Первая на возвращение. Аристократка в Советской России

Но вот сквозь восточный проезд врывается кавалерия. Этот парад отлично рассчитан по времени. Они всем скопом скачут мимо нас, ноги их лошадей обмотаны красными тряпками. Эскадрон на вороных лошадях, эскадроны на белых, на пятнистых, на серых и на каурых – их сотни, тысячи, они покрывают всю площадь. Каждый эскадрон и тоже верхом предваряет его оркестр.

"Конные оркестры – это что-то новенькое", – восклицаю я.

"И играют достойно", – говорит доктор К.

Едва последние кавалеристы успевают скрыться за Храмом Василия Блаженного, как в поле зрения появляется артиллерия. Однофунтовики³², трёхдюймовки, четырёхдюймовки, шестидюймовки³³ и, возможно, орудия более крупного калибра, не могу сказать точно, – все установлены на лафетах и проносятся мимо с ужасающим грохотом. На лошадях, которые их тащат, верхом сидят солдаты. За ними следует тяжёлая артиллерия на гусеничном ходу. И вообще всё, что теперь прибывает, моторизовано: зенитные установки (некоторые – на резиновых шинах), дальномеры, прожекторы – снаряжение современной армии, а также бронемашины, набитые людьми, стоящими по стойке смирно в ряд по шесть или восемь.

Мы видим летящие низко и в безупречном строю самолёты. Они приближаются к нам эскадрильями по шесть штук. Это чёрные как смоль монопланы. Они выглядят грозно и даже зловеще на фоне хмурого свинцового неба. Это бомбардировщики. Их моторы работают на полную мощность – рёв оглушительный, перекрывающий даже грохот пушек по твёрдой брусчатке.

"Никакие военно-воздушные силы не сравнятся с нашими", – говорит мой знакомый коммунист. И, зная об оборудовании, закупленном ими в зарубежных странах, я вряд ли могу с этим поспорить.

Мимо нас громыхают танки – маленькие, похожие на автомобили-купе и управляемые одним или двумя бойцами, они едут по трое в ряд. И есть даже меньше, следующие за ними, как детишки за своими родителями. А вот и большие танки. Их много. Я пытаюсь их сосчитать. Досчитав до ста тридцати, я устаю, потому что те ну никак не заканчиваются. "Они, верно, едут со скоростью сорок миль³⁴ в час", – кричу я, не обращаясь ни к кому конкретно.

Грохот гусениц по покрытию и рёв широко раскрытых выхлопных труб вынуждает Ирину зажать уши. Одна из машин, идя на полной скорости, ломается прямо перед нами и делает три полных разворота, прежде чем ей удаётся остановиться. Я боюсь за зрителей, однако никто не успевает пострадать, поскольку водитель умудряется усмирить её безумные выходки. Сзади неё виднеется порванная приводная цепь. Немедленно откуда-то сбоку выезжает трактор, цепляет бедолагу и тащит прочь. Прибывающие танки едва могут протиснуться мимо сломанного собрата, который теперь тянут на буксире, но каким-то чудом им это удаётся, и больше аварий не происходит. Сталин указывает на искалеченную машину пальцем. Её выхлопные трубы выглядят так, будто они сгорели.

За танками выезжают броневики с миномётами и пушками, моторизованные гаубицы и бронированные радиоавтомобили.

Я вижу часовых, расхаживающих взад-вперёд по стенам Кремля. Со своей высоты они без проблем могут наблюдать за всеми. Внутри Собора Василия Блаженного горит зелёный свет.

"Что это?" – указывая на него, спрашиваю я доктора К.

"Просто светофор, – улыбается тот. – Он показывает, что дорога за пределами Красной площади свободна".

А бронеавтомобили, полные пулемётов и людей, всё никак не иссякают. У меня уже кружится голова от этого военного зрелища. Как побитый боксёр с помутнённым сознанием я опираюсь на Ирину, не соображая, что делаю. Но вот за ними появляется оркестр из тысячи пятидесяти человек. Я подсчитал по количеству рядов и людей в каждом из них.

"Их больше тысячи", – бормочу я. Они играют "Марш Красной армии".

"Их слышно за много миль отсюда", – говорят большевики. Эта огромная "музыкальная шкатулка" на марше сохраняет безукоризненные линии – ничем не хуже муштрованных войск.

Военный парад окончен. Сталин заложил руку за пазуху шинели. Он выглядит довольным и вполне удовлетворённым. Некоторые из членов его партии смеются. Он оборачивается и присоединяется к беседе. Часы на кремлёвской башне давно пробили полдень.

"Как вам это понравилось?" – интересуются в один голос все мои знакомые коммунисты.

"Изумительно, колоссально!" – всё, что я могу произнести. И чуть позже: "Как вы при социализме добиваетесь такой дисциплины?"

"Это всенародная армия, – объясняет один из них. – Каждый мужчина чувствует ответственность не только за себя, но и за всю страну. Разве вы не смогли по их лицам понять это?"

Дано ли мне когда-либо забыть эти лица – целеустремлённые, серьёзные, гордые и восторженные.

Мы решаем немного попрыгать, дабы размять затёкшие конечности. А ещё я делаю несколько приседаний, стараясь стимулировать кровообращение. Русские удивлённо смотрят на меня, пока я выполняю свои упражнения. Ирина же никогда не расстаётся со своим блокнотом и продолжает записывать в него всё, что увидела.

"Ты не замёрзла?" – спрашиваю её я.

"Конечно же, нет", – фыркает она в ответ. Она ведь русская, а я американец.

В действии наступает пауза, и мы прохаживаемся туда-сюда среди зрителей. Ирина останавливается, чтобы поговорить со многими. Все в восторге от парада, свидетелями которого они только что стали. Я замечаю американского парня, рядом с которым мы сидели за завтраком.

"А где же кукурузные хлопья?" – спрашиваю я.

"Жаль, что у меня их с собой нет; но разве это не было грандиозно?" – отвечает тот. Он всё ещё не может отойти от увиденного.

И вот с восточной стороны появляются рабочие. Они вытекают из двух проездов на противоположных концах здания, шествуя всем скопом и горланя песни о революции. Два миллиона их в течение следующих восьми часов будут проходить по площади, ведь всем не терпится своих вождей поприветствовать.

Первой идёт Сокольническая колонна, неся в руках сотни алых знамён и тысячи красных флажков и вымпелов. Сокольники – это такой район Москвы. Ещё на шестах красуются портреты ударников, молодых коммунистов, Ленина и Сталина. У всех с собой бумажные пакеты с провизией. И они успевают на ходу и петь, и закусывать.

"Они не спали всю ночь, готовясь к празднику", – напоминает мне доктор К.

"Но они не выглядят уставшими", – отвечаю я.

"Это счастливейший день в году для них, да и для всех нас, – говорит чиновник-коммунист, который выдал мне пропуск. – К тому же большевики никогда не устают", – смеётся он.

Они идут, неся плакаты, лозунги и изображения известных революционеров. Это похоже на Марди Гра³⁵. Это супер-гулянье. Над ними плывёт гигантский глобус, который олицетворяет интернационал трудящихся.

Мимо движется профсоюз железнодорожников с макетом локомотива над головами. А один рабочий несёт манекен мужчины с моноклем, в высоком цилиндре, в сюртуке с длинными фалдами и кораблём под мышкой – тот якобы является изображением участника Конференции по разоружению. Его рот открыт и двигается вверх-вниз, что означает много болтовни и никаких реальных дел. На карикатурах представлены все капиталистические страны. Большинство из на них нарисованных носит высокие цилиндры и страдает ожирением. Японский империализм показан наиболее красочно.

Работники села выставляют на всеобщее обозрение громадные фигуры кроликов, кур, гусей и свиней; муляжи лука, редиса и томатов. Подписи под ними гласят: "Разводи больше скота и птицы", "Выращивай больше овощей", "Вступай в колхоз".

Каждый полк рабочих несёт транспаранты и плакаты с рисунками заводов, тракторов, комбайнов и разных агрегатов, то есть символизирующие то, что они производят и в чём так нуждается страна, чтобы успешно конкурировать с остальными странами Запада. Огромные цифры представляют проценты от уже выполненного пятилетнего плана.

"Это даже интереснее, чем военный парад", – говорит доктор К.

"Не для меня", – отвечаю я, однако я не прав. Вскоре и меня заражают их ликование, их восторг, их улыбающиеся лица. Они играют на губных гармошках, балалайках, гуслях, рожка́х и аккордеонах.

"Это величайшее проявление массовой психологии, которое я когда-либо видел", – в конце концов вынужден признать я.

Мы ещё в течение часа наблюдаем, как они прибывают и уходят вдаль. Музыка не стихает ни на минуту.

Потом мы решаем покинуть Красную площадь и побродить с доктором К. по городу, чтобы поближе с людьми познакомиться. Несколько раз мы видим, как среди них попадаются иностранцы, шагающие на Красную площадь, чтоб увидеть Сталина. И стар и млад поёт и танцует прямо на улицах. На руках у матерей находятся их малютки, а карапузы, только недавно вышедшие из детского сада, изо всех сил пытаются не отстать от своих групп.

Лишь немногие наблюдают за происходящим со стороны. В Москве практически все участвуют в демонстрации. Мы гуляем часами и везде видим рабочих. Те вливаются в непрерывный людской поток из каждого переулка, наконец попадая в два основных русла, которые ведут их к месту назначения.

Уже стемнело, когда мы, уставшие, замёрзшие и окоченевшие, шатаясь, возвращаемся в свою гостиницу. У входа Ирина спотыкается и падает. Я оглядываюсь на Кремль: там всё ещё продолжается шествие – толпы мужчин и женщин заполняют дорогу вдоль берега Москва-реки, парализовав всё транспортное движение.

Мы неохотно идём в свой номер и, даже не сняв пальто, падаем на кровать, не двигаясь затем в течение трёх часов.

"Нам бы следовало спуститься поужинать", – говорю я, проснувшись, Ирине.

Только после ужина мимо наших окон, разбредаясь по домам от стен Кремля, проходят последние рабочие. Я смотрю на часы. Уже одиннадцать. Я всё ещё вижу их лица на тускло освещённой улице. Те вдохновенны, полны жизни и сосредоточенны. Им есть ради чего жить. Это их Революция, они будут жить ради неё, трудиться ради неё, биться за неё и умирать за неё. Они уже сражались. Пятнадцать лет они были на линии огня. И они будут бороться ещё пятнадцать лет, если потребуется. Их энтузиазм не угаснет. Они потёрты, они бедны, но они здоровы, они могут работать, и большевизм продолжает свой марш.

В. Ф. Б.

Жизнь в Красной столице

1

Мы были удивлены, когда после ужина наткнулись в вестибюле на герра Фурмана, выглядевшего взволнованным и расстроенным.

"Эй, где вы были весь день? – спросила я его. – Мы вечером стали вас искать, но никто вас не видел и не знал, куда вы подевались".

"Я был в тюрьме, – скорбно ответил он. – Сегодня утром я делал снимки и на некоторых из них запечатлел военных, а один гражданин, увидевший это, должно быть, сообщил обо мне в ГПУ. В любом случае это было незадолго до того, как я оказался за решёткой. Меня допрашивали на протяжении трёх часов и, отобрав фотоаппарат, заперли потом в камере. Тем не менее, прежде чем 'поджарить' меня, они принесли мне чертовски вкусный ужин. А перед тем, как наконец-то отпустить, угостили чаем. Но они оставили у себя камеру и плёнку, и сейчас я собираюсь пойти и попытаться вернуть хотя бы камеру. Не уверен, что мне позволят продолжить моё здесь пребывание, но я и так уже безумно хочу отсюда выбраться и вернуться в Германию".

Говоря это, он страшно побледнел, а на следующее утро его, и правда, сопроводили до границы.

После праздника мы были настолько измучены, что снова взяли перерыв и почти весь день просидели в вестибюле гостиницы, наблюдая за разными типами туристов и общаясь со многими из них. Все обсуждали свои впечатления от торжества, и попавшие на Красную площадь проявляли больший энтузиазм и даже некоторое превосходство по отношении к тем, кого оставили в стороне и повезли в утешительные поездки по городу. Эти бедняжки были горько разочарованы и жаловались на жестокую несправедливость своей судьбы.

"Подумать только, мы проделали весь этот путь из Детройта, дабы полюбоваться празднованием на Красной площади, и что же мы получили взамен? … Катание на автомобиле, произведённом Фордом! С таким же успехом мы могли бы сделать это дома³⁶ … Ведь мы почти ничего не увидели из окон авто …"

Пожилой мужчина из Нью-Йорка, выглядевший весьма преуспевающим и несколько неуместным в своём отделанном соболем пальто сердито заявил, что Россия – это единственная страна в мире, где за хорошие деньги нельзя купить хорошие места на шоу. "Я предлагал им всё, что бы они ни пожелали, лишь бы попасть на эту их Красную площадь, – возмущённо кричал он, размахивая тростью с золотым набалдашником и сверкая своим гигантским алмазным перстнем. – Они даже слушать меня не захотели! Что они вообще за люди? Нецивилизованные, неотёсанные; они же понятия ни о чём не имеют …"

Группа английских коммунисток до сих пор пребывала в дичайшем восторге от "блестящей победы нашего Дела". Старая Эгги, член этой партии, без устали говорила всем и каждому: "Мы ещё увидим такой парад в Британии. Помяните моё слово!" В то же время симпатичная юная девушка, работающая на текстильной фабрике в Ланкашире, сказала мне, что никогда в жизни она не была так счастлива. "Ну, увидев такое, я теперь стану с многократно большей энергией работать на партию! – воскликнула она. – Ох, как же мне всё это нравится! И вы, конечно, многое упускаете, не будучи её членом … К сожалению, я не знаю русского языка, но всякий раз, когда они поют 'Интернационал', я пою его вместе с ними, разумеется, на английском, и тогда я чувствую, что мне действительно повезло принадлежать к партии, которая движется к победе во всём мире!"

Британский корреспондент средних лет, добродушный и слегка саркастичный малый, решил подшутить над старой Эгги, предложив той лучше выпить с ним по бокалу пива и забыть о большевиках и их парадах, что привело ту в совершенную ярость.

"Такие, как вы, и позорят Англию – постоянно хлещут пиво и пишут ложь в газетах", – закричала она, грубо оттолкнув его, когда он попытался взять её за руку.

"Я расскажу вам историю, – сказал мужчина, сидевший рядом со мной на диване. – Я рабочий из Чикаго, путешествую третьим классом и стараюсь разобраться во всём сам – не надо мне никаких гидов и путеводителей, спасибо! Я хожу и общаюсь с людьми (достаточно хорошо говорю по-русски, чтоб меня понимали), и сегодня утром я беседовал у кооперативного магазина с маленьким мальчиком. Он сообщил, что ему семь лет, а я спросил, кем он хочет стать, когда вырастет. 'Я хочу быть пионером, ведь сейчас я всего лишь октябрёнок, – очень вдумчиво сказал он. – Позже хочу стать комсомольцем, а потом – и членом партии'. 'И ты хочешь стать таким же великим человеком, как Ленин?' – поинтересовался я, и, знаете ли, паренёк на меня очень сильно разозлился. 'Как кто-то может хотеть быть похожим на Ленина? – закричал он. – Ленин только один', – и он так посмотрел на меня, что мне стало ужасно жаль, что я расстроил мальчугана. Его отношение к этому было столь серьёзным, что я не мог им не восхищаться … 'Ленин только один' … Как вам такое?" И мужчина, запрокинув голову, рассмеялся.

"Повсюду, очевидно, растёт поклонение Ленину, – сказал австралийский корреспондент, тоже слушавший историю. – Он превращается в легендарную личность, и вы замечали, что теперь, упоминая его, чаще используют отчество – 'Ильич', чем 'Ленин'? Эта ласковая манера показывает, что люди его любят. Просто понаблюдайте за этими толпами, часами стоящими в очереди в его мавзолей, причём в любую погоду. Лишь ради того, чтобы взглянуть на его тело, они будут ждать там, мокнуть и мёрзнуть. Что это, если не поклонение герою!"

"Он святой покровитель новой религии", – заметил британец, но старая Эгги яростно покачала головой и заявила, что "святых больше нет". В этот миг в вестибюль внезапно ввалилось большое число мужчин, одетых в рабочие куртки.

"Видите их? – спросил американский рабочий из Чикаго, который, похоже, знал всё и обо всех. – Эти ребята финны, их триста человек, и они приехали из Америки, где не смогли трудоустроиться, и теперь направляются на работу в леса Карелии".

"Мне их жаль, – сказал богач в собольем пальто, нацепив очки в золотой оправе и глядя на мужчин. – В Карелии, должно быть, так же плохо, как в Сибири, и я бы лично предпочёл жить безработным в Америке, чем там ишачить".

"О, нет, вы бы так не сделали, – воскликнул молодой нефтяник из Техаса, – если бы пришлось голодать! Вы бы предпочли питаться в Карелии, чем в Америке класть зубы на полку. Но вам ведь невдомёк, что такое недоедать". И он, презрительно пожав плечами, повернулся к лесорубам, в то время как богач в собольем пальто пришёл в возмущение, вскричав: "Вот же наглый молодой человек – кто он вообще такой?"

"Вы видели вчерашнюю иллюминацию? – спросил молодой русский, необычайно хорошо говоривший по-английски. – Это было действительно прекрасное зрелище, и я задался вопросом, похоже ли оно на Бродвей с его электрическими огнями, о котором мы так много слышали?" Он смотрел на нас с такой надеждой, с такой доверчивой мольбой в глазах, будто ему невообразимо хотелось, чтоб мы подтвердили, что местное праздничное освещение оказалось ничуть не хуже ярких огней Бродвея. Итак, мы искренне констатировали, что нам оно чрезвычайно понравилось, хотя и честно добавив, что при этом оно совсем не напоминало Бродвей.

"Вы должны увидеть 'Великий белый путь', тогда вы, молодой человек, поймёте, что мы имеем в виду, – сказал чикагский рабочий. – Но, – любезно добавил он, – ваша иллюминация мне действительно понравилась сильнее – в ней было нечто большее, хотя и не столь богатое. Например, фигура Ленина над электростанцией была гораздо интереснее, чем вся реклама сигарет, зубной пасты и прочего подобного на Бродвее".

Это, по всей видимости, юношу обрадовало, и тот с нескрываемой гордостью стал рассказывать нам о предстоящих московских улучшениях.

"Сейчас так много интересных и замечательных проектов в стадии строительства, – воскликнул он. – Только подумайте, скоро здесь будут метро и канал, который соединит Волгу, Оку и Москва-реку, подняв уровень воды до такой степени, что большие корабли смогут заходить в сам город. А ещё повсюду возводятся новые фабрики, рабочие посёлки, столовые, ясли, детские сады, школы, больницы и многие другие типы зданий; и 'Интурист' строит прекрасный новый отель рядом со старым 'Националем'; и постоянно производится улучшение покрытия улиц – асфальт заменяет грубую старую брусчатку. Знаете ли вы, что группе юных комсомольцев потребовалась лишь одна ночь, чтоб заасфальтировать большую площадь? Просто подождите и обнаружите, как быстро изменится Москва, став современным городом, хотя, разумеется, Старая Москва – например, Кремль и другие исторические парки – всегда будет сохраняться в первозданном виде. Царская Россия, имперская Россия сейчас остаётся во дворцах, музеях и церквях, тогда как наша Советская Россия повсюду – на улицах, в домах, фактически в любом месте, где кипит жизнь".

И он оказался прав, потому что, когда на следующий день мы вновь пустились в наш исследовательский вояж, я была поражена лихорадочной активностью в Москве, которая раньше виделась мне неким странным старым городом – полурусским-полуазиатским.

Тут, как и в Ленинграде, сносят ужасные ветхие трущобы, возводя вместо них современные жилые дома для рабочих, с ваннами, электричеством, газовыми плитами и огромными окнами, впускающими много воздуха и света. И в этих новых районах, как и утверждал юноша, в непосредственной близости от жилых зданий строят ясли, детские сады, школы, фабрики-кухни и больницы, обеспечивая проживающих всеми насущными удобствами.

С 1932-го года в Советском Союзе не существует безработицы. И трудятся все – как мужчины, так и женщины – пять дней в неделю, семь часов в день, ибо, согласно закону, "кто не работает, тот не ест".

Зарплата, в зависимости от квалификации работника, может варьироваться от восьмидесяти до девятисот рублей в месяц, а квартплата зависит от дохода, причём квалифицированный специалист платит на целых десять процентов больше за точно такую же квартиру, чем неквалифицированный. Каждый работник защищён социальным страхованием в такой степени, что за предыдущий год правительство потратило почти сорок процентов сверх общенациональной зарплаты на госпитализации, пенсии по старости, лечение в санаториях и домах отдыха, отпуска и образование взрослых. И застрахован не только работник, но и каждый член его семьи.

Первым предприятием, которое мы посетили в Москве, стал новый шарикоподшипниковый завод, построенный за два года на месте бывшей загородной свалки. Состоящий из огромных светлых и просторных зданий из стекла, кирпича, стали и бетона, тот разделён на двадцать цехов, оснащённых станками американского, английского и немецкого производства. Создание завода обошлось в сто шестнадцать миллионов рублей, и в 1932-ом году тут работает семь тысяч человек. "Но в 1933-ем у нас будет тринадцать тысяч, а в 1934-ом – уже тридцать, – сказал мастер, – ведь тогда завод выйдет на полную мощность, а к текущему моменту мы работаем всего шесть месяцев и достигли лишь малой части запланированного объёма выпуска продукции".

При фабрике организованы учебные курсы для молодёжи, где ей прививают навыки ручной работы на хитроумных деревянных приспособлениях, подготавливая к последующему оперированию настоящими станками.

"Новые рабочие приходят сюда по собственному желанию или кого-то обязывают здесь работать?" – спросила я.

"Они отдают предпочтение тем видам деятельности, которые желают выполнять, и если их запросы обоснованы, то всегда удовлетворяются. На этот завод поступает много запросов, потому что он новый. И, кстати, за последние несколько лет в данном районе появилось целых шесть новых предприятий".

В тот вечер мы в гостинице познакомились с рабочим из Киева, который прибыл в Москву в отпуск и зашёл навестить уже ставшего нашим приятелем американца. Очень заинтересовавшись описанием нашего посещения шарикоподшипникового завода, он рассказал нам о своей собственной работе в Киеве.

"На фабрике, где я тружусь, производятся тяжёлые отливки для котлов и турбин. Фабрика старая, и на ней до революции числилось около семисот человек. Недавно её расширили, и сегодня там работают порядка семи тысяч. Тысяча восемьсот из них – женщины. Мы работаем пятидневку по семь часов в день, и я, будучи ударником, каждый год получаю месячный оплачиваемый отпуск. Зарабатываю триста пятьдесят рублей в месяц, но некоторые из наших ребят получают до шестисот. Неквалифицированным рабочим в первый год платят всего девяносто пять. Разумеется, у нас сдельщина, и иногда я зарабатываю чуть больше или чуть меньше, чем вам сказал. Большинство из работников состоит в местном профсоюзе, отчисляя туда два с половиной процента из своего дохода. Это не обязательно, и есть несколько человек, которые не хотят туда вступать".

"Пользуетесь ли вы, как ударник, какими-то особыми привилегиями?" – спросила я.

"О, конечно, – продолжил он, – ударникам отдают предпочтение почти во всём. Если в кооперативном магазине не хватает чего-то, например, молока, то мы получаем имеющееся в первую очередь. Иногда нас поощряют бесплатными билетами в театр, особыми местами в ложах и скидкой в тридцать пять процентов на наиболее популярные спектакли. Нам часто дают право выбирать лучшие санатории, поездки на отдых и иные формы развлечений".

"А что включено в вашу продовольственную карточку?"

"Что ж, как работнику первой категории, мне положен в день килограмм хлеба. Затем сахар, чай, селёдка, макароны, три с половиной килограмма муки на месяц и картофель с мясом. Всё это я получаю в нашем заводском магазине. Конечно, нужно учесть, что конторским служащим дают меньший паёк, чем нам, заводчанам. Мы трудимся в три смены, и часто выпадают ночные. Работающие в условиях, которые хоть немного вредны для здоровья, получают дополнительно литр молока и в большинстве случаев выпивают его в рабочее время. Обычно я ем в полдень в заводской столовой. Обед обходится мне в пятьдесят три копейки. У нас есть и аптека, и, конечно же, я получаю пайки на свою мать и на детей. Детям положены молоко, двести граммов хлеба в день и всё остальное соответственно. Следует учесть, что этот год тяжёл и урожай не такой, как в некоторые прошлые годы. Но мало кто жалуется, поскольку мы понимаем ситуацию и осознаём, что правительство делает всё, что в его силах. Мы уверены, что всё наладится и что, когда это произойдёт, наш продуктовый паёк станет больше и разнообразнее".

"Кстати, о пище – вы должны увидеть заводские кухни, – заметил наш американский приятель из Чикаго. – Вы, например, знаете, что некоторые из них готовят до ста тысяч обедов в день?"

"Да, ежедневно более четырнадцати миллионов порций готовилось на заводских кухнях и в рабочих столовых по всей стране в течение последних трёх месяцев", – сказала русская девушка, которая работала на одной из них и занимала ответственную должность.

"Но какова их цель; зачем всё это массовое кормление? – спросил Вик. – Мне думается, что многие предпочли бы есть дома".

"О, нет, не предпочли бы. Во-первых, это избавляет женщин от необходимости готовить, и, освободив таким образом свои руки, а также передав заботу о своих детях яслям, детским садам и школам, они могут свободно работать со своими мужьями на фабриках и заводах. Так что, конечно же, они предпочитают поесть там все вместе в полдень, чем спешить домой, готовить и глотать что-либо в большой спешке. Кроме того, еда там полезна и хорошо приготовлена, а цены крайне низки, и потому это действительно большое благо для рабочих, в особенности для женщин".

"Да, пожалуй", – согласился Вик, хоть и чуточку недоверчиво. Однако мы так заинтересовались этой темой, что на следующее же утро первым делом отправились на фабрику-кухню. И, как обычно, после осмотра какого-то одного заведения определённого типа мы настаивали на посещении и многих других, поскольку всегда помнили предупреждение наших оставшихся дома друзей о том, что нас постараются водить лишь в "образцовые места". Итак, мы побывали на нескольких заводских кухнях и смогли составить собственное мнение. Огромные и довольно чистые, с массой людей, кушающих одновременно и издающих при этом ужасный шум, они производили впечатление чего-то колоссального, нереального и утопического, наводя на мысль об Уэллсе³⁷ и Хаксли³⁸.

"Конечно, удивительно видеть, что это происходит не где-нибудь, а в России, – подивилась я. – В старой и отсталой России, внезапно предложившей цивилизованному миру самые передовые утопические идеи и фактически опробовавшей их на людях, которые по меньшей мере на сто лет отстали в культуре от всех других наций. Это действительно экстраординарное сочетание: на сто лет отстать от времени с одном стороны и на сто лет опередить весь мир с другой. Нет никаких сомнений, что мой народ совершил огромный скачок в 1917-ом году".

На одной из фабрик мы поели за пятьдесят копеек, и обед состоял из двух блюд: капустного супа под названием "ленивые щи" и каши с маслом. И как же это было восхитительно на мой русский вкус!

"Если бы ты только знал, как я скучаю в Америке по щам, борщу, чёрному хлебу и каше, ты бы меня постоянно жалел", – скорбно сказала я Вику.

Он отнёсся к моей жалобе очень сочувственно и констатировал, что, пусть блюда во многих отношениях и выглядели странно, на вкус же были весьма недурны.

2

Мы обошли многие ясли и детские сады, выросшие как грибы в различных заводских районах. Матери перестают работать за два месяца до рождения своих детей и выходят вновь лишь через два месяца после этого. Но предприятие продолжает выплачивать им полную заработную плату в течение всех четырёх месяцев. Позже, вернувшись из декретного отпуска, они, пока сами находятся на работе, оставляют своих младенцев в яслях. Во всех яслях, которые мы посетили, были просторные и хорошо проветриваемые спальни. Что удивительно для России, веками не верившей в полезные свойства свежего воздуха, окна почти всегда широко открыты, тогда как крохи лежат в своих кроватках под присмотром обученных медсестёр в белых фартуках. Следит за здоровьем малышей дежурный врач, а матери, которые работают по семь часов в день на близлежащих предприятиях, дважды на полчаса забегают в ясли, дабы грудью покормить своих чад. Таким образом, на стадии грудного вскармливания им фактически позволено трудиться всего по шесть часов в день, поскольку эти два получасовых периода не вычитаются из их рабочего времени.

В районе с двумя фабриками и населением в десять тысяч человек мы увидели несколько больших яслей, и все они были в отличном состоянии. Когда детишки подрастают, их переводят в детские сады, где они и пребывают, пока их матери трудятся, примерно до трёх часов дня. В это время их забирают оттуда по пути домой. Позже, когда дети вырастают из детского сада, они идут в школу.

"Но всё это не означает, что у нас нет семейной жизни, как, насколько мы слышали, считают люди в других странах, – слегка возмущённо произнесла интеллигентного вида молодая мама. – Ведь везде – в яслях, и детских садах, и школах – наши дети находятся только в то время, пока мы работаем. После этого все члены семьи воссоединяются дома".

Детские сады прекрасно оборудованы игровыми комнатами, столовыми и спальнями, где дети отдыхают после обеда, опять же с широко открытыми окнами. Пища обильна и вкусна, поскольку в Советском Союзе именно дети окружены особой заботой. Обеды состоят из супа, котлет, овощей и любимого русского десерта – киселя, что, считаясь очень полезным, готовится из клюквы, сахара и кукурузного крахмала. Столики и стульчики в столовых специально для детей сделаны низкими, чтобы им было удобно сидеть, поставив ноги на пол, и не залезать высоко без надобности. Их всех с раннего возраста приучают самостоятельно накрывать на стол, и забавно наблюдать, как эти маленькие создания с серьёзнейшим видом расставляют по нужным местам тарелки, ножи и вилки.

"Оформление наших игровых комнат меняется в зависимости от времени года, – поделилась с нами одна воспитательница детского сада. – Сейчас вы видите бордюры с ёлочками, шишками, белочками, зайчатами и всевозможными зимними картинками. В марте появляются цветы и весенние сценки, в мае мы вновь всё меняем, и так продолжается круглый год. Дети вырезают картинки и помогают с украшениями, и, ох, как же им всё нравится! Кроме того, у нас всегда имеется уголок ботаники и природоведения, и он тоже вызывает у них огромный интерес".

Во всех помещениях висят большие и красочные портреты Ленина и Сталина. Вместо детских песенок карапузы исполняют "Интернационал" и другие революционные гимны. В одном детском саду большая группа малышей, одетых в красные свитера и красные валенки, встала, подобно маленьким солдатикам, в шеренгу под портретом Ленина и, подняв руки, поклялась хором тоненьких детских голосов, что никогда не откажется от своей свободы и всегда готова её защищать. На самом деле, "всегда готовы" – это их основной лозунг.