приставал к нужным, а к Светлане подвел плохо причесанного гражданина Федор Палыч.
– Наши кадры, Олег Иванович. Выдающаяся русская художница. Какие люди за нами идут!
Это был депутат госдумы. Подруга Румянцева подошла сама. Светлана ее уже приметила, стройная, породистая, ни малейшего сходства с фото. Руку подала жестом свободным и точным до микрона.
– Мне хотелось вас увидеть. Очаровательный сын, они так хороши с Андреем вдвоем.
Говорили по-немецки. Прежде Светлана не задумывалась, а сейчас стало любопытно, как Румянцев ее подцепил.
– Я видела ваши картины. Это отличается от того, к чему мы привыкли.
Бесспорно Светлана произвела эффект, явно женщин равных ей и подруге Румянцева не нашлось. Ну-да, общность скользкая. Если бы Андрей, как выяснилось, не исчез со спутницей, вечер мог быть испорчен. Дома Вовик сетовал:
– А ты смотрелась. Многие глаз на тебя положили.
– И моя задача?
– Положить на них.
***
Жизнь тем временем окончательно отторглась от пустоты: письмо, весна. Минуты набухли содержанием.
Ничего не вышло с Юдит. Та настойчиво звонила и соблазнила на встречу, перед которой наше чудо ощутила себя этаким резидентом, предвкушала азарт тонкого плетения кружев шпионажа. Юдит в паре с неопрятным, высокомерным юнцом притащила гражданку в забегаловку, якобы эпицентр молодой художественной жизни столицы, где несколько затрапезных чудиков, за купленное Светланой пиво, нагло и неумно, испуганно, похоже, над ней издевались. Разведчица бегло ретировалась, кляня врагов и себя: «Пижонство! Оборзели до потери пульса… Мата Харя!»
Появились новые друзья. К Михаилу воротилась жена с дочерью, она оказалась сердечной и чувствительной. Света вмиг ее полюбила, а к Михаилу прониклась участливым возмущением.
Сошлась с Маргит, подругой одного из шоферов. Коля однажды привел деятельницу к той (Маргит жила у родителей и специализировалась по гарнизонным русским, Коля, кажется, был у нее третий кавалер), – Светлана сама донимала его, хотелось практики в венгерском и общения с местными. Как только переступили порог, мать Маргит, неспособно сидевшая посреди комнаты, начала квело улыбаться, а папа, чистенький дядя в безрукавке, незамедлительно достал емкую колбу со светлым вином и принялся угощать, уставясь Светлане в рот.
За столом новые знакомые снисходительно улыбались, папа затеял политические разговоры, и наша мадам покусилась учить их жить. Начала с гастрономии, далее присовокупила иные области. В довершение хозяйски походила по небольшому дворику, пощупала лозу, критически оглядела коз, свиней, отметила архитектурные изъяны жилища – венгры даже в деревнях, на достаточных пространствах, объемные, двухэтажные в основном дома ставят тесно. Выясняли корни конфуза и унялись замечанием мамаши: «Бог велел в тесноте жить». К интерьеру инспектор кардинальных замечаний не нашла.
Сразу после интервенции сдружились. Не враз Светлана поняла интерес к ней Маргит, хотя все оказалось просто: та случилась неисправимой болтушкой, наша же с вниманием дозволяла пользовать страсть, ибо все было интересно.
Семья Дьердь состояла в местечке на особом положении. Дьердь Лайош (венгры ставят фамилию вперед) располагал популярным на всю округу ремеслом, изготовлением каминных изразцов, и пользовался уважением. Как и положено, был католиком, а вот жена, хорватка, и дочь православными. Церкви посещали разные и кое-какие обряды справляли по-своему. Сказать по-совести, именно экстравагантность Маргит – пристрастие к русским, прыток оказался славянский ген – вызывала определенные взгляды аборигенов.
Из православных соображений Маргит часто ездила в одно обширное селение, там располагалась соответствующая церковь. Посещения только религией не регламентировались, в селении жило много знакомых и, главное, находился боулинг, в котором играть Маргит оказалась большая любительница и мастерица. Приучила наезжать в дислокацию и Светлану с вездесущей Ниной. Одна такая поездка и одалживает наше внимание.
Для полноты конструкции требуется вставить, что Маргит являлась весьма габаритным созданием, – не толстушкой, как Нина, но женщиной, коротко сказать, имеющей формы и плоть. Пришлось на момент, когда Света с Ниной находились в захватывающей фазе сражения в боулинге, а Маргит курила на природе, спокойно разговаривая со знакомым и не подозревая о грядущих коллизиях.
Итак, в окрестности оказался козел, замурзанное бородатое существо без признаков определенных занятий (впоследствии так и не выяснили принадлежность животного). Товарищ долго стоял в сторонке и пристально вглядывался в силуэт Маргит, которая очутилась к твари ровно спиной. Что разглядело животное в подобной позе женщины, навсегда останется во мраке, только вдруг оное не без форса фыркнуло и взяло старт. Через мгновение острые рога вонзились в дивные окорока нашей приятельницы. Маргит, звонко взвизгнув, прянула на мужчину, который, отдадим должное, устоял и даже поместил тело в объятия. Самое поразительное, что пока Маргит освобождалась от рук мужчины и разворачивалась в ужасе, козел спокойнехонько отступил на несколько шагов, затем воззрился в объект, видно, оценивая работу, и, сделав оборот, величественно потрусил прочь.
Света ничего этого не видела, ибо существовала в спортивном раже. От шара ее заставил оторваться перепуганный возглас Нины:
– Мама, убили!
Светлана резко оглянулась и увидела следующее. В дверях, в хлопьях лишенного истока света стояла Маргит. Она приподняла одной рукой юбку, присогнула колени и демонстрировала совершенно голый зад. Второй рукой прижала к левой ягодице какие-то тряпки и не давала тем самым распространиться обильно вытекающей из раны крови. Нечего и говорить, что все обитатели заведения, где-то человек семь, сгрудились подле экспоната. При этом потерпевшая имела чрезвычайно гордый вид, нарушаемый изредка искривлением губ.
Естественно, посыпались советы хирургического свойства и предложения пособничества в укрощении неудобств: один мужчина вызвался подержать в задранном состоянии юбку, ибо самой Маргит это делать было несподручно, другой содрал футболку и заменил набрякшие кровью колготки. Света послала Нину за аптечкой в автомобиль.
Надо признать, кровь остановили безволокитно. Разумеется, к этому времени еще и соседний бар переместился сюда и плотным кольцом окружал тело. Мужчина, который придерживал юбку, всем естеством давал понять, что порвет горло любому за посягательство на заботу. Светлана возилась с раной. Остальным, собственно, делать было нечего.
Искали доктора, его не оказалось дома. Маргит стояла – сидеть, понятно, ее не пускали – и демонстрировала всем обликом несправедливость жизни. Она стоически переносила удар жребия, поминутно согревая ход событий возгласом: «Нет, вы только подумайте». Впрочем, от остальных присутствовал поток советов, резолюций.
– Без шрама не обойтись.
– На такой роскоши за прыщик сойдет.
– Лишь бы седалищный нерв не потратить.
– Не гневи господа, откуда здесь седалищный нерв?
– Не скажи, у женщин это место очень нервное.
Дружно осудили фауну. Некто признал у козла вкус (напомним, Маргит располагала конфигурацией). Живой всплеск вызвала реплика, будто зверь доводился совсем не козлом, а козой. Возмущение Маргит приняло степень исчезновения дара речи. Кто-то пощадил пострадавшую, пообещав, что все-таки случился козел («рога выдают, у мужика внушительней», компетентно сообщил сердобольный) – козу, согласитесь, освоить не каждому по силам. Снова попеняли на бесхозность, послышалось замечание о насущности смены руководства колхоза. Мелькнули сюрреалистические заявки:
– Хорошо бы для следствия снимки сделать.
Раздалось предложение опустить юбку, но его без колебаний отклонили – рану тревожить нельзя ни под каким укропом. Кроме того, народ еще подходил. Как бы то ни было, появился доктор, Маргит увезли штопать рану. У населения трюк нашел самый горячий отклик.
***
Артемка на лето отправился на родину, Светлана изнывала от безделья и неведения, готовую статью обещали переслать с оказией и таковой не наблюдалось. Все настойчивей свербело желание позвонить Игорю Николаевичу самой, нужен был предлог. Предлогом явилась полная невозможность придумать таковой – с этим, конечно, нужно было что-то делать. Набрала номер.
– Господи, вот подарок, – обрадовался тот. – Когда вас ждать?
– К средине лета.
– Прекрасно. В июне статья выходит, как раз к вашему приезду.
Света пустилась было мямлить заготовки, но Иволгин пресек:
– Поговорим, разумеется! Я теперь вас не выпущу… Журнал заинтересовался. Жду вас с мыслями, заметками, жду кровно… – И от живописи разговор отворотил.
Света стала ждать июля. К поездке отупела. Лень было ворошить набравшееся, вообще заниматься чем-либо. Правда, сопутствовало и лето: выпало ражим, злым. Солнце подолгу застревало в зените, валилась с небес горькая жара. Пахло горячей землей. Дни и ночи стояли ровные, по ГОСТу. Иногда в ногах занимался зуд, хотелось ими сучить, как привязанному человеку. Словом, манило в Россию.
Родина облагодетельствовала. На второй день после приезда понесло к Владимиру Ильичу. Тот осыпал междометиями, подверг объятиям. Стонал от презента, отложил подарочные картины Светы – «с этим потом повожусь» – зашаркал в другую комнату.
– Вот, – протянул журнал, – ты становишься путёвым человеком.
Она кинулась шелестеть страницами, но Владимир Ильич издание отнял.
– Это после, с оттягом пожуешь.
Минутой позже объявил:
– А что мы здесь делаем? Погоди-ка… – Исчез, хлопнув дверью.
Обратно вернулся с такими словами:
– Нас ждут.
– Игорь Николаевич?
– Я никогда не сомневался в твоей проницательности.
Оказалось, Иволгин Светлане знаком. Видный товарищок на пятом десятке внушительной фактуры. Ерзало впечатление о лихом, но потрепанном потенциале – несомненный знаток женщин. Смотрелись глаза, переполненные лукавым, если не ядовитым взглядом, которые сильно оживляли вяловатое, потрескавшееся лицо. Совсем симпатичной была привычка трогать языком угол рта.
– Мы инцидент-то обмоем, – возликовал низкой октавой, раскачиваясь на каблуках и носках и щурясь от дыма. Ринулся наделять двух дам и мужчину, уже присутствующих, поручениями. Совершено к месту залоснились на стене медные пятна от наклонившегося солнца, и тонкая занавеска шафранно засветилась.
Посиделка понравилась – много спорили, как следует донимали. Прямо говорили: «Статья цепкая, бумагу не портит». Домой Светлана добралась поздно и сразу взялась за журнал. Обмерла. Практически ничего собственного в статье не осталось. Она тут же кинулась к телефону.
– Что происходит, Игорь Николаевич! – возмущению не хватало объема.
Иволгин обрадовался: «И прекрасно, и чудно, что вы сами позвонили. Мы ж забыли условиться. Как раз завтра… так, так, так… скажем, в полдень я вас жду у себя».
– Вы вот что, голубушка, – сразу убил при встрече, – готовьтесь ехать в Москву. Возражений я слышать не собираюсь, вот берушики в ушах.
– Предпочитаю Гондурас! – осердилась Светлана. – Перестаньте так со мной себя держать, я не матрешка. Говорите покуда целы со мной вразумительно.
– А вот они лапки – наверху, – смеялся Иволгин. – Славная моя, все делается по… фэ-э… законам нужности. Вам глянулась статья?
– Да, но причем здесь я?
– Притом, что если б не вы, статьи вообще не было. Притом, что нам заказан цикл статей, и теперь, душа моя, вся работа практически ляжет на вас.
– Цикл статей? – пролепетала Светлана.
– Именно цикл. Самый что ни есть натуральный, – Игорь Николаевич поднял палец вверх. – Я бы даже сказал, отъявленный цикл.
Света тронулась рядиться: она теперь видит, ее хватит от силы на абзац, о цикле, даже самом отъявленном, надо забыть.
– Милая, – соболезновал Игорь Николаевич, – то, что вы уже нарыли, хватит на полтора цикла.
– Вы же сами говорили, из моих измышлений даже статью нельзя сделать.
– Говорил, каюсь, – Иволгин виновато и смешно сморщился. – Ах, Светочка, сколько мы в жизни слов тратим попусту, какие чувства убиваем. Между тем на гробовой доске истины высечено: «Слово сказанное есть ложь!» – Улыбнулся. – Впрочем, это тоже ложь.
Светлана смеялась:
– Серьезно, что я могу сказать в Москве.
– В столице, воля ваша, вы будете слушать.
В престольную гражданка попала через месяц после отдыха на Черном. Дурным хохотом смеялась, вспоминая напраслину: впихивала в себя книжную муру, тужилась – ради чего. Между тем какие женщины-несоперницы округ терзали овалами, какие овевали субтропические дуновения. Что уж говорить про этих – что лапали взглядами.
В редакции взъерошенный человек деловито поздоровался с Иволгиным и долго не мог въехать, о чем стоит речь. Внезапно ожил:
– А-а! Без сомнения, надо продолжать. – Радостно хлопал по лежащим на столе кипам. – Вот – бронь.
– Это она и есть, наша надежда, – указывал ладонями на Светлану попечитель.
– Прекрасно, прекрасно, – бормотал редактор.
Леденило. Однако в коридоре встретили мужчину, который после рекомендации Иволгина отнесся сердечно. При расставании возникла такая фраза:
– Ну так что, до вечера, у Наума?
Вечером у Наума Антоновича – убоговолосый, преклонного возраста тщедушный дядя, характерный кустистыми, неприбранными бровями – Светлана первым делом была ошарашена содержанием чертогов, архаичных, вязких. В глаза перла дорогущая, отстоянная временем живопись. Первый вопрос, который здесь возникал, «сколько же все это может стоить?» Наум Антонович надолго приложился к руке женщины – возил губами, терся носом, трепал рукой.
– Просто уважили, облагодетельствовали насмерть, всемерно окрылен…
Ни пуха сомнения не оставалось, что товарищ вовлечена в загадочную заварушку. Стол («Вот и отобедаем. В приятном собрании организм поет») был накрыт на четверых. Сервирован по разряду Свете только по кино знакомому. Желудок у девушки действительно запел, но песню заунывную. Прислуживал чопорный гражданин где-нибудь депутатского облика. И отчего-то, как только вздохнул под женщиной витой, прилежный стул, слизнуло напрочь настороженность выпавшим соображением, уж если и умудрят эти люди пакость, то ароматную.
Владел разговором Сергей Алексеевич – это с ним познакомились в коридоре редакции – политические темы тревожил. Наум вставил:
– Мы и пощупаем нашу милую гостью. Как вы распорядитесь вашими ощущениями на сей предмет, имея взгляд практический?
– Рыба вкусная, теперь убеждена, – отвечала дама. – Насчет прочего, я человек, как вы заметили, практический.
– А?! – праздничал Наум Антонович. – Я же говорил, вы такого зверя еще не пробовали. Литовский рецепт. Заметьте, со страшной родословной.
Вечер был выдержан. Наконец за кофе, пыхтя сигарой, Наум Антонович ограничил обиняки, обращаясь к Светлане:
– Естественно, речь отнюдь не о пустяках. Те хороводы, что водил давеча Игорь, выразить пристало следующим образом. Мы делаем вам имя путем ряда публикаций. Становитесь специалистом по Венгрии. Далее, опираясь на ваши рекомендации, здесь в России в определенных кругах начинается сбыт западной, в частности, венгерской живописи. Рынок обнажается благодатнейший.
– Я вынуждена понимать так, что меня хотят ввести в игру, имя которой шулерство. За что такое презрение?
– Презрение, шулерство? Помилуйте, вот уж не ожидал. Давайте разберемся, что все-таки вас смущает?
– Разумеется, присутствие имени. Как я понимаю, вы хотите продавать некачественный товар, ставя на него определенный ярлык.
– Трезво. Несомненно, неприятный момент, и давайте сразу с ним покончим… Вопрос. У вас есть имя?
Светлана отрицательно сделала головой.
– Правильно, вам имя делают. В принципе, можете и не затруднять себя дальше. Хотя это нежелательно.
– Ну хорошо, – не сдавалась Света, – подставное лицо, марионетка.
– Звучно, – кхекнул Наум Антонович, – но мимо. Довод: вам делают имя, а вы уходите от нас и… пользуетесь. Мы рискуем, вы – нет… Теперь насчет некачественного товара. В сущности говоря, если поладим с этим, то остальное отпадет… – Мазнул языком губы. – Понятно, что специфика живописи с точки зрения цены – тираж. Творение художника уникально. Однако… – Въелся взглядом. – Да что канитель вить, пришла фотография и чудесно исполняет роль запечатления. Ну да, да, – разве не пылко пресек Наум Антонович естественное желание Светы возразить, рождение которого она обозначила взлетом бровей, – фантазия, игра образов, черный квадрат, который суть манифест воображению в противовес изображению. Все верно. Но… В отличие от литературы, скажем, и кино здесь нет движения. Есть сходное с музыкой – возбуждаются физиологические величины. Сюжет, колорит, пропорции осваиваются опосредствованно… – Уставился в женщину. – Следовательно, чтобы оставить живопись на уровне искусства, понадобился механизм, который и создает разность потенциалов для воображения. Этот механизм, сударыня – вранье-с.
Сударыня молчала. Вития воспользовался:
– Один наш общий знакомый нередко твердит такую фразу: «Не боги горшки обжигают, но среди обжигающих есть боги».
Взгляд Светланы метнулся к Иволгину и обратно, искреннее удивление звучало в голосе:
– Вы знакомы с Владимиром Ильичом?
– Я с ним, голубушка, изрядно знаком. Наш выбор очень не случаен. – Наум Антонович глубоко и постепенно моргнул. – Полагаю, высказывание это к живописи теснится как нельзя плотно. Только богами здесь числю не людей, делающих картины, а… создающих им стоимость, маршанов. Когда на аукционе покупают вещь, к примеру, за миллион, это не говорит, что она того заслуживает. Это означает, что ей присваивают цену. И среди прочего тут используют искусствоведение. «Микеланджело сделал критик, и, может быть, апостол Петр основательней, чем Христос». Вспомните Амбруаза Воллара, с него началось искусство как товар. Старый мастер стоит дорого, поскольку о нем сказано больше, но вовсе не оттого, что произведения и сказанное качественны. По большому счету теперь выпускник художественного училища может сделать равно, что столетия назад грамотей с академией. Как известно, о вкусах не спорят, их навязывают.
Вдруг Наум Антонович подался к Светлане и пламенно произнес:
– Послушайте, милая, неужели вам не хочется пощекотать амбиции претенциозных хамов! Вы видите в этом некачественное?
Света была растеряна. Вымолвила из женского вздора:
– Понимаете, сама по себе фикция, ложь…
Наум Антонович оперативно перебил, сопутствуя полным искренности, тем забавным, жестом недоумения:
– Полно, кому нужна правда? Вспомните, нет истин, есть слова и чувства… Впрочем, и правдивцу оная нужна, чтобы нашлось что продать.
Ведомая привередливостью, Светлана запустила:
– Вот-вот – продать. Так хамов щекотать или все-таки деньги?
– Продать – это не только деньги.
Гостья упрямилась:
– Вы прячетесь. Да признайтесь – всякий чтит деньги.
– Именно. Деньги, сказано, и дурак любит. Не хочу уподобляться.
– То есть вы не любите! – Светлана, сколь могла, изобразила сарказм.
– Нет – я их желаю.
Ничуть не скрывая раздражения, Наум Антонович задымил сигарой. Напомнил субординацию, утвердив нарочито издевательски: «Оставим, мон плезир!»
После мгновения молчания вернулся в прежнюю интонацию:
– И в довершение. В нашей дружбе предусматривается еще один аспект. Ваше имя, мы надеемся, сумеет поработать в обратном направлении, в самой Венгрии. Будет голое творчество, дадим только опорные точки. Где же тут марионетка? Даже не представляете, какая вы для нас находка. – Окончательно ставя особу на место, добавил безжалостно: – Уже и то удача, что вы из провинции.
Светлана не сумела достойно принять поражение и пролепетала неуверенно:
– Я-то вас как удачу рассматривать, положим, не стану. Побаиваюсь, знаете, удач – не ведаешь, как потом за них расплачиваться.
Наум Антонович откинулся на спинку кресла, шмальнул залп дыма.
– И напрасно, голубушка. Смело говоря, Зевс на Олимпе законов – закон равноденствия. Светлая полоса – черная, бог – дьявол. Нужны движение и вектор, без этого хаос… В человеческих отношениях импульс движения суть неравенство. Один неважный, другой красивый, третий больной, там женщина – это создает стремление, направление. А вот равноденствием здесь и является случай, удача.
***
Вовик задохнулся от восторга.
– Но как я был прав! Ты помнишь, что я говорил?
На ближайшее время снабдили литературой, и Светлана принялась за освоение как следует, однако обнаружила, что нового открывает негусто, имеющиеся знания вполне основательны. Впрочем, к особой пристальности ее не понуждали, Игорь Николаевич выразился так:
– Вы, милочка, питайтесь удовольствиями, на кой вам в ширпотребе ковыряться. Не переедайте только, от вас должный вид потребуется.
Планировалось выпустить за год три статьи – это должно создать звук – и к будущей осени организовать выход к потребителю. Товар, атрибутика уже будут приготовлены. Сперва Света к данности относилась с легкомыслием, пока на некоторые косвенные замечания Иволгина и Владимира Ильича не вынулось подозрение, что тут допустима афера отчаянного разряда – фабрикация картин. Гражданка перепугалась и устроила скандал. Игорь Николаевич на это учинил хлопанье руками по ляжкам и верещал:
– Это какое же мнение о нас вы составили!
Из вежливости Света почувствовала себя виноватой, но далее – сцена произошла перед самым отъездом – покрывалась сомнениями. Основанием здесь было неучастие ее в добыче товара. Уговорила себя за год ситуацию прояснить. Кстати, Вовик так и просто сделал предложение самой что-нибудь слепить «а ля мадьяр».
– Кому как не тебе карты в руки, – озарился он, на что наша краля возмутилась: «Перестаньте совать ваши карты! Кругом игроки, шулера».
***
Тем временем общие дела пошатнулись. На этот раз вело Вовика. Поездив по европейским просторам, узрев, какие это возможности, парень затосковал. Отсутствие свободы корежило предпринимательскую душу. К прочему выявился в Австрии старый приятель, года три назад капитально туда перебравшийся, обложенный на лихо человеку с головы до ступней самыми невообразимыми предложениями. Вовик находился в перманентном состоянии раздрая.
Он постоянно нудил на тему кабалы. Свете это было глубоко понятно и почти безразлично. Ее совершенно перестало интересовать постороннее, не иначе Вовик сам и, тем более, компания. А там спотыкалось.
Заводик лег на австрийскую дотацию. Отрасль, которой занимался лично Румянцев, держалась на непонятных Вовику вливаниях. Андрей и правда делал мало, его появления в Венгрии носили разве не отягчающий характер. Он обладал непонятной властью, оттого Вовику стал окончательно невыносим. «Гад первой статьи», – цедил невольник сквозь зубы. Еще пуще страшился Палыча – восхищение постепенно сползло – и возрастало внутреннее сопротивление этим людям.
Однажды его прорвало, произошло недалеко от Рождества. Приехал к Михаилу Федор Палыч и кликнули Касьяновых. Попили было обыкновенно, да градусами продырявленный потек Вовик, затеял излагать заначенные претензии на Румянцева. Претендовал неаккуратно, вздорно. Осердил Палыча. Тот взъярился, изрекал с блатными интонациями, жестами:
– Ты, заморыш! Голос в потный носок засунь! Если б не Румянцев, ты бы в помойной яме гнил, и не вякай больше ни в этой жизни, ни в загробной!
Вспышка была страшной, выперло черное, жуткое лицо. Федор Палыч себя быстро осадил, принялся извиняться перед Светой; выправил разговор, шутил, вел себя исправно, но от тяжелого не избавил. Вовик сник, стал тихим, затаенным и неприятным. Света его не жалела. И впрямь, выходка, еще с таким финалом, выглядела дико и грязно.
Вышла вторая статья. До того Игорь Николаевич звонил, докладывал всякие пустяки – леской играл. Сразу после статьи Света потребовала, чтоб взяли хоть одну ее фразу: «Это становится просто издевательством». Однако с ней поступили, как было сказано, благородно, окунули в дело, дали адрес своего человека в Будапеште. «Вас ждут», – осведомил Иволгин.
Резидент оказался беспокойным русским в возрасте (это уже начинало надоедать), решившим, что говорить со Светой удобней на смеси русского и венгерского. Выяснилось, что здесь живет давно. Он и точно ждал, но без радости, и поначалу вызвал у женщины недоверие, ибо обладал мещанскими манерами, отсутствием претенциозности, что не показательно для людей близких к живописи. Однако в дела ввел, и ровно от встречи с ним Светлана резко зажила.
– Можете звать меня Пал, – объявил Павел Игнатьевич при встрече и снабдил чашкой кофе.
На следующий день «Паша» повел подручную в некую студию. Как и в России, все было распахнуто, обозримо и Света сию минуту почувствовала себя в привычном рассоле. Чрезвычайно волосатый хозяин немедленно извлек бутылку вина (Свету уже останавливали под хмельком и строгости не учинили) и хорошо пообщались. С того дня она начала ездить в Будапешт практически каждый день, даже если никаких мероприятий, связанных с живописью не предвиделось. Ездила, как на работу. Нередко просто так сидела в офисе компании.
Вхождение в среду оказалось приятно пресноватым, поскольку общалась с определенным слоем – профессионалами, не обремененными почетом. Ей везде были открыты, респектабельный вид и аттестация, сделанная Пашей, надежно работали:
– Заметный искусствовед, автор шумных статей, очень интересуется. Обратите внимание, русские начали любопытствовать. Есть заделы относительно экспозиции, поговаривают о галерее.
Света на первых местах делала поправки, но умеренные.
– Да, что-нибудь к лету планируются шаги, – присовокупляла она.
Образовались приятельские отношения, один симпатичный тандем, мужа с женой, возила к себе показать личное. «Нет, тут на профессиональное замашек нет, но представление об уральской живописи получить можно». В целом все выглядело как в России – те же разговоры, манеры. «Живопись – это стиль жизни», – вспоминался Владимир Ильич. Начала задумываться относительно «обратного направления».
Светлана разглядела себя протиснутой волей обстоятельств в нехилый круг и расположившейся здесь комфортно. Окончательно перестали томить окаянность житейского моря и утлое оснащение плавучими средствами. Наблюдалась готовность к исключительно самостийным движениям. Забравшееся под кожу еще в отрочестве напутствие «получится», нет-нет и звучало в извивающемся существовании.
Не обрывала Света и старые привязанности, уместно воспроизвести один случай, который сподобила Маргит.
Уже упоминалось, что товарищ являлась гражданкой набожной, но своеобразного пошиба. Если религия строга к пикантным проявлениям плоти, то Маргит в этом русле канонам не следовала: падка, извините, случилась на ниву сладострастия. Компенсировалась девушка, блюдя исправное покаяние. После этих акций Маргит становилась покойна, светла и молодела неуемно. Глядя на подругу, и Светлана разжилась дурной идеей подвергнуть себя обряду.
– Слушай, Марго, – пристала однажды, – а как бы мне подсуетиться.
– Пожалуйста, – облагодетельствовала Маргит, – если есть в чем исповедаться.
– Найдем, – обнадежила наша. – Только я ведь не прихожанка.
– Мы не католики, у нас строгостей нет. (Света уже установила, тут была важная причина духовного выбора Маргит.)
Через некоторое время подруга повезла ее на исповедь. Ничего примечательного в обряде не оказалось. Ни сама церквушка – она не шла ни в какое сравнение с католическими соборами – ни клетушка, куда поместили Свету, на торжественность не претендовали и к откровениям не располагали. После исповеди даже в зеркало смотреться не стала: об омоложении и прочем разговаривать не приходилось.
Однако продолжение имелось. Приехали как-то в селение пошвырять шары. Во время игры пошла в бар, пить хотелось. Села за столик. Подошел мужчина. Света вскинула голову, это был священник, которому она исповедовалась, но в мирском, хоть и со скромненькой панагией.
– Я могу с вами поговорить? – попросил он.
Женщина указала на стул рядом.
– Пойдемте в библиотеку, здесь я неволен находиться.
Поговорили о незначительном, священник в основном приглашал почаще посещать богоугодное заведение. Но в конце…
– Вы знаете, нам положено разбираться в людях, – сказал посредник, – и я вижу, что вы светлый человек. Рекомендую вернуться на родину.
Свету ужалило, вскинула глаза вопросительно. Священник объяснил:
– Люди, с которыми вы связаны, они… – он замолчал, явно подбирая слово, – они опасные, не дадут жить как нужно.
Вслед разговору поволокла Маргошу домой, плясала славная жуть. В машине произвела допрос: кого еще возила на исповедь?
– Николай, – испугалась Маргит. Подумав, добавила: – Кажется, ваши еще некоторые были.
– Узнай, – приказала Светлана.
***
На традиционном фуршете в день рождения Палыча Светлана была вне конкуренции. Ясно видела, что события прошедшего года, наделив раскованностью и, может, ловкостью, подвинули к состоянию, которое пусть отчасти совпадает с понятием совершенство. Румянцев присутствовал, постоянно исчезал, но и он высказался:
– Признаю, наш разрыв тебе к лицу.
Федор Палыч завел такой разговор:
– Ровно год назад я излагал просьбу позаниматься моим портретом. В сущности, ты (Света настояла на таком обращении) разлучаешь меня с семьей. Если помнишь, я на портрет возлагал надежды.
– Я не против, у меня масса времени, – не раздумывала Света.
Взялась за портрет. При этом начали происходить странные вещи: принялась делать длинные монологи, запускала ернический тон. Говорила, например:
– Я должна предупредить, что вы идете на риск. У меня теперь неустойчивый период и в рисовании это выразилось тягой к символизму. А материя тут коварная. Скажем, Пикассо в такие периоды писал жену, но выходило нечто ослиное. Я, понятно, на такой размах не рассчитываю, однако есть и более скромные образы.