Первая на возвращение. Аристократка в Советской России

Передняя часть этого собора рядом с алтарём выглядит так же, как и прежде: большие иконы и картины стоят на своих местах, и, когда входишь через маленькую боковую дверь, создаётся ощущение, что попал в необычайно красивый и роскошный храм, где в любой момент может начаться богослужение. Но затем, идя по проходу, замечаешь, что большие бронзовые алтарные двери с колоннами из лазурита и малахита по обе стороны широко распахнуты, чего никогда не бывает в русских церквях, кроме как на Пасху. Кроме того, можно увидеть как мужчин, так и женщин слоняющимися вокруг алтаря, тогда как, согласно правилам Церкви, женщинам никогда не дозволялось входить за пределы перегородки, именуемой иконостасом. Раньше я частенько посещала службы в Исаакии и потому быстро нашла свою любимую нишу, где всегда стояла. Тамошний грандиозный хор считался одним из лучших в Санкт-Петербурге, и круглый год, но в особенности во время Великого поста, толпы людей приходили послушать его прекрасное пение.

Центральная часть собора и секция в задней его части теперь заполнены антирелигиозными экспонатами, и все те транспаранты, и плакаты, и снимки, и картинки выглядят удивительно безвкусно на величественном фоне стен из красивейшего цветного мрамора. Из самого центра купола свисает на тросе глобус, да так низко, что проходящие мимо экскурсанты постоянно толкают его взад и вперёд.

"Зачем он там?" – спросила я экскурсовода.

И тот объяснил, что это сделано для необразованных людей, чтобы показать, что Земля круглая, а не плоская, как они привыкли считать. "Помимо этого, – сказал он, – если глобус толкают, то независимо от того, насколько сильно он отклонился вправо или влево, он неизменно возвращается к определённой линии, нанесённой на полу, оставаясь над ней, пока кто-нибудь не толкнёт его снова, за чем, разумеется, очень интересно наблюдать. Это называют маятником Фуко".

Мощи святых чудотворцев, раньше лежавшие в серебряных либо бронзовых раках, теперь выставлены в квадратных стеклянных витринах, снабжённых надписями с их именами. Мне было интересно наблюдать за реакцией людей, которые к ним подходили. Одни набожно крестились и бормотали молитвы; другие возмущались, что останки вынули из специально сделанных для них ларцов, поместив в обычные стеклянные витрины, как и все остальные экспонаты; большинство же казалось равнодушным и безразличным, хотя были и те, кто глумился, шутил и громко смеялся.

Ещё я заметила, что очень многие в особенности интересовались плакатами со статистическими данными, описывавшими имущество церквей, доходы духовенства и, по сравнению с ними, бедность крестьян.

Всё осмотрев, я вернулась в переднюю часть собора, к алтарю, и, встав на своё излюбленное место у стены и закрыв глаза, некоторое время оставалась там в тишине. Я очень устала, как физически, так и морально, и тосковала по неярким, мерцающим огням красных и синих лампад и по волшебному пению, что раньше казалось мне столь умиротворяющим. И тут на меня начали действовать привычные чары, я забыла и о музее, и об экспонатах, и о людях, и когда наконец Вик нашёл меня, я чувствовала себя отдохнувшей и готовой идти дальше.

После ужина мы снова отправились в Государственный театр и посмотрели прекрасный старый балет "Лебединое озеро". Вместо того чтобы начаться в восемь часов, балет был передвинут на десять, поскольку на сцене театра проходило общественное собрание судовых механиков, назначенное в связи с празднованием пятнадцатой годовщины революции. Речи были весьма зажигательными, и публика восторженно аплодировала, а ещё стояла по стойке смирно всякий раз, как только звучал "Интернационал". Позади нас сидело несколько немцев, которые ни слова не понимали по-русски и стонали во время длинных выступлений, постоянно спрашивая, когда же начнётся настоящее представление. В итоге они заснули, стали храпеть и пробудились, лишь заслышав вступительные аккорды оркестра. Танцы были чудесны, ра́вно как музыка и декорации, и всё прошло идеально, так же как опера в наш первый день.

Будучи в России, мы почти каждый вечер ходили в театр или кино и, помимо опер и балетов, посмотрели на всевозможных сценах и драмы, и комедии, и фильмы. Самым интересным был театр для детей рабочих, где профессиональные артисты дают чрезвычайно серьёзные спектакли. Одна из пьес, которые мы там посетили, была о шахтёрах и их проблемах, о старом поколении и новом. Зрители, бывшие детьми из разных школ, сидели, напряжённо затаив дыхание и не двигаясь до самого конца представления. А после аплодировали с оглушительным восторгом и, собравшись группами, обсуждали каждое сказанное актёрами слово.

В конце концов настал тот день, когда нам пришлось покинуть Ленинград и двинуться в Москву, дабы присутствовать на праздновании пятнадцатилетия, как теперь принято говорить, Великого Октября.

Часть Вторая. Москва при большевиках

15-летие революции

1

Мы отбыли из Ленинграда в десять часов вечера, выбрав вместо "Красной стрелы", являющейся российским аналогом "Бродвей Лимитед"²⁸, более медленный поезд и поехав вторым классом – мягким, как такие вагоны называют в России, – вчетвером в одном купе: мы с Виком и двое немцев, Карл Руппрехт из Франкфурта и Вилли Фурман из Бонна. Сыграв в орлянку и проиграв, мы заняли верхние полки, немцы же расположились внизу, и, прежде чем лечь спать, я весьма щедро опрыскала всё купе "Флитом"²⁹, прихваченным с собой из Филадельфии по совету тревожившихся за нас друзей. Мы попытались устроиться на ночлег так удобно, как только смогли, но, увы, спальные места оказались не столь мягкими, как мы ожидали, что-то случилось с вентиляцией, вскоре сделавшей помещение жарким и душным, и в довершение всего герр Фурман, принявшийся сильно храпеть, не прекращал делать это всю ночь напролёт. Я даже швыряла в него обувью и иными вещами, но это не помогло, и в конце концов я в отчаянии сдалась и часами слушала его несносный рокот, к тому же опасаясь быть атакованной блохами и клопами. Однако этого не случилось (честно говоря, в России меня не покусали ни разу), и потому всё моё раздражение обратилось на герра Фурмана.

Утром мы всей нашей компанией уныло сидели на нижних полках, немытые (поскольку туалет оказался слишком примитивен, чтоб им пользоваться), в шляпах, пальто и калошах, терпеливо ожидая прихода нашего состава в Москву и жуя мятную жвачку, которую другие наши предусмотрительные друзья подарили нам перед отплытием.

Наконец мы прибыли, в сущности опоздав всего на полчаса, сели в "Линкольн" (автомобили данной марки используют исключительно для иностранцев, закупив их в большом количестве для этой цели) и были доставлены в гостиницу "Новая Москва". Там мы простояли в очереди около десяти минут – в то утро на революционные торжества съехались толпы туристов, – зарегистрировались и стали обладателями ключей от нашего номера. Большая и просторная комната вмещала две никелированные кровати, палисандровый мебельный гарнитур с уродливыми современными севрскими вставками, фортепиано, также сделанное из палисандра, и огромный письменный стол. В центре потолка висела богато украшенная бронзовая люстра, пол покрывал красивый восточный ковёр, на окнах были шторы из розового шёлка. Но самые приятные эмоции вызвала ванная комната с вместительной ванной и неограниченным количеством горячей воды.

"Хм, по-моему, номер совсем недурён, – оценил Вик. – Интересно, все ли они столь же приличны?" И я не преминула приступить к тщательному изучению этого вопроса, обнаружив, что на самом деле так оно и было. Переходя с этажа на этаж, я стучала в двери и объясняла удивлённым постояльцам, что хочу проверить их номера, а когда заходила в ванные комнаты и открывала краны, они, должно быть, думали, что я своего рода знатный сантехник. Я увидела довольно много номеров: одни были столь же изысканными, как наш, другие – гораздо проще – всё зависело от того, к какому классу относился тур, заказанный занимавшими их людьми: первому, второму или третьему. Однако все они были чистыми, с добротными кроватями и приличной мебелью, и нигде не имелось проблем с водоснабжением.

Из нашего окна были на другом берегу Москва-реки видны Кремль и знаменитый старинный Храм Василия Блаженного, и я поняла, что мы находимся всего в пяти минутах ходьбы от Красной площади, где на следующий же день должны были состояться грандиозные торжества. Везде наблюдались приготовления к этому событию, и весь город, казалось, был охвачен лихорадочным возбуждением. Вкусив в половине двенадцатого наш поздний завтрак, мы решили взять перерыв и отдохнуть, поскольку следующие сутки обещали стать очень напряжёнными. Однако в тот вечер мы после ужина всё же отправились в Клуб Октябрьской революции, который принадлежит рабочим Московско-Казанской железной дороги. Повсюду – на лестницах, лестничных площадках и в различных залах – мы видели огромные плакаты с яркими, красочными изображениями локомотивов и поездов, а также красные знамёна и лозунги, горевшие алыми буквами на длинных белых растяжках. Мы посетили детскую комнату, библиотеку, прекрасные читальный и спортивный залы. А затем вошли в большой театр и заняли свои места в третьем ряду. В восемь поднялся багровый занавес и представление началось. Было много речей, длившихся около двух часов, причём выступали работники Московско-Казанской железной дороги. Каждый из них описал, чего удалось достичь его цеху за последние пять лет, а затем рассказал про планы на следующую пятилетку. "Это то, чего мы добились", и "Вот где мы потерпели неудачу", – совершенно откровенно говорили они, а затем объясняли причины, по которым это произошло. Когда речи иссякли, трудящиеся подарили красивое знамя полку ГПУ, в обязанности которого входила охрана всей их линии от Москвы до Казани. Церемония выдалась впечатляющей: когда командир, приняв знамя, передал его своим бойцам и оркестр заиграл "Интернационал", все в театре встали, а солдаты прошли парадом по сцене, трубя в свои трубы и фанфары. Трижды прозвучал "Интернационал", трижды бойцы прошагали взад и вперёд и только потом покинули зал, высоко неся свой новый стяг, тогда как рабочие подбадривали их радостными криками. После этого на сцене появился мужчина, объявивший, что коллектив Московского художественного театра хочет теперь всем представить популярную пьесу "Хлеб", в основе которой лежит проблема обеспечения со стороны крестьянства городов зерном. Но мы уже слишком устали, чтобы высидеть и это, а потому покинули театр ещё до начала спектакля. Перекусив в гостинице, мы отправились в кровать, гадая, пустят ли нас следующим утром на Красную площадь или же отправят на "утешительную поездку" по городу со всеми теми невезучими туристами, которые не смогут попасть в списки.

"Если мы не увидим праздник, то я умру от разочарования", – грустно пожаловалась я Вику и попыталась поверить ему, когда тот стал убеждать, что мы ничего не пропустим. И вот как он сам описал события того волнующего дня, так как, будучи офицером американского флота, действительно способен намного лучше поведать о военных тонкостях, в то время как я бы беспомощно барахталась, пытаясь это сделать и употребляя "солдаты, пушки и всякие штуки" вместо "пехота, гаубицы и дальномеры".

2

Виктор Франклин Блейксли

Шесть утра. Сна ни в одном глазу.

Всю ночь напролёт под нашими окнами проходят держащие путь на Красную площадь распевающие полки. Мы спим урывками, многократно вскакивая с постели, чтоб на них посмотреть, пока они змеятся внизу по тускло освещённой улице.

"Шикарно выглядят", – говорю я Ирине, стараясь, чтобы мои зубы не стучали при каждом слове.

"Красиво поют", – с энтузиазмом отвечает она, и, хотя я не вижу её в темноте, я знаю, что она чувствует. Ведь это её народ, он поёт на её языке, и это Москва – красная или белая, царская или большевистская – это всё равно Москва, и Ирина вернулась домой. Так мы и стоим, дрожа и наблюдая, как они подходят всё ближе и ближе – стук их сапог соответствует ритму их песен, – пока не оказываются прямо под нами. А затем, прежде чем мы успеваем это осознать, они исчезают из виду за перекинутым к стенам Кремля Москворецким мостом, и мы уже не слышим их голосов.

Вновь возвратившись в постель, мы задерживаем дыхание и напрягаем слух, чтоб уловить любой последний мимолётный отзвук, и чуть плотнее натягиваем одеяло, дабы уберечься от холода.

И вот наступает рассвет великого дня, знаменующего пятнадцатилетие революции. Люди со всех концов земного шара собрались вместе, чтоб стать свидетелями этого праздника, и все с тревогой задаются вопросом, допустят ли их на Красную площадь.

"Как ты думаешь, мы туда попадём?" – спрашивает Ирина, надевая свой халат. Это тот же самый вопрос, что я слышал из уст всех в переполненном вестибюле гостиницы накануне вечером.

"Разумеется, попадём", – кричу я ей вслед.

Однако я совсем не уверен. Ходят слухи, что пропуска получат лишь сто иностранцев (а нас, похоже, раз в десять больше) и что несчастным придётся довольствоваться поездкой по городу на автомобилях и экскурсионных автобусах – пялиться на рабочих, готовящихся к демонстрации, – и пропустить парад Красной армии.

"Не забудь надеть две пары колготок и ещё один комплект тёплого нижнего белья", – кричит с другого конца комнаты Ирина, и в кои-то веки я без лишних слов ей повинуюсь, ведь она знает всё про русскую зиму. Однако, щурясь на обтянутую и распухшую фигуру, взирающую на меня из длинного зеркала, я не в силах удержаться от смеха. А напялив поверх всего остального свой старый флотский свитер, я выгляжу ещё более нелепо.

"Иди посмотри на своего мужа", – восклицаю я. Но она слишком занята собственным утеплением.

Наконец мы одеты, и я пытаюсь проскользнуть мимо неё в коридор.

"Ты не забыл калоши?" – спрашивает она. И когда видит, что на мне их нет: "Неужели ты никогда не поймёшь, что зимой тут постоянно нужно их носить, каким бы ясным ни был день? Их функция – сохранять ноги в тепле и сухости. Ты что, хочешь подхватить воспаление лёгких?"

Я с силой запихиваю их в карманы своего пальто и запираю дверь. Проигнорировав лифт, мы бежим вниз по двум лестничным пролётам, ведущим в вестибюль.

Когда мы влетаем в ресторан, он уже наполовину заполнен, и мы спешим плюхнуться за первый свободный столик. Но наш гарсон вовсе не разделяет нашего волнения, методично раскладывая для завтрака столовое серебро; он работает неторопливо, как принято у всех хороших русских официантов.

"Быстрее! Быстрее!" – бросает ему Ирина.

"Ничего, крошка, времени ещё много", – и, пожав плечами, он исчезает в направлении кухни.

За соседним столиком американский студент высыпает из коробки, принесённой с собой, кукурузные хлопья. Далее расположилась большая делегация горячо жестикулирующих во время еды французских рабочих. За третьим столиком вполне дружелюбно соседствуют негр и двое белых, а напротив них примостился одинокий японец. Пара английских коммунисток занята разглядыванием Ирины.

Но вот возвращается наш официант с булочками, ветчиной и чёрным хлебом, и мы начинаем жевать прежде, чем он успевает всё это расставить.

"Мы не будем ждать яиц, – говорит ему Ирина, не отрываясь от намазывания масла на кусочек чёрного хлеба, – но где же кофе?"

"Пожалуйста, терпение, моя дорогая, всему своё время", – и с этими словами он снова пропадает. В России кофе подают последним, и никакие подкупы или уговоры не могут этого изменить. Как обычно, мне приходится завтракать без него, поэтому я поедаю булочку с чередующимися ломтиками сыра и ветчины, пока Ирина в который раз рассказывает мне, какой же вкусный этот чёрный хлеб. Когда мы почти всё доели, появляется кофе.

"Ох, спасибо, наконец-то", – не могу не воскликнуть я.

"С сахаром и молоком – что вы на это скажете?" – гордо поясняет наш старик, ставя перед нами дымящиеся чашки.

"Вскоре мы попросим ещё", – предупреждает его Ирина.

"Пожалуйста".

"Спасибо".

Покончив с завтраком, мы устремляемся в офис "Интуриста" в противоположном конце вестибюля, надеясь хоть глазком взглянуть на список счастливчиков. У нас замирает сердце, поскольку мы так или иначе должны достать билеты на Красную площадь.

Когда мы подходим к стойке, молодая дежурная сообщает трём людям перед нами, что их имена не указаны. И те безутешно удаляются, оставляя нас наедине с нашей судьбой. Девушка водит пальцем по длинной шероховатой бумаге, пытаясь отыскать там наши имена. Мы пробуем заглянуть ей через плечо, и когда я наклоняюсь чуть ближе, она вдруг произносит: "Пожалуйста, извините. Приятно вам покататься на лимузине".

Увы! Нас тоже не включили.

"Могу я увидеть менеджера?" – спрашиваю я самым приятным голосом, на который способен.

Она невольно бросает взгляд в сторону двери в кабинет, прежде чем ответить: "Боюсь, что нет – он ужасно занят".

Тем не менее мы продолжаем верить, что, возможно, свершится чудо и он выйдет. И вдруг через пару минут дверь открывается и он действительно выходит, при этом успокаивая двух иностранцев, от которых, как я вижу, ему не терпится избавиться.

Я подхожу к нему. Я рассказываю ему нашу печальную историю, и глаза Ирины начинают наполняться слезами.

"И вот мы наконец проделали весь этот путь из Филадельфии", – заканчиваю я, уже зная, что это не будет иметь ни малейшего значения.

Он вежлив, но твёрд. Список был прислан из вышестоящих инстанций и не подлежит изменению. В отчаянии я поворачиваюсь к Ирине и протягиваю ей свой носовой платок.

"Не волнуйся, мы пробьёмся", – говорю я ей и бросаюсь к телефону, оставляя её стоять там одну – само олицетворение му́ки.

Я набираю номер Спенсера Уильямса³⁰. Он американец, который живёт пяток лет в Москве и должен быть в состоянии нам помочь. Линия занята, и пока я жду, я краем глаза замечаю, что Ирина о чём-то оживлённо беседует с доктором К., нашим знакомым по трансатлантическому переходу, имеющим сильно левые взгляды.

"А вдруг он сможет посодействовать", – ворчу я вслух и, бросив трубку, подхожу к ним.

Он уже предлагает, даже упрашивает кого-то из нас взять его билет. Конечно же, мы отказываемся. Он уходит, и нам ничего не остаётся, как вновь позвонить Уильямсу. Линия по-прежнему занята. Это минуты пытки, ведь мы просто обязаны достать билеты. Но как?

Вокруг нас начинают кучковаться товарищи по несчастью.

"У нас тоже нет билетов", – сетуют они.

"И у нас", – восклицают четверо других, которых мы раньше никогда не видели.

"А я вот раздобыл один", – восторженно кричит английский корреспондент, держа тот высоко над головой.

Я мог бы убить его за эту улыбку. Как ему-то это удалось!

Гид "Интуриста" подходит к нам с бодрым пожеланием доброго утра и, узрев наше отчаяние, сообщает об уже ожидающем снаружи "Линкольне" и о двух забронированных для нас местах для поездки по городу. Но нас невозможно успокоить.

"Мы должны достать билеты", – говорю я ему.

Он обещает сделать всё, что в его силах, и удаляется, пробиваясь сквозь плотную толпу в вестибюле, становящуюся всё больше и больше.

Я опять набираю Спенсера Уильямса, но дозвониться невозможно. Представляю, как в такое утро раскалён его телефон! Либо же он намеренно его отключил. Я, должно быть, сойду с ума.

Вскоре возвращается наш гид. Он шепчет, что у него есть разрешение на проход для одного из нас. Трудно прийти в восторг от половины буханки, но это побуждает нас к дальнейшим действиям.

"Иди ты", – говорит Ирина, касаясь моей руки.

"Ничего подобного, ты пойдёшь", – говорю я.

"Не пойду, – спорит она, – только не без тебя".

"Ты должна!" – приказываю я, встряхивая её за её глупость.

Гид же наблюдает за семейной склокой с сочувственным интересом. Похоже, мы выглядим не совсем нормальными. "Пойдёмте со мной", – наконец говорит он, поняв, что между собой мы ничего не решим.

Он ведёт нас обратно через ресторан и по длинному коридору в комнату с табличкой "Только для персонала". Здесь небольшая группа слушает мужчину, выкрикивающего имена. Среди них японцы, индусы, армяне, турки, англичане, французы и американцы. Будучи названными, они подходят, чтобы забрать свои пропуска. Мы мучительно ждём, надеясь, что нас тоже упомянут. Очередная оглашённая фамилия звучит как наша, и я взволнованно кричу: "Здесь!" – и проталкиваюсь вперёд, чтобы забрать наш единственный квиток. Вернувшись к Ирине, я протягиваю его ей.

"Бери и не потеряй", – предупреждаю я.

"Не возьму, – упирается она. – Я без тебя не пойду".

Доктор К. вновь присоединяется к нам, слушая наш неистовый спор. Я умоляю его разрешить дилемму, подтвердив, что для Ирины попасть туда неизмеримо важнее, чем для меня. Тот соглашается, что именно она должна воспользоваться билетом, но её не переубедить. Тогда он снова предлагает свой билет мне, и я опять отказываюсь. Он покидает нас, и я вижу, как он разговаривает с каким-то чиновником в маленьком внутреннем отсеке. Чиновник всё время качает головой и в конце концов машет длинным указательным пальцем перед лицом доктора К. Когда наш благодетель возвращается, я ещё до того, как тот сказал хоть слово, понимаю, что он потерпел неудачу. Мы опять некоторое время спорим из-за нашего билета, и, когда он больше не может нас выносить, доктор К. повторно идёт во внутренний отсек, дабы продолжить за нас ходатайствовать.

Мужчина, выкрикивавший имена, теперь приказывает владельцам пропусков выстроиться у входа в гостиницу колонной по четверо. Я следую за Ириной через боковую дверь и занимаю место рядом с ней в небольшой уличной группе.

"Умоляю – возьми билет!" – шепчет она.

"Не волнуйся, я найду ещё один", – отвечаю я, беря её за руку.

Стоять там холодно. Я сжимаю в кармане пальто булочку, которую конфисковал со стола в ресторане. Позже она будет очень кстати и нас согреет. Незаметно для Ирины я перекладываю её из своего кармана в карман её шубки.

Наш отряд начинает движение к мосту. Я крепко держу Ирину за руку, пытаясь вести себя так, будто занимаю своё законное место, однако у меня сжимается сердце, меня охватывает паника. Ирина проходит сквозь первый ряд красногвардейцев у входа на мост, но меня тормозят. Без лишних слов меня отсеивают в сторону. Они привыкли к проходимцам. Привстав на цыпочки, я бросаю последний долгий взгляд на жену и машу, когда та оборачивается.

"До свидания! – кричу я. – Удачи!" – и, не в силах больше в этом всплеске человечности видеть её, готовлюсь вернуться в гостиницу – присоединиться к неприкасаемым в их автотуре по Москве.

Когда я поворачиваюсь спиной к мосту, рядом со мной возникает советский чиновник, тот самый, с которым доктор К. так долго вёл переговоры.

"Вы ведь хотите пойти, не так ли? – улыбается он и, протягивая мне кусочек синего картона, говорит. – Вот, возьмите".

"О, спасибо, – бормочу я, – спасибо, спасибо. Спасибо вам!" – кричу я, желая пожать ему руку. Но он уже исчез. Я не могу его отыскать.

Обезумев от радости, я вновь продираюсь сквозь толпу и показываю стражникам свой билет. Откуда он взялся? И, интересно, как? "Не имеет значения, ты внутри", – бубню я себе под нос и продолжаю проталкиваться дальше сквозь группы людей, блокирующих вход. Мой пропуск зажат в кулаке, чтобы не быть потерянным или украденным, и, вглядываясь в поисках Ирины в каждое встречное лицо, я срываюсь на бег. "Ирина! – зову я. – Ирина!"

Наконец-то впереди я вижу её, и теперь она действительно льёт слёзы радости. Я обнимаю её, и мы шагаем бок о бок, счастливые, что снова вместе.

"Где ты его взял?" – вдруг спрашивает она.

"Это было как манна с небес".

На другом конце моста мы встречаем доктора К. и советского чиновника, вручившего мне билет. Я снова и снова благодарю их обоих за их доброту.

К нам присоединяются какие-то проныры и идут рядом, стараясь быть дружелюбными. Но тут возникает ещё один пропускной пункт, и они пропадают, отсеянные охраной. Мы идём всё дальше и дальше вдоль стен Кремля, пока нам не кажется, что пролетели часы с тех пор, как мы покинули гостиницу.

"У нас самая сильная армия в мире", – говорит мне на прекрасном английском большевик, присоединившийся к нашей группе. Но я из Миссури.

Мы повсюду показываем наши билеты, и всегда находятся прохвосты, пытающиеся просочиться без них. Но красногвардейцы со знанием дела отделяют зёрна от плевел, и те, кто не имеет пропуска, отметаются в сторону. Вокруг этой стены много миль, и мы задаёмся вопросом, доберёмся ли мы когда-нибудь до цели и не закончится ли уже всё, когда нам удастся это сделать.

И вот солдаты выстраивают нас по двое. Я прижимаюсь к Ирине. Охранник, оторвав уголки, возвращает нам наши билеты. Мы шествуем через ворота. Мимо проходят двое мужчин в форме, неся товарища, упавшего в обморок. Подняв взгляд, я внезапно вижу во всей своей красе Красную площадь: насколько хватает глаз, флаги и полотнища, транспаранты и плакаты с доминирующими надо всем гигантскими изображениями Ленина и Сталина. В это окружение, резко контрастируя с новым мавзолеем Ленина, не очень вписывается Собор Василия Блаженного – девятиглавая гордость Ивана Грозного.

"Дорогая, мы здесь", – кричу я, целуя её после "дорогая", и, подхватив под мышки, высоко поднимаю и кручу в танце, пока её ноги тщетно пытаются нащупать землю. Наши друзья-большевики смотрят на нас и улыбаются, тогда как незнакомцы, смеясь, следуют за нами, надеясь, что мы сделаем это снова.

Часы на кремлёвской башне показывают без четверти десять, когда мы занимаем свои места сбоку от ленинского мавзолея. Перед нами выстроились тридцать тысяч человек с оружием в руках и примкнутыми штыками. Мы толпимся у ограждения, чтобы разглядеть их получше. Ни один волосок не шелохнётся, ни один глаз не моргнёт. Их ряды тянутся вдаль, заканчиваясь размытой массой серовато-коричневого цвета.

Ровно в десять на мавзолей восходят товарищи Сталин, Калинин и другие члены Центрального исполнительного комитета. И никакой церемонности. Мы даже не заметили, как они прибыли. Они от нас всего в сотне ярдов, и мы можем ясно разглядеть их лица. Сталин стоит, засунув одну руку в карман военной шинели, окружённый своими соратниками и готовый получить приветствие от Красной армии.

И вот войска пробуждаются. Раздаются чередующиеся "ура" каждой дивизии. Эти радостные возгласы ритмичными волнами прокатываются по всей линии, отражаясь от кремлёвской стены. Наконец они затихают, и из громкоговорителя раздаётся голос. Кажется, что он плывёт над нашими головами, чистый, как звон колокола, каждое слово отчётливо слышно. Выступает товарищ Ворошилов, нарком по военным делам: "Товарищи … пролетарии Запада – наши гости! … Воевать мы не собираемся, но никогда и никому не позволим посягнуть на целостность наших пределов. Наши границы священны и нерушимы …"

В течение почти тридцати минут он обращается к слушателям, а Ирина переводит мне на ухо.

Стукнуло пол-одиннадцатого. Ворошилов только что завершил своё выступление. По войскам вновь проходят волны криков "ура"! Это напоминает приветствия в Вест-Пойнте³¹, только здесь их тридцать тысяч. Бьют часы. Раздаётся салют из шестидесяти орудий. Грохочут барабаны. Играют оркестры. Трубят сотни труб. Звонят колокола Кремля. Головы, до сей поры застывшие, приходят в движение. Звучат приказы. Красная масса колышется. Она переходит к действиям.

Стройные ряды, каменные лица, острые штыки – всё это в безупречном ритме перемещается перед нашим взором.

"Это чудесно, это великолепно!" – восклицаю я – надо мной берёт верх моя военная выучка. Большевики вокруг меня при виде такой реакции гордо улыбаются.

Оркестр играет "Интернационал". Пехота в шлемах, пехота в касках, всё больше разнообразной пехоты проходит мимо нас. Их тысячи, десятки тысяч. Их штыки подобны лесам, колышущимся на ветру, их ноги чеканят шаг как одна нога, их руки машут абсолютно синхронно. Вот пример истинной дисциплины. И каждый пеший батальон, минуя мавзолей Ленина, отдаёт честь Сталину, повернув направо головы. Тот отдаёт честь в ответ, поднеся ладонь к фуражке. По команде: "Равнение на средину!" – головы возвращаются в нормальное положение, глядя прямо перед собой.

Гигантского роста мужчина, несущий алый стяг, прерывает колонны пехоты. А за ним следует целая рать с морем красных знамён, древки которых увенчаны позолотой. Это полковые знамёна Москвы.

Парад уже в самом разгаре: авиационные подразделения, соединения военно-морских сил, пулемётные расчёты, курсанты военных и морских училищ, сотрудники ГПУ – всех не перечислить. Отлично обученные, с идеальной выправкой, все они маршируют единообразно. В их глазах горит особый огонь. "Держитесь от нас подальше", – как бы читается в них.

Теперь идут пограничники в зелёных фуражках, а вслед за ними – транспортная охрана в малиновых. Под фанфары шагает школа ГПУ – колонна прекрасно ухоженных юношей до двадцати лет, будущих стражей революции. Её сменяют сомкнутые ряды московской милиции, включая и роту мужчин, ведущих обученных собак, двигающихся столь же гордо, как и их хозяева.

Далее идут партизаны гражданской войны и почитаемые герои революции. Среди них несколько женщин. Мужчины несут транспаранты и красные флаги. Многие из них уже постарели, у некоторых – седые бороды. Их бурно приветствуют зрители.

Вплотную за ними в полном походном порядке следует батальон женщин. Те маршируют как мужчины. И выглядят как мужчины. Они такие же большие и сильные.

Появляются студенты. Они хоть и в гражданской одежде, но полностью экипированы ружьями, штыками и патронташами. И маршируют так же чётко, как военные. Это же касается и колонн рабочих, которые вышагивают следом.

Мой сосед-большевик толкает меня кулаком.

"Мы единственный народ в мире, который осмеливается вооружать рабочих", – громко говорит он, стараясь перекричать шум, но мне не удаётся ответить, так как мимо громыхает очередная рота, заглушая всё остальное.

Ещё больше красных флагов – их сотни. Теперь идут молодые коммунисты.

"Многовековая кремлёвская стена очень многое повидала", – говорит Ирина, когда её можно услышать. Её взгляд прикован к двуглавому орлу, всё так же сверкающему на верхушке Кремля своей парой золотых голов. Она обращает на него моё внимание.

"Его нужно сбросить и разбить вдребезги", – говорит большевик, наблюдающий за нами.

"Зачем, товарищ? – спрашивает другой. – Это же исторический артефакт, он относится к периоду российской истории и должен быть сохранён для будущих поколений".

Последняя пешая колонна отдаёт честь Сталину. Его рука устала, и он делает шаг назад, чтобы отдохнуть, пока есть возможность, прежде чем появится кавалерия.

Я лезу в карман Ирины и достаю булочку. Я разламываю её надвое и даю ей половину. Мы одновременно откусываем. Нужно прогнать холод, который медленно, но верно пробирается сквозь мой старый флотский свитер. Стоящий рядом советский чиновник видит это и достаёт из бумажного пакета, который держит в руках, бутерброды. Предлагает взять один Ирине и потом по одному всем окружающим. Когда мы заканчиваем наш перекус, я раздаю соседям сигареты.